Занимаясь подготовкой первого тома, М. К. опирался, в первую очередь, на свою работу для трехтомного издания сказок Афанасьева в 1936–1940 гг. Однако им были использованы и другие источники – вплоть до сборников А. А. Эрленвейна[100] и журнальных публикаций (например, М. И. Семевского в «Отечественных записках»). Перечень источников первого тома содержит 21 название (29–7; 199).
Научный аппарат первого тома отличался, как и в предыдущих изданиях под редакцией М. К., достаточной полнотой. Помимо алфавитного указателя (название каждой сказки дополнялось номером по «Указателю сказочных сюжетов» Н. П. Андреева), он включал в себя «Словарь областных и старинных слов» и «Указатель соответствий разных изданий сборника Афанасьева».
Это начинание, которое могло бы стать вехой в отечественном сказковедении, захлебнулось на рубеже 1948 и 1949 гг. К моменту поступления в Ленгослитиздат обеих рецензий М. К. еще не успел представить свою вступительную статью. Очевидно, она и не была написана. Личные обстоятельства того времени (болезнь, загруженность, неудача с «Историей русской фольклористики») препятствовали нормальной работе. Возможно, что и само издательство, наблюдая за развитием общей ситуации, не торопилось публиковать работу ученого, чье имя все чаще подвергалось нападкам в советской печати.
С осени 1947 г. М. К. прекращает, по договоренности с деканатом, чтение общего курса в университете, оставив за собой лишь заведование кафедрой, руководство аспирантами и семинарские занятия. «Я очень рада, что он не будет в этом году читать общего курса, – писала Л. В. 13 августа М. К. Крельштейн, – он всегда после лекций приходил совершенно измочаленный».
А в октябре 1947 г. Л. В. и М. К. удалось наконец совершить обмен: семья переехала из коммунальной квартиры в отдельную на улице Плеханова (ранее и в настоящее время – Казанскую). Этот район был знаком и дорог М. К. – здесь, по соседству с Географическим обществом, он жил в годы своей юности (1914–1918). Другим – и, конечно, главным – преимуществом новой квартиры был невысокий второй этаж.
Однако, несмотря на все эти перемены, облегчавшие, казалось бы, повседневную жизнь, М. К. по-прежнему не щадил себя.
В письме к М. К. Крельштейн от 3–14 января 1948 г. Л. В. жаловалась золовке на мужа:
Очень меня огорчает его отношение к себе. Он точно ничего не понял после того, что было, и ничего не хочет делать из того, что полагается. А ведь требуется с него не Бог весть что, только подчиняться известному порядку в жизни, только соблюдать режим и все будет в порядке. А он желает жить по-своему – и все. Он сейчас страшно торопится закончить свою «Историю фольклористики», чтобы первый том пошел в производство еще в этом году. Во-вторых, публичные выступления. Ему все труднее и труднее делается выступать, и нужно, конечно, категорически от этого отказаться. 19 декабря он выступал в Университете на литературной дискуссии (умоляли его не выступать и я, и Тронские, и Жирмунские), и кончилось это тем, что его привезли домой на машине, стало худо, стал задыхаться. А на другой день, как ни в чем не бывало, отправился в Институт.
Вскользь упомянутая Л. В. «литературная дискуссия» называлась «Задачи современного литературоведения» и продолжалась три дня – с 17 по 19 декабря. Об этом будет сказано в следующей главе.
Глава XXXV. «Поздний сталинизм»[1]
На волне постановлений 1946 г. набирает силу – под флагом борьбы за «русскую национальную культуру» – идейный поход против «иноземщины»; наступление на интеллигенцию продолжается. В июне 1947 г. начинается новая громкая кампания, получившая название «дискуссия о Веселовском».
Сигнал был подан А. А. Фадеевым, генеральным секретарем и председателем правления Союза советских писателей. Выступая в июне 1947 г. на XI пленуме правления с докладом «Советская литература после постановления ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. о журналах „Звезда“ и „Ленинград“», Фадеев поставил вопрос о «школе Веселовского», «главной прародительнице низкопоклонства перед Западом в известной части русского литературоведения», якобы противостоящей русской революционной традиции Белинского, Чернышевского, Добролюбова[2].
Обратившись к трудам современных ученых, Фадеев особо обрушился на книгу И. М. Нусинова «Пушкин и мировая литература» (М., 1941)[3] и популярную брошюру академика В. Ф. Шишмарева «Александр Веселовский и русская литература» (Л., 1946). В заключение Фадеев призвал Академию наук и Министерство высшего образования СССР «поинтересоваться тем, что у нас в Институте мировой литературы им. Горького в Москве и в московском и ленинградском университетах возглавляют все дела литературного образования молодежи попугаи Веселовского, его слепые апологеты»[4].
О единодушном возмущении, которое вызвала эта статья Фадеева в среде гуманитарной интеллигенции, М. К. рассказывал Г. Ф. Кунгурову 25 августа 1947 г.:
Кстати, о пресловутой речи А. А. Фадеева – т. е. не о самой речи – она-то не вызывает сомнений и споров, – а о том образе, который посвящен Веселовскому и который поразил всех своей необоснованной категоричностью. Этот образ вызвал волну протестов[5]. По этому поводу ректор нашего Унив<ерситета>[6] говорил с т. Александровым[7], указав ему м<ежду> п<рочим> и на ту реакцию, какую, возможно, вызовет это заявление в кругах дружественных нам славянских ученых; на эту тему говорил с А. А. Ж<дановым> президент Академии наук С. И. Вавилов, и, наконец, было послано тому же лицу большое мотивированное письмо, подписанное ак<адемиком> И. И. Мещаниновым, ак<адемиком> И. Ю. Крачковским и ак<адемиком> И. И. Толстым[8], – составлялось же это письмо двумя-тремя учеными, среди которых есть и не безызвестные Вам имена. На днях должна появится в «Лит<ературной> газ<ете>» статья А. И. Белецкого о Веселовском[9], и, кроме того, аналогичная статья заказана «Звездой» В. М. Жирмунскому[10], т. е. тому самому В. М. Ж<ирмунско>му, к<ото>рый, по Фадееву, является одним из «университетских попугаев Веселовского»[11].
Доклад Фадеева особенно потряс В. Ф. Шишмарева, академика, профессора Ленинградского университета, ближайшего ученика и душеприказчика Александра Веселовского, – настолько, что он решился на отчаянный шаг: написал письмо Сталину. Защищая Веселовского, Шишмарев открыто обвинил Фадеева в невежестве, самонадеянности, безответственности и т. д. («Он <Фадеев> проявил недостаточное уважение к одной из светлых страниц истории русской культуры» и т. д.). Попытку превратить Веселовского в «низкопоклонника» Шишмарев называл «научным заблуждением» и «политической ошибкой». Однако отправить это письмо «по высочайшему адресу» Шишмарев все-таки не решился[12].
Фамилия М. К. в докладе Фадеева не упоминалась. Однако в том же номере «Литературной газеты», где был напечатан резонансный доклад, появилась статья «Против извращения и низкопоклонства в советской фольклористике»; ее автором был уже знакомый нам фольклорист В. М. Сидельников[13]. В 1932 г. М. К. поддержал его при поступлении в аспирантуру Института речевой культуры[14], и в сохранившихся письмах Сидельников неизменно демонстрирует уважительность и даже, особенно в первые годы войны, заботливое внимание. «Какова судьба „Истории фольклористики“? – спрашивает он в письме к М. К. от 7 октября 1942 г. – Как Ваша семья? Хочется очень знать о Вас – единственном руководителе фольклорной работы и старшем нашем товарище» (70–18; 7 об.). Но уже к 1944 г. в отношении Сидельникова к М. К. намечается перелом, что явственно проявилось во время московской конференции в декабре 1943 г.
Неудивительно, что в июне 1947 г., на волне «установочного» доклада Фадеева, именно Сидельников публично выступил против «единственного руководителя», а заодно – против Анны Ахматовой, которая, по его словам, возводя пушкинскую «Сказку о золотом петушке» к западноевропейскому источнику, «обвинила» великого русского писателя в том, что он «простонародностью» снизил лексику и принизил «всех персонажей» западноевропейского источника. «Может ли быть более яркий пример низкопоклонства перед иностранщиной!» – гневно восклицал автор[15]. И далее:
Лженаучную в корне порочную «теорию» Ахматовой повторял на все лады ленинградский фольклорист М. Азадовский. Он возвел и другие сказки Пушкина к иностранным источникам, в частности, немецким. <…> Возведение сказок Пушкина к иностранным источникам – вредная теория, требующая всяческого порицания и осуждения. Однако подобное преклонение перед западноевропейской культурой имеет место и в других работах проф<ессора> Азадовского…[16]
М. К., чье здоровье летом 1947 г. опять ухудшилось, узнал о статье Сидельникова с опозданием. В его цитированном выше письме к Г. Ф. Кунгурову (25 августа 1947 г.) говорится:
Я ознакомился с ней всего лишь несколько дней тому назад, когда, наконец, Лидия Влад<имировна> нашла возможность сообщить мне этот замечательный документ <…> В то время, действительно, она подействовала бы на меня удручающе, а теперь… можно уже вполне отнестись спокойно и философски. Да и Вы сами понимаете, я не мог быть не затронут – все крупные и ведущие специалисты охамлены (Шишмарев, Эйхенбаум, Алексеев, Булаховский