Больше 3½ лет тому назад простился я с Вами в вестибюле ИРЛИ в Ленинграде перед моим отъездом с партизанским отрядом в Глумицкие болота[73]. Эти 3½ года я мало имел времени думать о всем том, чем я занимался в Ленинграде, руководимый Вами, – филологией, стихами и т<ому> п<одобными> хорошими вещами «времен бывалых». Но через все невзгоды и трудности этих лет я пронес воспоминание о людях города Ленина, об учителях и товарищах, и прежде всего, конечно, о Вас, дорогой Марк Константинович, которого я считал и считаю моим первым учителем, примером ученого и человека.
И теперь – узнав от моего брата Ваш адрес, спешу написать Вам, послать мой привет, просить Вас написать мне писемышко <так!>, если есть у Вас на это время и желание. <…>
Помните: как-то в одну из наших бесед, в перерыве между лекциями – Вы рассказывали о Мицкевиче и между прочим —
Не по силам цели выбирай,
А по цели силы напрягай[74].
Эти две строки были моим девизом с 21 <так!> июня <19>41 г. (72–5; 1–1 об.).
Преподавательская деятельность М. К. оборвется в 1949 г. Однако и в последние годы жизни он будет постоянно окружен учениками, не предавшими его в пору несправедливых гонений.
Глава XXXVII. 1949
В конце 1948 г. начались аресты по делу Еврейского антифашистского комитета; они продолжились и в новом году. А в последние дни января 1949 г. в центральных советских газетах появляются, одна за другой, статьи, обличающие советских театральных критиков, «последышей буржуазного эстетства»: А. М. Борщаговского, А. С. Гурвича, И. И. Юзовского и др.[1] Угрожающий тон этих статей не оставлял сомнений в том, что не за горами репрессии.
Именно в этих статьях мелькает новое, поначалу непривычное для слуха словосочетание: «безродные космополиты» (ранее его использовал Жданов). Вскоре оно станет обыденным и будет применяться к людям с еврейскими фамилиями, «без роду и племени», «заискивающими» перед Западом, лишенными чувства «советского патриотизма» и т. п.
В первые недели 1949 г. ленинградские и московские фольклористы усердно готовились к очередному празднику «Калевалы». Совсем недавно, в 1935 г., в Карелии отмечалось столетие первой публикации. Поводом для новых торжеств стало столетие второго («полного») издания, осуществленного Э. Лённротом в 1849 г. В Петрозаводске был переиздан перевод Л. Бельского[2] (под редакцией и со статьей Е. Г. Кагарова). Празднество получило всесоюзный размах. Была создана, по решению ЦК Компартии Карело-Финской ССР, правительственная комиссия, и М. К. был утвержден ее членом[3]; торжественное заседание состоялось в Москве. Затем гости из Москвы, Ленинграда и союзных республик, в том числе известные писатели (В. М. Саянов, М. С. Шагинян и др.) прибыли в столицу Карелии. Праздник открылся 25 февраля докладом О. В. Куусинена. К этому же событию была приурочена научная сессия Карело-Финской базы АН СССР (с докладом «Калевала в России» выступил В. Г. Базанов).
«…На три последних дня февраля назначены юбилейные торжества по поводу „Калевалы“, на которые едут, конечно, Ан. Мих.[4], Базанов, В. М. Жирмунский, – сообщал М. К. 17 февраля В. Ю. Крупянской. – Я еще не решил: поеду или нет. Вероятнее всего, что нет, хотя Базанов очень настаивает на моей поездке»[5].
В конце концов М. К. все же принял участие в торжествах[6].
А в марте начинаются события, полностью изменившие судьбу М. К. и его ближайших коллег. На филологическом факультете ЛГУ приступают к «проверке» одновременно две комиссии: из Министерства высшего образования СССР и Василеостровского райкома ВКП(б). Готовится закрытое партсобрание, на котором предполагается предать публичной огласке имена профессоров, намеченных в качестве жертв новой, стремительно нарастающей «антикосмополитической» кампании: Азадовского, Гуковского, Жирмунского и Эйхенбаума.
Эти события разворачивались на глазах О. М. Фрейденберг и нашли отражение в ее автобиографических записях:
Деканат – дом сумасшедших. С утра до ночи заседают партийцы. <…> Нужно видеть, что у нас делается. Двери плотно забаррикадированы стульями: совещаются! Бегают, как угорелые, какие-то люди. Все секретно, все угрожательно. Нарочито создается нервозность и обостренье. Изредка появляются люди, против которых ведется столько приготовлений. Они бледны, напряжены до последнего предела, но не могут показывать, что у них в душе. Это профессора. В таком состоянии они читают лекции. Вчера, едва Гуковский появился на пороге аудитории, студенты устроили ему бурную овацию. Тем хуже для него: имеет влиянье на студентов! Интересно, что в этой стихийной форме студенты (комсомольцы и партийцы!) показывают ненависть к политической полиции, директивы которой они же, под давленьем террора, проводят в отношении профессоров[7].
Последняя фраза находит веское подтверждение в воспоминаниях Ирины Лупановой, аспирантки М. К., только что утвержденной тогда в статусе кандидата в члены ВКП(б):
Незадолго перед этой акцией я была вызвана в партбюро, где секретарь[8] убедительно предлагал мне выступить на предстоящем судилище с обвинениями в адрес М. К. Азадовского. Я, разумеется, отказалась, наивно попытавшись втолковать собеседнику всю нелепость обвинения моего учителя в «низкопоклонстве».
До сих пор не знаю, вызывали ли в партбюро других учеников Азадовского (думаю, да, во всяком случае, единственного в семинаре члена партии – Лешу Соймонова – уж точно, недаром он вскорости оказался в психбольнице!), во всяком случае, никто из нас на это грязное дело не пошел[9].
Действительно, среди прямых учеников и аспирантов М. К. не нашлось ни одного, кто выступил бы против него публично.
Закрытое партсобрание на филфаке Ленинградского университета 29 марта 1949 г. открылось докладом Н. С. Лебедева «Задачи партийной организации в борьбе против буржуазного космополитизма в литературоведении»[10]. М. К. упоминался в этом выступлении как «автор 269-ти псевдонаучных, формалистических работ»[11], как «ярый последователь Веселовского», «человек без национальной гордости», «истый двурушник»[12] и т. д. Не забыл докладчик и о статье М. К. «Пушкин и фольклор» («пытается представить Пушкина учеником западных писателей»[13] и т. п.).
После доклада начались прения; выступали преподаватели Ф. А. Абрамов, А. В. Западов, Е. И. Наумов, а также студенты и аспиранты. Завершил прения ассистент кафедры русской литературы И. П. Лапицкий[14], целиком посвятивший свое выступление кафедре фольклора Ленинградского университета и ее руководителю. Громоздя обвинения, Лапицкий истово бесчестил М. К., отрицая за ним любые заслуги перед отечественной наукой:
Если отвлечься от приятной округлости литературных периодов Марка Константиновича и коснуться содержания (в общем, небогатого), то мы здесь увидим всюду одно и то же: дешевый приторный психологизм, эстетический снобизм. Азадовский принял все меры к тому, чтобы всячески выхолостить оттуда политический смысл. Он оставил только легкое эстетство, дешевый наигранный психологизм[15].
Он развивал <развалил?> работу отдела фольклора в Академии наук. 12 человек в отделе фольклора трудились ровно 12 лет и ничего не сделали, потому что редактируемое Азадовским издание[16] было провалено. Оно было провалено ввиду порочности основных редакционных методологических установок[17].
…этот убежденный низкопоклонник, воинствующий космополит, растленный буржуазный эстет своей вредоносной деятельностью нанес большой ущерб и нашему факультету, и нашему университету в деле подготовки кадров советских фольклористов[18].
Поношение ученых на «закрытом партсобрании» продолжалось и на следующий день. Выступали Б. И. Бурсов. В. Е. Балахонов, А. С. Бушмин. Д. С. Бабкин… О М. К. вспоминали реже, обличительный пафос ораторов был направлен главным образом на Гуковского и Эйхенбаума; их громили столь же нещадно, как накануне М. К.
Партсобрание было, однако, лишь подготовкой к основному мероприятию – открытому заседанию ученого совета филологического факультета, также растянувшемуся на два дня: 4–5 апреля. «На факультете страшное напряженье, – записала О. М. Фрейденберг накануне заседания. – Через два дня – снова ордалии, но уже с „оргвыводами“. Ждут полного разгрома – особенно вчерашних „блатчиков“[19], Азадовского – Гуковского – Жирмунского. <…> У Азадовского сделался сердечный инфаркт»[20].
Действительно, еще в начале марта, предвидя приближение погромной кампании, М. К. почувствовал сердечное недомогание, оформил больничный лист и в течение всех последующих недель не появлялся в университете. По той же причине отсутствовал на «открытом заседании» Эйхенбаум. Весь удар приняли на себя Гуковский (4 апреля) и Жирмунский (присутствовал на обоих заседаниях).