А между тем попробуйте разобрать этот багаж с некоторою взыскательностью. Найдется ли в этом, довольно разнообразном багаже, нечто такое, что давало бы право г-ну Мережковскому на значение главенствующего представителя современной литературы, на значение одного из «властителей наших дум», говоря гениальным определением Пушкина? Увы, ответ на этот вопрос приходится дать отрицательный. Г-н Мережковский, как многие таланты, начал свое литературное поприще стихами. Первый том его стихов вышел двадцать пять лет назад. Затем им были даны, кажется, еще два стихотворных тома. В этих трех томах есть и лирика интимная и, так называемая, «гражданская» — и поэмы значительного объема, писанные октавами, и стихи на классические темы, и стихи на темы самых последних, самых современных настроений, начиная от декадентского ломания и кривляния и оканчивая пресловутым «символизмом». Вы знаете, я всегда очень любил стихи, — конечно, любил только те, которые проникнуты истинной поэзией. И всегда, читая сборники даже очень невеликих поэтов, я хотя что-нибудь сохранял в своей памяти, хоть одну какую-нибудь выразительную строфу, хоть одну удачную строчку, наконец. Представьте, что из многочисленных вдохновений г-на Мережковского у меня не запомнилось ничего — ни стиха. А своевременно, при выходе сборников автора «Символов», я их не только внимательно читал, но даже, кажется, смеялся над кой-какими стихами в пародиях. Этим я не хочу сказать, что стихи г-на Мережковского совсем плохи. Нет, стихи его и в отношении формы, и порой в отношении содержания очень хороши. Но это в высшей степени безыскусные и холодные стихи, в которых чувствуется полное отсутствие того, что один из самых наших вдумчивых поэтов, Боратынский, так метко назвал «необщим выражением». Это именно те общие стихи, которые забываются тотчас же по их прочтении. Кажется и сам г-н Мережковский очень скоро забыл их, перейдя на прозу критики и беллетристики. И право, он хорошо сделал.
Беллетристические произведения г-на Мережковского выдвинули его на гораздо более видное место, чем его мнимая поэзия, которой он обманывал самого себя, но не мог обмануть читателей. Его «трилогия»: «Отверженный», «Леонардо да Винчи» и «Петр» заслужила ему репутацию серьезного беллетриста, выдавшегося среди своих сверстников не только талантом, но и заметной образовательной подготовкой и широкой начитанностью. Ведь надо правду сказать, наши беллетристы-бытовики, за очень немногими исключениями, все больше народ «несколько беззаботный» насчет образования, даже самого элементарного. Учатся они почти всегда «чему-нибудь и как-нибудь», в своих сочинениях вращаются больше в области повседневной житейской обстановки и не углубляются в такие, для них совершенно чуждые дебри, как воспроизведение исторических событий и лиц, особенно событий и лиц классической древности, или вообще эпох, отдаленных от нашего времени, воссоздание которых требует напряженного изучения и труда. А г-н Мережковский в первых двух романах не только именно в эти-то чуждые дебри и углублялся с самой беззаветной решимостью, но и доказал при этом, что может гулять в них с полной свободой, что дебри эти ему достаточно хорошо знакомы. Но эти исторические дебри были чужды не только большинству его сверстников, но также и большинству русских читателей. Вот потому две части его «трилогии» имели успех в переводах у французской и итальянской читающей публики, а русскою публикой были встречены довольно холодно. Нельзя не поставить на вид, что такого факта в нашей литературе, кажется, не было никогда прежде: русский писатель пожал лавры успеха сначала на чужих полях. Роман о римском цезаре и роман о художнике итальянского Возрождения выдержали, если не ошибаюсь, первый во Франции, а второй в Италии большее число изданий, чем в России.
Русская критика, кажется, и до сих пор не потрудилась обратить надлежащего внимания на оба эти романа. Какая-нибудь грязная эпопея г-на Арцыбашева о наглом пакостнике Санине или скучная и фальшивая повесть о глупом анархисте приготовительного класса Саньке Жигулеве вызвала и вызывает десятки всевозможных мнимо-критических статей, особенно жидовских. А вот о «Юлиане Отступнике» и о «Леонардо да Винчи» г-на Мережковского наши критики молчат. Эти герои для теперешней критики, говоря вульгарным выражением, «не по носу табак». Между тем Санины и Жигулевы как раз табак по носам господ аристархов бердичевского типа: они с наслаждением обоняют его крепкий аромат, громко счихиваются скверными статьями и здравствуют на всякое свое чиханье и себе самим, и гг. Арцыбашеву и Андрееву.
Простите, я чуть-чуть отвлекся от г-на Мережковского. Возвращаюсь к нему. Может быть, он и сам немножко виноват в том, что русские читатели отнеслись к «Юлиану Отступнику» и к «Леонардо да Винчи» с некоторым инстинктивным опасением: не принадлежат ли эти романы к тому нелюбимому читателями роду литературы, который называется скучным. Дело в том, что у нашего автора, при несомненной его даровитости, к сожалению, есть один досадный недостаток, очень парализующий многие хорошие качества его беллетрического творчества. Г-н Мережковский напряженно желает показаться в глазах читателей необычайно глубоким художником и мыслителем, который задается и в своих романах, и в своих критических этюдах какими-то будто бы не только философскими замыслами, но даже мистическими. Не будучи на самом деле не только глубоким мыслителем, а, напротив, отличаясь, да извинит мне почтенный поэт, беллетрист и критик мою откровенность, — некоторою ограниченностью мысли, он упоенно стремится, подобно известному метафизику басни, к отысканию будто бы символического значения даже в «веревки вертии простом». Этим усиленным стремлением к проникновению таинственных глубин г-н Мережковский очень вредит и своей беллетристике, и своей критике: он постоянно, так сказать, роет глубокие колодцы и, погружаясь в них, сам неведомо для чего, приглашает и читателей погрузиться вместе с ним. Есть поговорка о склонности жидов даже повеситься «для компании». Но, к сожалению, или, пожалуй, к счастью, русские читатели не обладают подобной удивительной склонностью, и потому «для компании» г-ну Мережковскому они не желают погружаться в колодцы, в которые их заманивает г-н Мережковский, так как не находят в этом ни удовольствия, ни пользы.
Неодолимое стремление к рытью глубоких колодцев г-н Мережковский применил и в своей «трилогии». Дай он читателям три отдельных романа: один из эпохи классического Рима, другой из эпохи итальянского Возрождения, третий из эпохи Петpa — и не заявляй при этом претензий указать какое-то таинственное соотношение в этих исторических эпохах, — читатели, может быть, отнеслись бы к его художественным вымыслам с большею доверчивостью и с большим интересом. Но этим таинственным соотношением трех совершенно различных исторических эпох и героев, которые воспроизводятся в трех романах, г-н Мережковский смутил и себя самого, и читателей. И ведь сколько и каких глубоких колодцев нарыл он в своих романах! Как усердно в эти колодцы он жаждет погрузить и читателей! А читатели-то именно в колодцы и не полезли: страшно, мол, оно немножко, а, главное, скучно…
Закончил свою трилогию г-н Мережковский «Петром», которого он по каким-то, едва ли самому себе ясным соображениям, поставил рядом с Юлианом Отступником и Леонардо да Винчи. Я думаю, если бы г-н Мережковский мог познакомить ученого цезаря и гениального художника с Петром, то-то эти два иностранца подивились бы, что наш романист находит в них нечто идейно-родственное с русским «чудотворцем-исполином». Но, впрочем, это в сторону — идейное объединение трех совершенно различных исторических эпох и совершенно различных выразителей этих эпох. Дело не в этом, собственно, а в том, что последняя часть романической «трилогии» г-на Мережковского оказалась и в смысле интереса содержания, и в смысле художественного выполнения слабее, чем две первые части. По-видимому, прикоснувшись к родной земле, г-н Мережковский на манер Антея должен был бы почувствовать в своем творчестве прилив сил. Но вышло наоборот. Он ослабел, он даже размяк и притом в такой степени, что и Петр у него вышел не тем, почти ужасающим своей мощью сверхчеловеком, каким он был в действительности, а чуть ли даже не неврастеником в декадентском стиле. Говоря вообще, роман «Петр» никак не может быть зачислен в разряд крупных шедевров русской литературы, и вернее его следует отнести к тому роду беллетристических работ, сравнительно с которым все остальные роды хороши, т. е. к роду скучных и притом растянутых.
После первой «трилогии» г-н Мережковский дал пьесу «Павел I», потом обширный роман «Александр I». Чего доброго, он, пожалуй, сочинит еще «Николая I» и таким образом явится в некотором смысле певцом выдающихся монархов. Пьеса «Павел I», по правде сказать, не из удачных пьес. Она скомпонована в сценическом отношении плохо и обработана очень грубо. Несмотря на трагический сюжет и на трагическую судьбу главного героя, трагедии у г-на Мережковского не вышло. Заговор против императора и убийство производят не трагическое впечатление, а как будто впечатление скандала, может быть и кровавого, но все-таки скандала.
Представьте себе, что какой-либо драматург понял и изобразил личности Цезаря, Брута и Кассия в качестве скандалистов. Мыслима ли такая «обработка» исторических лиц? Положим, Павел I не Цезарь и в компании заговорщиков, его убивших, едва ли кто-либо окажется похожим на Брутов и Кассиев. Но все-таки касаться такой трагической темы с таким грубым и примитивным разумением ее смысла, по меньшей мере, было странно.
Г-н Мережковский, такой архи-серьезный почти всегда и во всем — и в своих романах, и в своих критических статьях, претендующих на бездонную глубину, — вдруг почему-то в драме решил проявить только поверхностно-либеральную развязность и ничего больше. Можно было бы еще понять такое отношение к трактовке исторических героев и исторических событий расчетом на так называемую «сценичность», ради которой господа драматурги очень часто допускают малохудожественные приемы. Но пьеса «Павел I», как я уже упомянул, и в отношении пресловутой сценичности едва ли удачна. К сожалению, проверить это на практике нельзя: по цензурным условиям «Павел I» не может быть поставлен на русской сцене, хотя г-н Мережковский был столь наивен, что воображал это возм