<кадемии> Н<аук>. Так случилось и на сей раз – Шолохов, который был в этот день в Москве, не удосужился доехать до А<кадемии> Н<аук>. Сергеев-Ценский вообще отдыхает в Крыму на собственной даче, вот уже налицо 2 отрицательных голоса. Словом, решили устроить вторую перебаллотировку. Надо сказать, что были еще кандидаты, которых надо было провести и у которых было мало голосов. Но и второй баллотировки оказалось мало. Голосовали в третий раз. После третьей баллотировки у Марка было семь голосов. Тогда как для того, чтобы быть избранным, надо иметь не семь, а восемь голосов. Это все происходило уже 3 декабря. 4 декабря решения всех отделений были вынесены на общее собрание Президиума А<кадемии> Н<аук>, которое (такой уж порядок) только санкционирует эти выборы, и затем все идет уже в печать, на радио и т. д. И вот 4/XII был совершенно необычный в истории Академии Наук случай – вице-президент Волгин[63] яростно защищал Ма́рину кандидатуру, требовал его избрания общим собранием А<кадемии> Н<аук> и т. д. Словом, была грандиозная история, и теперь фамилию Марка знают и все химики, и физики, и техники. Если бы дебаты приняли другой характер, то, возможно, что 4/XII он бы и прошел утвержденный общим собранием всей А<кадемии> Н<аук>. Но решили встать на формальные позиции и считать избранными только с восемью голосами. <…> Можешь себе представить, какие только были здесь и разговоры, и переживания. Ведь его уже начали поздравлять, настолько считалось бесспорным, что он уже прошел… Вообще, напряжение этих дней и все связанные с ними волнения совершенно неописуемы[64].
Лето 1946 г. семья вновь проводит в Териоки, сперва в университетском Доме отдыха, затем в гостинице «Ривьера» и, наконец, на даче, которую удалось снять на два месяца, рядом с «Золотым пляжем». М. К. присоединился к семье лишь в середине июля, поскольку с 29 июня по 4 июля 1946 г. в Ленинградском университете по инициативе ректора А. А. Вознесенского проходила научная сессия по вопросам славяноведения – международное совещание славистов. В Ленинград прибыла группа ученых и дипломатов из славянских стран, среди них – Иржи Горак, в то время посол Чехословакии в Москве. Всегда уделявший особое внимание славянской фольклористике, М. К. активно участвовал в заседаниях, встречах и беседах с гостями. В письме от 9 июля 1946 г. он сообщает Г. Ф. Кунгурову, что «познакомился, наконец, с Гораком <…> милейший и очаровательный человек!»[65] Вероятно, беседуя с Гораком, М. К. вспоминал о своем знакомстве с И. Поливкой и публикации верхнеленских сказок в пражском славистическом журнале.
Остаток отпуска М. К. проводит в Териоки, где продолжает трудиться над томом «Истории русской фольклористики». Первоначальный срок сдачи (1 января 1946 г.) пришлось продлить до июня. «Меня торопят с книгой, – писал М. К. 6 апреля 1946 г. В. Ю. Крупянской, – угрожают не принять, ежели запоздаю, а у меня работа идет медленно и плохо»[66]. Он перерабатывает ее весьма основательно, использует свежие данные, меняет формулировки с учетом новых тенденций. Работа шла действительно тяжело (особенно если вспомнить, с какой быстротой и легкостью М. К. набрасывал отдельные части «Истории» в предвоенные годы). 25 июля 1946 г. он пишет Крупянской:
Меня очень – и, собственно, без нужды – утомила Сессия[67]. Она оторвала меня от работы над книгой. Я до пятнадцатого числа (до 15–VII) пробыл в городе, все пытаясь как-нибудь справиться с книгой и все не в силах ее одолеть. И теперь еще она не сдана – и теперь еще я полуотдыхаю, ибо каждый день посвящаю ей хоть какое-то количество времени.
В тот же день Л. В. жаловалась в письме к Магдалине:
Рукописи он до сих пор не сдал и возится с ней каждый день, все время что-то поправляет, переделывает, доделывает, вставляет и т. д. Время от времени дает мне что-то переписывать, диктует, затем режем, клеим и вставляем в рукопись. Когда этому будет конец, одному Богу известно. Я думаю, что никогда. <…> Словом, одно расстройство с этой книгой!
17 августа 1946 г. в письме к А. А. Шмакову М. К. признавался, что до сих пор не сдал книгу в производство «по разным причинам, главным образом из‑за многочисленных переработок и доработок».
Именно в это время, в августе, в стране происходят события, изменившие ее общественный климат. Усиливается, с одной стороны, наступление на «западническую» («космополитическую») интеллигенцию, с другой – возвеличивание «русского народа» и всего русского[68]. Тенденции, наметившиеся еще во второй половине 1930‑х гг., выступают на первый план и становятся определяющими.
Первым в ряду «кампаний» 1940‑х гг. было печально памятное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа о журналах «Звезда» и «Ленинград», бесчестившее Ахматову и Зощенко, и состоявшееся 16 августа выступление А. А. Жданова перед собранием ленинградских писателей. «Полились ведра помоев на того и на другого, – писала на другой день в своем дневнике художница и переводчица Л. В. Шапорина, – писатели выступали один другого подлее, каялись, били себя в грудь»[69].
М. К. находился в эти дни в Териоки, однако отголоски ленинградских событий сразу же дошли до него. «Вы, вероятно, уже слышали о закрытии „Ленинграда“ и „Звезды“?[70] – спрашивает он 17 августа А. А. Шмакова. – Как будет дальше с писательскими делами в Ленинграде, неясно. Но пока у нас что-то неблагополучно, – и это уже вызывает реакцию в определенных ответственных инстанциях».
19 августа, продолжая предыдущее письмо Шмакову, М. К. делится с ним новостями:
Я писал Вам, что закрыли «Звезду» и «Ленинград», – но это не так. Закрыт только «Ленинград», а в «Звезде» сменена радикально редколлегия.
Третьего дня было объявлено большое общегородское собрание писателей, на котором весьма авторитетный докладчик от имени ЦК раскрыл бесприглядную картину состояния ленинградских журналов и их низкий идейно-политический уровень – в частности, вновь поставлен вопрос, к<ото>рый уже был поднят три года тому назад, о морально низком уровне произведений Зощенки, – вернее, всей его идеологии[71]. <…>
Но обо всем этом знаю пока только вскользь – на днях поеду специально в город, чтобы досконально узнать о докладе и дальнейших мероприятиях в жизни нашего Союза и его лит<ературны>х изданий.
Думаю, что все это будет иметь не только местный (ленинградский) резонанс, а, безусловно, станет материалом и поводом для широкого пересмотра качества и идейного уровня нашей лит<ерату>ры.
Из этого же письма можно узнать, что незадолго до августовских событий М. К. собирался отправить в «Литературную газету» критическую статью, посвященную повести А. Минчковского[72] «Мы еще встретимся». Эта повесть появилась в № 5–6 «Звезды» за 1946 г. – том же, где и рассказ Зощенко «Приключения обезьяны». Однако, узнав о докладе Жданова, М. К. воздержался. («Теперь, когда „Звезда“ подвергнута резкой критике в целом, не стоит писать особо об одной напечатанной в ней вещи, – но если роман выйдет отдельным изданием, обязательно выступлю в печати»[73]).
Литературовед Георгий Пантелеймонович Макогоненко (1912–1986) вспоминал о событиях того времени:
В Доме писателей шли собрания. Постоянно упоминались и другие фамилии: Саянов и Лихарев – редакторы журналов «Звезда» и «Ленинград», а также писатель Юрий Герман (выступивший на страницах «Ленинградской правды» со статьей о творчестве Зощенко) и Ольга Берггольц (писавшая об Ахматовой). К концу октября бурные собрания в Доме писателей несколько поутихли[74].
Как известно, Ахматова и Зощенко были исключены из Союза писателей и лишены даже продуктовых карточек.
В письме к А. А. Шмакову М. К. высказывается сдержанно, ни словом не упоминая об Ахматовой. Да и что можно было позволить себе в частном письме! Связанный с Ахматовой отдаленной родственной связью, с юности любивший ее стихи и помнивший их наизусть, М. К., по воспоминаниям Л. В., глубоко переживал истерию, поднявшуюся вокруг ее имени, и постоянно расспрашивал общих знакомых (Жирмунского, Томашевских) о физическом и душевном состоянии Анны Андреевны.
Вскоре появились – в продолжение той же партийной линии – два новых постановления ЦК ВКП(б): «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа) и «О кинофильме „Большая жизнь“» (4 сентября). Серия этих постановлений произвела в среде интеллигенции ошеломляющий эффект. Становилось ясно, что надежды на послевоенное «обновление» необратимо рухнули и возвращается репрессивная эра.
Постановления получили широчайший резонанс; в сентябре и октябре 1946 г. они обсуждаются в печати и творческих коллективах. Был затронут, конечно, и филфак Ленинградского университета. 31 октября М. К. писал В. Ю. Крупянской:
Весь этот месяц наш факультет был «на линии огня»… Статьи в местной унив<ерситетской> газете, в «Лен<инградской> правде», «Правде», в «Культуре и жизнь»…Заседания Уч<еного> Совета Унив<ерситет>а, Уч<еного> Совета ИЛИ… и т. д. и т. д. Нужно к чему-то быть готовым и по линии Института. Все это нервирует и не содействует рабочему и светлому настроению.
Не остался в стороне и Иркутск, где под огонь партийной критики попала поэтесса Елена Жилкина, ученица М. К. «У нас идет усиленная проработка местных „Ахматовых“ (Леля Жилкина!!!)», – сообщала в Ленинград Л. А. Лебедева 3 ноября 1946 г. (65–26, 67)