.
Но даже эти жизненные проблемы воспринимались как второстепенные на фоне общей ситуации. М. К. напряженно следил за устными и печатными сообщениями о ситуации на фронте; отчаивался, радовался, переживал. Война, как уже говорилось, обострила его гражданские чувства. Особенно близко к сердцу принимал он любые новости из осажденного Ленинграда. Рассказывая И. Я. Айзенштоку о том, что происходит в научном мире, о судьбе общих знакомых, состоянии своей ленинградской квартиры и прочем, М. К. восклицает:
Но что значат все эти мелочи в сравнении перед теми событиями, к<ото>рые развертываются: сейчас думаешь только о сводках, только и ждешь завтрашней радиопередачи. Вы этого там у себя[76] не испытываете в такой форме – у Вас это как-то, несомненно, включается в текущую работу и неразрывно с ней связано. Для нас это – сверху, это входит особо в жизнь и придает ей новые тоны, новое звучание. Мы не могли с Лид<ией> Влад<имировной> удержаться от слез, слушая передачу о прорыве ленинградской блокады[77] (88–5; 15–15 об.; письмо без даты).
В послевоенные годы Л. В. не раз говорила, что надежда на окончание блокады и окончательную победу служила для М. К. неиссякаемым источником бодрости, придавая ему в те годы сил и поддерживая его нравственно.
В осеннем семестре 1943 г. М. К. объявил Тургеневский семинар[78]. И тогда же – в преддверии юбилея (125 лет со дня рождения) – стал готовить посвященное писателю заседание. В середине ноября он публикует в «Восточно-Сибирской правде» статью о Тургеневе[79], а в конце месяца организует силами кафедры (в рамках Общества истории, литературы, языка и этнографии) тургеневскую «сессию». «В условиях военного времени, – вспоминал В. П. Трушкин, свидетель и участник этого события, – чествование памяти великих русских писателей приобретало особое звучание»[80].
Из короткой газетной заметки, написанной М. К., явствует, что он был не только инициатором, но и главным действующим лицом этого мероприятия: сделал вступительный доклад об итогах и задачах изучения творчества Тургенева, а затем другой доклад – о философских и эстетических взглядах писателя[81]. С докладами выступали также О. И. Ильинская и С. Ф. Баранов; готовилось выступление К. А. Копержинского.
«Доклады привлекли внимание многочисленных слушателей, научных работников, студентов, педагогов, политработников», – отмечалось в написанной М. К. заметке[82].
А вскоре после тургеневского юбилея М. К. уезжает в Москву для участия в фольклорной конференции. «В ближайшие дни, – сообщает он А. Д. Соймонову 3 декабря, – собираюсь недельки на три в Москву – увижу Васю[83], вот-то всласть наговоримся. В Москве будет в это время и Анна Михайловна[84]. Будем мы там по фольклорным делам: Дом Народного Творчества[85] собирает совещание по фольклору Отечественной войны»[86].
Конечно, М. К. отправился в Москву не только ради совещания или возможности повидаться с друзьями. Ему хотелось узнать новости, оценить ситуацию в академической среде – он все еще, видимо, не оставил мысль о переезде. Тем более что Г. А. Гуковский, побывавший в Москве в начале 1943 г., уверял его в одном из писем, что в столице «живут хорошо, настроение бодрое, работа кипит» и что поездка в Москву его «очень порадовала и освежила» (60–27, 5; письмо от 19 марта 1943 г.).
Свой 55‑й день рождения М. К. провел в «душном и жарком, насквозь прокуренном» вагоне. В открытке, отправленной в Иркутск, он признавался Л. В., что еще никогда не проводил этот день «так отвратно» (88–1; 40). На другой день он прибыл в Москву.
О своем пребывании в столице, впечатлениях, новостях и встречах М. К. регулярно сообщал жене.
22 декабря:
Вот в Москве уже четвертый день, а от вас ни слуху, ни духу. Начинаю тревожиться. Приехали мы с опозданием на сутки. Дом Нар<одного> Творчества так все безобразно организовал, что дальше некуда. Ни помещения, ни обеда для меня, ничего нет. Живу пока у Веры[87]. Дня через три перейду в Общежитие Ак<адемии> наук (у Крымского моста)[88].
У Веры Юр<ьевны> и Веры Юл<ьевны>[89] очень тепло (физически и морально), но невероятно утомительно с переездами. Пути сообщения к ним отвратны. Первые два дня из‑за своего прострела я никуда не выходил, так что видел только бывших у меня Женю Федорова[90] и Анну Михайловну[91].
Вчера вечером читал первый доклад свой на конференции[92]. В субботу читаю второй[93]. Если будет какая-нибудь оказия, напишу подробное письмо. Скучаю по дому ужасно.
24 декабря:
У меня конференция идет полным ходом, – к сожалению, все очень малоинтересно. Но занят утром и вечером, а потому почти никого не видал и ни у кого не был. Гудзий не бывает на конференции, Розанов болеет. Томашевских видал только вчера на гражданской панихиде по Тынянову, смерть которого поразила меня как громом. Стоял в почетном карауле вместе с Тат<ьяной> Гр<игорьевной> Цявловской и Вс<еволодом> Ивановым. В Союзе[94] видел Абр<ама> Эфроса[95]: С. А. Макашин вполне благополучен и призван в Армию[96]. <…>
В воскресенье намечается большой выход в свет. В субботу собираюсь, вероятно с ночевкой, к Фоле[97]; утром – завтрак у Розановых[98], днем – обед у Томашевских.
Свои личные дела начну, видимо, только с 28‑го числа.
28 декабря:
Третьего дня побывал у Розановых[99], Томашевских, сегодня вечером пойду к Гудзию. Конференция кончилась, оставив у меня самый скверный осадок. Моя поездка – большая ошибка, м<ожет> б<ыть>, даже больше, чем это кажется с первого раза (88–1; 41).
4 января 1944 г.:
…видимо, ранее одиннадцатого никак не выехать. Дело в том, что в Госиздате затеряли рукопись первого тома моей книги, – и пока ее не разыщут, не смогу выехать. А потом надо будет еще несколько страниц перепечатать и т. д. А надоело мне здесь до чёрта. Ой, Мусинька, какой страшный город! Жить в нем ужасно, – здесь нужно иметь воловьи нервы, а главное – широкие и здоровые легкие. Физически и морально. Ты всё представляешь себе ту идиллическую, тихую и спокойную Москву, в которой мы жили с тобой сто лет тому назад и где провели около двух месяцев[100]. Той Москвы давно уже нет.
Сейчас в Москве столько народу, сколько никогда еще не бывало, – в ней, вероятно, уже полуторное население по сравнению с довоенной. Средств же передвижения сократилось чуть ли не в 10 раз. Поэтому в трамваях, троллейбусах (автобусов нет), метро – давка, – да какая там давка – это не <то> слово – какое-то чудовищное скопление: люди в диком озлоблении бросаются друг на друга, врываются в вагон, сбрасывают и выталкивают других. Вагоны метро не узнаваемы, – каждая поездка изматывает нервы и утомляет до бесконечности. Я стараюсь ходить, елико можно и елико хватает сил, пешком. Или уж пользуюсь только метро – это хоть и страшно, но все же доступно. Нет, жить в этом городе нельзя. И не только из‑за транспорта – из‑за всего его быта, уклада жизни, людских взаимоотношений. Война тут совершенно не чувствуется, – т. е. она чувствуется, когда люди приходят домой и садятся за скудную трапезу, но для многих она незаметна и дома. Есть целые категории людей, живущих так, как будто в стране нет никаких трудностей снабжения, как будто для многих нет никаких «проблем питания», проблемы картофеля, масла, сахара…
Ну об этом расскажу при встрече. <…>
Трудно в Москве с жильем: невероятно трудно. Где тут думать о квартире; идеал – вообще, приличная комната – с голыми стенами. Ряд людей, обосновавшихся было в Москве, вынуждены будут возвращаться в Ленинград, – исключительно из‑за квартиры. А затем – комнаты пустые, – достать же что-либо совершенно нельзя. Даже Державин[101], к<отор>ому обещана квартира, – вернее, две комнаты в чужой квартире, с ужасом говорил о невозможности обеспечить их мебелью, утварью и пр. Томашевские собираются вернуться. У многих (хотя не у всех) холодно; у Розановых, у Гудзия, у его жены, у Богатырева[102], у Дынник В. А. – ужасно холодно; но, напр<имер>, у Томашевских, у Насти[103], у Лебедева-Полянского, у Маргариты[104] очень тепло. Но всего страшнее в Москве духовный быт. Науки нет никакой, никто (за малым исключением) ничем не интересуется, никто друг друга не уважает, все против всех интригуют etc. И я уже попал в эту орбиту, ибо некоторые с тревогой следят, не собираюсь ли я оставаться в Москве.