. Возникшие на основе делового сотрудничества, их отношения вскоре перерастут в дружеские.
Сохранившиеся письма и открытки Фрейденберг к М. К. остроумно и живо отображают повседневность ГИРКа 1930‑х гг.: дискуссии, протекавшие в его стенах, оттенки отношений между сотрудниками, подготовку к печати восьмого сборника «Язык и литература» (в серии, начатой ИЛЯЗВом)[25]. 14 июля 1931 г. она, например, описывает ситуацию в институте уехавшему в отпуск М. К.:
ГИРК напоминает бьющееся сердце обезглавленной лягушки, – продолжает так упорно функционировать, что я начинаю верить в теорию Иоффе…[26] Все ходят больше, чем ходили зимой; даже никакие вечера и спайки не выдерживают конкуренции. Державин, Якубинский, Десницкий и прочая, и прочая наносят частые визиты, и я не дождусь, когда они уедут. <…> Приезжайте здоровеньким, бодреньким, а остальное пусть по-старому: Ваша энергия и Ваша очаровательная улыбка. Как ученый секретарь могу себе позволить сказать Вам комплимент (72–24; 4).
Свои «комплименты» О. Фрейденберг облекала и в стихотворную форму, время от времени посылая М. К. (как правило, в ответ на его шутливые записки) целые стихотворные послания. В апреле 1932 г. между ними разыгрывается истинный поэтический поединок. Прочитав полученное от М. К. двустишие «Я сердце бедное поверг / К ногам О. Фрейденберг», Ольга Михайловна тотчас откликается «Современной новеллой»:
Поздно с ИРК’а возвращаясь,
Раз в потемках я наткнулась
На какую-то препону
Возле ног средь мокрых плит. <…>
Подняла – и что же взору
Вдруг предстало? – Чье-то сердце,
И слова горят в нем ярко:
«Азадовский Марк – pour vous![27]»
Из учтивости к фольклору
Я, приправив солью-перцем,
Сжарив, съела сердце Марка
В знак любви моей к нему[28].
За «Современной новеллой» следуют строфы, навеянные, возможно, ирковскими дискуссиями об архаической обрядовой культуре:
Что бессердечны Вы – я знаю,
И грусть моя – порука в том.
Каннибализм же отвергаю,
Нет, то причастье божеством…
Или:
Да, атеистка я: Иегова —
Буржуйский бог, я ж – пролетарка,
И из Евангелий готова
Одно лишь признавать – от Марка.
Земных богов не отрицаю,
Ни их страстей бесповоротно,
И хоть я съесть Вас не желаю,
Все ж Вашу кровь я пью охотно.
Отношение ученого секретаря института к руководителю Фольклорной секции представляло собой, как видно, сложный эмоциональный комплекс: взаимное уважение, доверительность, симпатия и, похоже, иные чувства…
ГИРК просуществует до конца 1933 г.
Другое научное учреждение, в котором М. К. начинает работать осенью 1930 г., – Государственный институт истории искусств (ГИИИ).
История ГИИИ, созданного в 1913 г. стараниями графа В. П. Зубова (чьим именем и принято называть этот институт), описана в настоящее время достаточно подробно. К середине 1920‑х гг. институт был широко известен в гуманитарной среде, в первую очередь благодаря публикациям Отдела (Разряда) словесных искусств, который с 1920 по 1930 г. возглавлял В. М. Жирмунский. Действительными членами отдела были (в разное время) историки и теоретики литературы, лингвисты, культурологи, корифеи русской гуманитарной культуры ХХ в.: В. П. Адрианова-Перетц, Н. П. Анциферов, Г. А. Гуковский, Ю. Г. Оксман, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, Л. В. Щерба, Б. М. Эйхенбаум (из «ассистентов» или «аспирантов» – Б. Я. Бухштаб, Л. Я. Гинзбург, Т. Ю. Хмельницкая и др.). Отдел издавал непериодическую серию «Вопросы поэтики» – авторские и коллективные сборники, посвященные русской поэзии и прозе XVIII–XIX вв., а во второй половине 1920‑х гг. – «Временники» под названием «Поэтика» (продолжение сборников по теории поэтического языка 1916–1919 гг.). Обе серии выходили в издательстве «Academia».
Впрочем, институт мог гордиться не только сложившимся в его стенах «формальным методом», но и достижениями в области изучения фольклора. Созданная в 1924 г. (при Комитете социологического изучения искусств ГИИИ) секция крестьянского искусства осуществила в летние месяцы 1926–1929 гг. ряд экспедиций (в Заонежье, на Мезень и Пинегу, на Печору), результатом которых стал богатейший фольклорный материал. Участниками этих северных экспедиций были А. М. Астахова[30], Е. В. Гиппиус[31], И. В. Карнаухова[32], Н. П. Колпакова[33], А. И. Никифоров[34], З. В. Эвальд[35] и др., записавшие в процессе своей работы множество былин, исторических песен, сказок, плачей и причетей[36].
Оторванный в 1920‑егг. от Петрограда, М. К. издалека, но с особым вниманием наблюдал за деятельностью ГИИИ и его изданиями. Не разделяя подходов «формальной школы», он тем не менее живо интересовался этим направлением филологической науки. Среди блестящей плеяды ученых института он был поначалу знаком только с Б. М. Эйхенбаумом; отношения с другими крупными филологами, профессорами ГИИИ, завязываются лишь во второй половине 1920‑х гг. Проводя в 1928–1930 гг. ежегодно по несколько месяцев в Ленинграде, он посещал заседания в институте, общался с сотрудниками и был, конечно, прекрасно информирован обо всем, что обсуждалось и публиковалось в то время.
Реальное участие М. К. в работе ГИИИ, начавшееся осенью 1930 г., совпадает с периодом его коренной «реорганизации»[37]. Зубовский институт стал к тому времени объектом критики и нападок. Правительственная комиссия, проводившая в конце 1929 г. обследование института, констатировала, что он представляет собой «гнездо враждебной пролетариату идеологии»[38]. Еще сильней затронула ГИИИ «чистка» научных учреждений, запущенная летом 1930 г. Приведем выдержку из ленинградской газеты, достоверно отражающую ту грозовую атмосферу, что сложилась в 1930 г. вокруг ГИИИ и предвещала скорые перемены:
Под шумок в Ленинграде возник ряд научных институтов, совершенно параллельных по своим функциям. <…> Институт Истории Искусств (о нем более всего говорили на вчерашнем собрании[39]) дублирует Институт языков и литературы Запада – ИЛЯЗВ. Институт Искусств, основанный графом Зубовым в первые октябрьские годы <так!> в собственном графском доме, блюдет аристократические традиции. Это – цитадель формализма, короче говоря, формалистики – как удачно обмолвился рабочий фабрики им. Свердлова товарищ Федотов, участник чистки[40].
Тем не менее институт продолжал работу. Вопрос о привлечении М. К. не случайно возник осенью 1930 г. – в это время решался вопрос о преобразовании Кабинета крестьянского искусства, которым заведовал В. М. Жирмунский, в Кабинет фольклора, или Фольклорный кабинет. 13 октября Жирмунский подал ходатайство о зачислении М. К. в штат ГИИИ (в Фольклорный кабинет при Секторе современного искусства). В ноябре Жирмунский расстается с институтом, а в декабре руководителем Фольклорного кабинета, переименованного к тому времени в Кабинет изучения фольклора города и деревни, назначается М. К.[41]; ближайшими его сотрудниками становятся А. М. Астахова и Н. П. Колпакова, выведенные «за штат». Сосредоточившись на изучении рабочего фольклора, кабинет начинает подготовку сборника (в декабре М. К. выступает с докладом «Принципы собирания материала рабочего фольклора»[42]). «Новый» фольклор заметно теснит «архаику». «Одной из форм работы мыслилась организация собирательских ячеек на предприятиях, – пишет Т. Г. Иванова, освещая этот период. – Предполагалось также с целью записи фольклора обследование ленинградской барахолки»[43].
Пребывание М. К. в стенах ГИИИ длилось недолго – он, собственно, пришел в институт в период его угасания и заката. Всю вторую половину 1930 г. и в первые месяцы 1931 г. Зубовский институт, подвергшийся «обследованиям» и «персональной чистке», уже не столько работает, сколько агонизирует; в сентябре его покидают Б. М. Эйхенбаум и Ю. Н. Тынянов. Институт был окончательно ликвидирован постановлением Совнаркома от 10 апреля 1931 г. – путем его слияния с четырьмя московскими научными учреждениями. Образуются новые структуры: Государственная академия искусствознания (ГАИС) в Москве (на основе разгромленной ГАХН) и Государственный научно-исследовательский институт языкознания в Ленинграде[44]. ГИИИ оказался в результате ленинградским отделением ГАИС[45], в котором и продолжали свою научную деятельность бывшие сотрудники ГИИИ. Разгром ГАХН и ГИИИ и создание новых структур привели к тому, что в этих научных учреждениях царила в 1931 г. неразбериха и неопределенность