Я, разумеется, знал писателя Рувима Исаевича Фраермана не только как автора популярнейшей в нашей стране и за рубежом книги «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви», мне издавна очень нравятся его дальневосточные повести, сурово и лирично воссоздающие события грозных и далеких для нас лет гражданской войны, и другие его книги, почему-то менее знаменитые, но, на мой взгляд, не менее интересные и глубокие, и умные, тонкие, я бы сказал, изящные маленькие эссе о современных писателях, их книгах, в разные годы печатавшиеся в периодике. Мне вообще давно нравится характер дарования этого писателя, его голос, свойственная лишь ему манера рисовать словом, сам интонационный строй его прозы.
Так что писателя Фраермана я знаю и люблю давно. Более того, еще в юности мне доводилось слышать и видеть его, как я слышал и видел в те годы В. Вересаева, Д. Бедного, А. Гайдара и некоторых других известных писателей, к которым у нас, студентов-филологов, естественно, был повышенный интерес. Пожалуй, мы были самыми усердными посетителями всяких литературных вечеров.
Знакомством это, конечно, не назовешь, хотя некоторым из нас доводилось не только услышать того или иного писателя, а и переговорить с ним, то есть задать не из зала, не запиской, а устно, стоя в непосредственной близости где-нибудь в кулуарах или у выхода, два-три вопроса и удостоиться ответа, предназначавшегося не всей аудитории, а тебе лично. Некоторым счастливчикам удавалось даже заполучить автографы.
В те годы писатель Рувим Фраерман лишь входил в славу. Только что вышла в свет его повесть «Шпион», в «Правде» печатались дальневосточные рассказы. О них много говорили и писали. Это было время усиленного интереса к Дальнему Востоку. Вовсю гремела слава Комсомольска-на-Амуре, воздвигнутого юными энтузиастами, к берегам Тихого океана поезда увозили целыми эшелонами девушек-хетагуровок, в литературе появлялись первые книги романа А. Фадеева «Последний из Удэге», повести П. Павленко «На Востоке», Л. Рубинштейна «Тропа самураев», рассказы и очерки С. Диковского. В одном ряду со всем этим стояла и новая повесть Р. Фраермана «Шпион», его рассказы и очерки.
Все это печаталось сначала довольно большими отрывками в газетах, потом целиком появлялось на страницах журналов, выходило в роман-газете, затем издавалось массовыми тиражами отдельными книгами. И все это прочитывалось сразу же, широко обсуждалось в периодике и на всякого рода диспутах, читательских конференциях, литературных вечерах.
Что касается повести Р. Фраермана «Шпион», не скажу, чтобы меня очень уж увлекла ее авантюрная фабула, детективной литературой я и в юности не зачитывался, покорила тихая и душевная тональность авторской речи и поразило редкое умение создать скупыми и вместе с тем очень выразительными средствами колоритные и своеобразные характеры представителей народов, населяющих обширный Дальний Восток, нарисовать могучую и величественную природу этого края, передать ее особый аромат, выписать необыкновенно зримо столь отличительные для нас, жителей Центральной России, пейзажи. Все это позволяло увидеть и ощутить Дальний Восток с такой отчетливостью, как если бы тебе самому там довелось побывать.
Разумеется, с большим интересом я прочитал и появившуюся вскоре на страницах редактировавшейся А. А. Фадеевым «Красной нови» и «Дикую собаку Динго...», с опубликованием которой Р. Фраерман сделался не просто известным, а и по-настоящему знаменитым писателем, как были знамениты те, кого в свое время называли властителями дум молодого поколения. С тех пор я и принялся с повышенным интересом читать все, что мне попадалось из написанного этим писателем.
И вот теперь мне предстояло познакомиться со старым уже и маститым писателем лично. Знакомство это произошло как-то неожиданно легко и просто, я даже не могу теперь припомнить, как именно оно произошло, помню только, что познакомился я с Рувимом Исаевичем и Валентиной Сергеевной во время пребывания в Доме творчества в Переделкино.
Знакомство это быстро и естественно перешло в дружбу, я стал бывать в доме на Пушкинской улице, где всегда было необыкновенно хорошо. Очень скоро я начал замечать, если у меня что-то не ладится или в жизни наступает тягостная полоса, меня начинает неотвратимо тянуть в этот дом, к милым и мудрым старикам, которые всегда готовы приветить, а их сердечное и доброе участие способно привести в состояние душевного равновесия даже закоренелого меланхолика. Единственно, что смущало меня при этих посещениях, это напоминание о том, что я сижу за тем же столом, за которым в свое время собирались участники знаменитого «Конотопа», и как раз на том самом месте, где любил сиживать бритоголовый Аркадий Гайдар. При упоминании этого имени я начинал беспокойно ерзать, испытывая острое желание подняться и пересесть. В другой раз я норовил занять новое место, но на нем, как выяснилось, обычно усаживался сам Коста, так по-домашнему здесь звали Константина Георгиевича Паустовского.
— А тут место Васи Гроссмана, — указывал на стул рядом Рувим Исаевич.
— А здесь всегда сидел Андрей Платонов, — добавляла Валентина Сергеевна.
— А когда приезжал из Ленинграда Евгений Викторович Тарле, то стол отодвигали, и во главе его, спиной к стене, усаживался почтенный академик, — говоря это, Рувим Исаевич затаенно и радостно улыбается; видимо, очень много приятных воспоминаний связано с этим интереснейшим человеком.
И на этот раз мужа дополняет Валентина Сергеевна:
— Мы часто дивились, как этот занятый сверх головы, больной и старый человек в каждый свой приезд звонил чуть ли не с вокзала, непременно заходил, просиживал часами, а если попадал на «Конотоп», то коротал с нами время и до утра.
Александр Роскин обычно сидел за роялем в комнате Валентины Сергеевны, а Михаил Кольцов, живший по соседству, занимал место на диване в комнате Рувима Исаевича, двери которой не затворялись.
Словом, все в этой маленькой квартирке связано с людьми, чей след столь приметен в литературе и науке. Часто в рассказах милых хозяев дома все эти люди оживали настолько, что казалось, они вот только что вышли отсюда и скоро вернутся. Мысль об этом не раз повергала в трепет и смущение.
Но хозяева дома умели и эту неловкость притушить. Все быстро становилось на свои места, делалось легко и приятно, и хотелось подольше погостить в этом доме.
Р. И. Фраерман в одном из своих очерков о Гайдаре заметил: «Жизнь писателя — это его книги». В общем, это верно. Но довольно часто случается, что в книгах, созданных писателем, не умещается вся его жизнь, далеко не во всей полноте выражается его внутренний мир, за пределами написанного остается слишком много того, чем он жил, что имело немаловажное значение в его человеческой и творческой судьбе.
К. Г. Паустовский, знавший и любивший Р. И. Фраермана на протяжении сорока лет, писал о нем: «В его присутствии жизнь всегда оборачивалась к вам своей привлекательной стороной. Даже если бы Фраерман не написал ни одной книги, то одного общения с ним было бы достаточно, чтобы погрузиться в веселый и неспокойный мир его мыслей и образов, рассказов и увлечений».
Да, писатель был, несомненно, значительно шире и потому интереснее тех книг, которые он написал и которые по праву пользуются любовью самого широкого круга читателей. Вот почему и мне в предлагаемом очерке хочется говорить не только о его книгах, о вехах его творческой жизни, но и том, что этому сопутствовало, основываясь не на одних лишь публикациях и различных документах, но отчасти и на том, что мне довелось услышать и узнать за годы личного знакомства, и в особенности на основании того, что так бережно сохранила в своей памяти Валентина Сергеевна, самый близкий писателю человек с 1922 года, а до того жившая на Дальнем Востоке и именно в тех местах, где протекли столь важные для Р. И. Фраермана юные годы, когда он приобщился к революционной борьбе, сформировавшей его как гражданина и писателя.
Семья, в которой родился Р. Фраерман, была большая и бедная. Радостей мальчик видел очень мало. Несколько раз он вспоминал даже с некоторой гордостью, каким замечательным знатоком леса был его отец, занимавшийся мелкими подрядами. Кроме этого, отец занимался еще тем, что писал людям всякие ходатайства и прошения, был этаким бедняцким стряпчим. Впрочем, об этом писатель лишь мельком упоминал. Подробнее рассказывал он о другом.
Отец по своим делам часто разъезжал по лесничествам, по окрестным деревням и местечкам. Иногда он прихватывал с собой и сына. Вот эти-то поездки более всего и оказались памятны. Отец великолепно знал деревья, травы, птиц, зверей, мог увлекательно и точно рассказывать обо всем этом. Даже не углубляясь в чащу леса, а лишь проехав по опушке, он мог рассказать с достаточной точностью, какая часть тут больных деревьев, каков характер заболевания, сколько строевого леса в массиве, какое количество деловой древесины можно получить. Осмотрев ствол дерева, его комель и крону, он мог прочитать увлекательную лекцию о жизни дуба или березы. А как интересны были его рассказы о травах и цветах, о зверях и птицах, их жизни и повадках! О, эти поездки были своеобразным университетом познания природы. И не отсюда ли выросла та сильная любовь к природе, постоянное и не убывающее любование ее красотой и силой, тонкое чувство ее изящества, обнаруживаемое в каждой книге писателя?
В окрестных лесничествах и селах Могилевщины у отца было много друзей и знакомых, поэтому поездки длились по нескольку дней, а иногда и недель, с остановками в чужих домах. Перед взором мальчика проходила жизнь людей различного уклада, разного достатка, не схожих судеб и характеров. Все это откладывалось в памяти накрепко, из этого начинало складываться знание и понимание жизни народа, которое потом придаст такую силу достоверности и подлинно жизненной глубины его книгам.
Воспоминаниями об этих поездках и ограничивались, насколько мне известно, рассказы писателя о собственном детстве. О семье, о братьях и сестрах, даже о родителях он почти ничего не рассказывал. Лишь в рукописи «Раздумье» мы находим беглые упоминания о матери и два-три абзаца об отце. Есть в этой рукописи и горьковатое сожаление о том, что рано начавшаяся жизнь в отрыве от семьи, видимо, существенно обездолила человека.