И о чем бы ни писал Фраерман, на первом плане у него всегда человек, люди, перестраивающие жизнь и самих себя. Это часто подчеркивается даже заглавиями очерков: «О новой жизни и новых людях», «Люди на тракторе» и так далее.
Работа в «Бедноте» дала материал для двух книг Р. Фраермана — «22 на 36», письма из МТС, очерковая книга, и для повести «Вторая весна», получившей положительную оценку на страницах «Правды». Эта повесть пользовалась успехом у читателей, и когда автор ее вместе с А. Фадеевым, П. Павленко и А. Гидашом приехал несколько лет спустя на Дальний Восток, то газета «Тихоокеанский комсомолец», приветствуя каждого гостя в отдельности, отметила в числе наиболее популярных книг Фраермана и повесть «Вторая весна».
Представление об этой поре жизни писателя будет неполным, если не обратить внимание на то, что, наряду с журналистской работой, он упорно продолжал трудиться над повестями и рассказами. И при этом постоянное недовольство сделанным, плодотворное недовольство, диктующее неукротимое стремление двигаться дальше, неустанно совершенствоваться, овладевать трудным мастерством. Такое возможно только при огромной любви к своему делу и в светлую пору молодости, окрыляющей человека надеждами. И то и другое было.
Начав публиковаться в журнале «Сибирские огни» еще в 1924 году, Фраерман настойчиво шел к главной цели — к профессиональной писательской работе, выпуская книгу за книгой. В 1924 году в «Сибирских огнях» публикуется повесть «Огневка», в 1925 году в этом же журнале обнародован рассказ «На мысу», в 1926 году рассказ «Соболя» и поэма «На рассвете». Так из года в год писатель печатается в толстом журнале, его произведения находятся постоянно в поле зрения критиков и читателей.
Первая истинная и по-настоящему большая писательская удача пришла к Р. Фраерману в 1932 году. В тот год вышла его повесть «Васька-гиляк». Писал он ее с начала двадцатых годов. Давалась она с трудом. Ранние публикации, «На Амуре», «Огневка», «На мысу» и даже «Буран», могут рассматриваться как своеобразные эскизы к этой повести. В ней мы найдем многих героев, знакомых по этим произведениям, отдельные сцены, уже ранее набросанные, войдут в нее. Но все это будет переделано, переписано, как бы даже переплавлено, будет угадываться лишь однородность материала, но совершенно иная его обработка, иная отделка и компоновка, несравненно большая глубина и художественная завершенность.
Не случайно все, что предшествовало повести «Васька-гиляк», не переиздавалось потом автором. Исключение составляет лишь рассказ «Соболя» да стихи и поэмы, не имеющие, разумеется, прямого отношения к прозаической повести.
Подлинный художник начинается со своеобразия. Найти себя — вот первая важная цель. Но как не просто достигнуть этого! Тут не помогут никакие специальные упражнения, не годится никакая система профессиональной тренировки. Индивидуальную манеру как-то еще и можно выработать специальными упражнениями, да и то это весьма сомнительно. Найти себя — значит выработать свой взгляд на мир, свой образ мышления и только как следствие этого, свою манеру выражения, более всего соответствующую собственному индивидуальному характеру.
В те годы, когда Р. Фраерман выступал со своими первыми произведениями о гражданской войне на Дальнем Востоке, гремела слава Всеволода Иванова, публиковавшего одну за другой знаменитые партизанские повести. Успех писателя был прямо-таки оглушительным. Успех этот был вполне заслуженным. Повести Всеволода Иванова отличались ярким своеобразием и редкой по силе выразительностью. Р. Фраерман, как и Всеволод Иванов, тоже писал о партизанах. Материал, герои и обстановка, в которой они действовали, были во многом сходны. Казалось бы, чего проще — равняйся во всем на успешно работающего собрата. Но в искусстве это решительно невозможно. Истинный художник неизбежно полемичен. Утверждая свою индивидуальность, свое понимание и осмысление событий, он как бы полемизирует со всеми остальными своими собратьями и более всего с теми, кто ближе, с кем больше чувствуется, так сказать, опасное сходство. Разумеется, полемика эта не носит декларативного, открытого характера, тут все доказывается не словами, а делом.
От сходства с кем-либо и в чем-либо решительно стремился освободиться молодой писатель. В первую очередь его не устраивала грубовато-натуралистическая стилистика и определяемая ею образная структура и лексика, столь характерные для литературы двадцатых годов.
И когда издательство «Художественная литература» выпустило в свет в 1932 году повесть «Васька-гиляк», стало ясно, что в литературу пришел писатель самобытный, мастер тонкого рисунка, острого зрения, чуткого сердца. Вошел и заговорил легко, свободно, раскованно. Вошел и занял особое место, но, по скромности, став где-то в сторонке, словно бы боясь привлечь к себе слишком много внимания. И тем не менее тот, кто уловил его негромкое, но всегда достигающее сердца слово, тот поддался очарованию его таланта и с надеждой ожидал, что еще скажет этот проникновенный художник. И читатель никогда не обманывался в своих ожиданиях.
Сколько раз я перечитывал повесть «Васька-гиляк» и каждый раз буквально на каждой странице обнаруживал истинную поэзию в прозе, на которую невозможно не отозваться читательской радостью. Вот в первой же главе обнаруживаю описание утра, не утра вообще, а утра над приамурским таежным стойбищем, и любуюсь им.
«Утро было безветренное, морозное. Над проливом и редкими изгибами гиляцкой деревни небо казалось высоким, густым, но дальше, бледнея, падало на сопки и черную тайгу. Низко, над дальним мысом, стояло солнце, а на западе еще видна была луна, такая же, как солнце, белая, будто запорошенная снегом».
Каждый из нас много раз видел начало дня, но художник прибавил новые ощущения этим кратким описанием к тому, что уже известно. Ведь на Волге утреннее небо не такое. И на Украине, и в Прибалтике, и на Кавказе. В данном случае описано именно небо Приамурья, где есть сопки, тайга и светлеющая даль пролива, а над всем этим одновременно висят солнце и луна, будто запорошенная снегом, такая она прозрачно-белая. Тут привлекает не только точность, а и поэзия, терпкое ощущение холода и бледных переливов света.
Перелистываю страницу и снова останавливаюсь над двумя колдовскими фразами: «Лисы не было видно, только слегка темнел ее след, полукругом уходивший в голые кусты. Он лежал на снегу, как брошенная веревка». Сразу тут бросается в глаза вторая фраза, в которой след лисы уподоблен веревке. Это очень точно, очень зримо. Но и след лисы, полукругом уходящий в голые кусты, открывает перед нашим взором снежную даль. И эта первая, вроде бы малоприметная фраза в сочетании со второй, необыкновенно четкой, скупыми средствами создает пространственно обширную картину.
Измученный неудачной погоней, выходит на Амур Васька. И его взору открывается такая картина, что невольно жмуришься от неожиданной яркости: «Всходила луна, отражаясь в синих торосах. Снег зеленел, как трава».
В повести несколько раз описывается снежный буран. Бураны, метели, морозы в нашей литературе описывались многократно и очень выразительно, тут масса хрестоматийных образцов. И тем не менее Фраерман описал буран, разгулявшийся в Приамурье так, что его физически чувствуешь.
«Гудящая мгла разрывала снежную землю. Ветер был пронзителен, невыносим. У солдат из носу шла кровь, словно их поднимали на страшную высоту... Но ветер! Он шел навстречу, упираясь в грудь, зажимая нос, вдавливая глаза внутрь. Чтобы вздохнуть, надо было отвернуться... Звенел снег, ударяясь о пряжки амуниции и дула винтовок. Мертвели губы, леденели слезы, их приходилось отрывать вместе с ресницами... Ветер вгонял крик обратно в легкие, вызывая тошноту...»
Все это написано просто, без использования изысканных эпитетов, без единой метафоры, обыкновенными словами, а впечатление производит сильнейшее, запоминается надолго.
В повести очень много действующих лиц, она необыкновенно многолика. На каких-нибудь шести авторских листах описаны русские, украинцы, гиляки, китайцы, гольды, японцы, тунгусы... И каждый портрет выписан с такой четкостью, будто вырезан из дерева, а не соткан из слов, каждый на свой манер, со своим особым складом.
Партизаны Макаров и Кумалда, гольд Ходзен, красавица Тамха, злой Митька, старый шаман Най, японец Симото — все они настолько четко обрисованы, что каждый стоит перед глазами, запоминается своим внешним обликом, манерой держаться, говорить, характером. И на всем этом разноликом фоне ярче всех выписан, конечно, главный герой — Васька-гиляк. Ему уделено главное внимание, он с первой строки повести живет, действует, растет, развертывается во всю ширь своей вроде бы и несложной, но необыкновенно цельной, в чем-то чуточку загадочной и при всем этом чрезвычайно своеобычной натуры.
Повесть о бедном гиляке, становящемся борцом и деятелем, будто солнечными лучами пронизана и согрета любовью к людям труда, к представителям различных национальностей. Это поистине одно из самых интернациональных произведений в нашей литературе, так сильно прославившей братство людей всей земли. Писатель с большой любовью выписал образ главного героя и его народ. С каким неподдельным восторгом он описывает тунгусов, восхищаясь их честностью, добротой, смелостью. Как он восторгается гольдом Ходзеном, как мягко описывает Лутузу. Даже для простого японского солдата, по прозвищу «фабричная труба», человека рабочего, пришедшего воевать на чужую землю не по своей воле, найдены теплые слова. И то, что жестокий офицер посылает бесправного солдата на верную гибель, вызывает протест против действий одного и неподдельное сочувствие к другому. А как писатель любуется партизанами, могучими русскими людьми? Они сильны, мужественны, могучи сложением, добры сердцем, чем-то смахивают в его изображении на добродушных богатырей.
Любовь эта к людям глубокая, она коренится в том восторженном отношении, какое вызывает в сердце писателя трудовая удаль, рабочая сметка, сноровистость мастеровых людей. Герои повести — это умельцы, мастера, знатоки своего дела. С тонким знанием и самым добрым чувством повествуется о том, как они охотятся, разделывают рыбу, валят деревья, роют засольные ямы, пилят и плотничают... Писатель любуется делами рук человеческих. Не раз он с восторгом опишет гиляцкую нарту, прозванную за необыкновенную легкость «здравствуй и прощай», сработанную без единого гвоздика, прихваченную только ремнями и деревянными клиньями, но на редкость прочную и такую невесомую, что ее одной рукой может поднять мальчик.