[51].
На заседании 1 апреля отсутствовали по болезни В. А. Десницкий и М. К. (видимо, результат перенесенного накануне потрясения). Однако им не удалось уклониться от публичных заявлений и самобичевания – на заседании были оглашены их письма. Цитируем фрагменты из письма М. К., в целом повторившего то, что он говорил накануне в Институте литературы:
В результате своих работ я пришел к выводу, что русская буржуазная домарксистская наука о фольклоре неизмеримо выше по своему идейному уровню науки западноевропейской. <…> Однако, утверждая такой тезис, я упускал из виду другое и тем самым уводил науку на неправильный путь. Я не заметил, вернее, – не сумел понять той борьбы, которая существовала и не могла не существовать в науке о фольклоре: борьбы буржуазной методологии с миросозерцанием революционной демократии. <…>
Я отчетливо вижу теперь свою основную ошибку: я слишком связал себя старыми традициями… Связать современную советскую науку со старыми научными традициями значило забыть их качественное отличие, значило забыть, что между ними и нами стоит Великий Октябрь. Не понять этого, не понять самого главного – это значит объективно скатываться на рельсы буржуазного космополитизма, это значит не выполнять основной задачи, стоящей перед нами, – наша наука не стала органической частью Октябрьской революции. Методология марксизма-ленинизма оказывалась сплошь и рядом подмененной методологией буржуазной дореволюционной науки…
Мы должны всегда отчетливо сознавать, что развитие фольклористики, как и всякой другой гуманитарной дисциплины, неизбежно отражает борьбу классов в развитии общества, и поскольку мы выходим в своей деятельности за пределы национального материала и за пределы национального научного развития, мы тем более, с наибольшей остротой и с максимальной отчетливостью должны осознать и учесть свое место в той борьбе, которая расколола сейчас весь мир на два лагеря. Теоретические вопросы нельзя отрывать от повседневной борьбы – это требование должно лечь в основу всей нашей дальнейшей деятельности[52].
В защиту Веселовского не прозвучало на этот раз ни одного голоса. Да и не могло прозвучать. Унизительная процедура публичного самобичевания к тому времени глубоко вошла в обычай, и можно предположить, что некоторые из выступавших воспринимали свое покаяние с известной долей цинизма – как необходимый ритуальный жест, отказ от которого грозил серьезными последствиями.
Нетрудно представить себе внутреннее состояние М. К. и других профессоров, вынужденных выслушивать нелепые обвинения, а затем признавать их справедливость и расписываться в собственных «грехах». Что должны были они испытывать, пожилые интеллигентные люди, сохранившие представление о таких понятиях, как честь и достоинство, и вынужденные прилюдно произносить покаянные слова и заниматься самообличением!
Об этом собрании упоминает в своих «Записках» О. М. Фрейденберг:
…было назначено заседание, посвященное «обсуждению» травли, на нашем филологическом факультете. Накануне прошло такое же «заседание» в Академии, в Институте литературы. Позорили всех профессоров литературы. Их вынуждали, под давлением политической кары, отрекаться от собственных взглядов и поносить самих себя. Одни, как Жирмунский, делали это «изящно» и лихо. Другие, как Эйхенбаум, старались уберечь себя от моральной наготы и мужественно прикрывали стыд. Впрочем, он был в одиночестве. <…> Прочие делали, что от них требовалось.
Профессоров пытали самым страшным инструментом пытки – научной честью.
После окончания церемонии произошло два события, которые не вызвали, впрочем, никакого вниманья. Известный пушкинист профессор Томашевский, человек холодный, не старый еще, я бы сказала – еще и не пожилой, очень спокойный, колкого ума и без сантиментов, после моральной экзекуции вышел в коридор Академии и там упал в обморок. Фольклорист Азадовский, расслабленный и очень больной сердцем, потерял сознание на самом «заседании» и был вынесен[53].
Текст выступления М. К., помещенный в университетской газете, – лишь часть его большого письма. Окончательный текст этого документа неизвестен; сохранился лишь черновой вариант (машинопись с авторской правкой), озаглавленный в архивной описи как «Выступление, сделанное на Секторе фольклора ИЛИ о достижениях и задачах советской фольклористики» (87–21). Действительно ли говорил М. К. нечто подобное на секторе, неизвестно, однако нельзя не видеть, что отдельные фрагменты почти дословно совпадают с отрывками, приведенными П. А. Дружининым. По этой причине мы считаем нужным – для объективной оценки позиции М. К. в 1948 г. (его внутренней готовности к компромиссу) – привести ряд пассажей, не попавших в печать:
Нужно сознаться, мы были слишком академичны – это было наследие той школы, из которой мы вышли. И потому-то указания Партии и Правительства сыграли такую роль в нашем научном росте, научив в ином свете оценивать привычные явления.
Глубочайшее плодотворное значение для развития науки имели и последующие исторические документы – и особенно постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», выступление тов<арища> Жданова на философской дискуссии[54], постановления о репертуаре театров и о положении на музыкальном фронте, – и в этой связи должен быть понят и тот документ, которому посвящено настоящее обсуждение. <…>
Неправильно было видеть путь развития науки в каком-то мирном сожительстве враждебных миросозерцаний, – и тем самым невольно окрашивать буржуазный либерализм в революционные цвета.
Нужно было задуматься над тем, что же представляют собой, по идейной сущности, основные тенденции буржуазной науки, вскрыть политическую функцию тех методов, которые были ею выработаны, и проследить, куда, в конце концов, они неизбежно ведут. <…>
Дискуссия <19>36 г. и дискуссия о Вес<еловском>. Тогда мы сумели понять полит<ическую> сущность концепции о <пропуск>. Сейчас – мы не сумели понять, что мы смыкаемся с идеологией бурж<уазно>го космополитизма и это ведет в лагерь соврем<енной> англо-америк<анской> враждебной СССР идеологич<еской> борьбы… (87–21; 2, 3, 6 об., 7)
Хочется верить, что слова о «политической сущности» и «враждебной СССР» идеологии остались на бумаге и не были произнесены вслух.
В 1948 г. М. К. пришлось пережить еще несколько историй, связанных с упоминанием его имени в провинциальной и московской печати.
Одна из разгромных статей появилась летом 1948 г. и касалась сборника «Марийские сказки», изданного марийским собирателем К. А. Четкаревым[55], аспирантом М. К., подготовившим под его руководством еще во второй половине 1930‑х гг. солидное (двухтомное) издание марийских сказок. В своей обзорной статье «Советская фольклористика за 20 лет» М. К., говоря об изучении в СССР национального фольклора и освоении его русской наукой, отметил работу своего аспиранта:
…для современного этапа характерно сознание связи и братства народов нашей страны. Как пример можно назвать сборник марийских сказок, подготовленный к печати молодым марийским исследователем К. Четкаревым, и его исследование о них, недавно защищенное в качестве диссертации при одном из институтов Академии наук[56].
Первый том марийских сказок на русском языке (в переводе К. Четкарева) вышел в июне 1941 г.[57] Издание прервалось, но Четкарев пытался его завершить после 1945 г. Предполагалось, что второй том («Сказки Моркинского и Сернурского районов») увидит свет в 1948 г. – с обстоятельной статьей и подробным комментарием к каждой сказке. Однако Четкарев решил предварить его популярным изданием, в которое включил 33 марийских сказки, записанные им летом 1935–1936 гг. в разных районах Марийской АССР. Именно этот небольшой сборник, с кратким предисловием и минимальным научным аппаратом, выпущенный местным издательством поздней весной 1948 г. (с именем М. К. на титульном листе)[58], и послужил поводом для разгромной статьи в главном печатном органе республики.
Статья содержала ряд серьезных упреков, адресованных как составителю и переводчику, так и сборнику в целом («не имеет воспитательного значения»; «неприкрытый натурализм»; «не выдержан в идейном отношении»; «отсутствуют национальные особенности марийского быта, марийского языка» и т. д.)[59]. Фамилия М. К. была упомянута лишь однажды и вскользь, однако в потоке других обличительных статей 1947–1948 гг. даже беглое упоминание его имени приобретало обвинительный оттенок и затрагивало профессиональную репутацию.
М. К. немедленно реагировал на эту статью. Он обратился, однако, не в газету, а в издательство, перечислил свои претензии (непредоставление корректуры, задержка с выплатой гонорара и т. д.) и назвал статью в «Марийской правде» «безответственной». Директор М. Столяров согласился с этой оценкой и в своем письме к М. К. от 20 июля 1948 г. объяснил:
Она <рецензия> написана людьми совершенно некомпетентными в науке о фольклоре и рассчитана лишь на очернение не только данного «Сборника»… но и вообще марийских сказок. Взгляд этих «рецензентов» дилетантский, школярский и грубо-социологический» (61–56; 4).
Далее директор писал:
Прошу Вас как советского ученого-фольклориста дать анализ хотя бы на несколько сказок, которые, по мнению «рецензентов», являются порочными, антинародными и вредными. Прошу Вас, забудьте хотя бы на некоторое время те обиды, которые нанесены Вам издательством и мною как руководителем этого издательства. Вы как лучший знаток фольклора вообще и марийского в частности раскройте перед нами истину, содержащуюся в тех марийских сказках, которые помещены в сборнике т. Четкарева, помогите разъяснить этим горе-рецензентам их псевдонаучность в разбираемых сказках и, наконец, дайте правильную трактовку в понимании сказок нашим читателям, которых ввели в заблуждение эти «рецензенты» (61–56; 5).