Так, для „Трущоб“ я посвятил около девяти месяцев знакомства с трущобным миром, посещал камеры следственных приставов, тюрьмы, суды, притоны Сенной площади и пр. Чтобы написать „Кровавый пуф“ потребовалось не только теоретическое изучение польского вопроса по источникам, но и непосредственное соприкосновение с ним в самой жизни, что и дала моя служба в Западном крае и в Польше. Для „Дедов“ пришлось по источникам изучать эпоху царствования Екатерины II и царствование Павла I. Наконец, для последней моей трилогии „Тьма Египетская“ ушло до десяти лет на изучение библии, талмуда и проч., не говоря уже о личном, практическом знакомстве с еврейским бытом и миром, которое опять-таки далось мне жизнью и службой среди палестин Западного края. Но при всем этом первенствующее значение я даю никак не теоретической подготовке по источникам, а самой жизни, т. е. тем непосредственным впечатлениям, какие она на меня производит при знакомстве с нею, с бытом, типами и соотношениями в массе ежедневных соприкосновений с нею.
Затем, что касается собственно фабулы романа, или так называемого сюжета, то это никогда не представляло для меня ни малейшего затруднения, и я вам сочиню любой сюжет сразу, в полчаса, лишь бы были: главная основная идея, знакомство с данным предметом и живые образы, даваемые самой жизнью в ее типах и быт данной среды.
Что касается определенной системы работы, то у меня ее нет. Случается, что я по два-три месяца и пера не беру в руки, а затем по шестнадцати часов в сутки не отрываюсь от работы.
Писать могу я при всякой обстановке, случалось писать на боевых позициях под Плевной, и в темной землянке в Боготе. Но предпочитаю я ночное время, когда уже никто и ничто меня не беспокоит.
Единственный совет, какой могу дать на Вашу просьбу, это вот что: пишите, как пишется, как вам самому нравится. Но помните только одно: надо всегда, чтобы писатель имел что сказать свое и от себя, и только тогда он будет читаем. А для этого прежде всего нужна искренность нашего личного отношения к делу и к данному вопросу, составляющему raison d'etre той вещи, за которую вы садитесь как писатель.
Если вам нечего сказать своего, лучше не пишите, а повремените, пока явится эта внутренняя потребность высказаться. А она явится непременно и тогда — с Богом! Беритесь смело за перо и принимайтесь за дело! То или другое „направление“ тут решительно ни при чем. Я признаю всякое направление, а в писателе, если только он искренен. Можете быть мрачнейшим пессимистом, или усвоить себе Панглосовское убеждение, что „все к лучшему в сем лучшем мире из миров“, — в сущности, это решительно все равно, если только вы искренны. Вы смотрите так на известный предмет, я иначе, третий еще как-нибудь иначе; но если все мы одинаково искренны в своем нравственном отношении к нашему делу и к данному предмету, то каковы бы ни были при этом личные наши точки зрения и наше „направление“, избранный нами предмет в писаниях наших все-таки явится живым, с плотью и кровью его, но только в различном освещении. И от этого самый интерес данного предмета в глазах читателя нисколько не проиграет.
В этом — главное, а остальное есть уже дело большего или меньшего таланта. Но ведь не все же Шекспиры и Гюго, не все же Пушкины и Толстые; читается и наш брат скромный второстепенный или третьестепенный писатель, если он искренно и честно относится к своему делу».
Письмо это помимо его сути, ярко иллюстрирует, во-первых, доброе желание откликнуться на просьбу, во-вторых — сердечную откровенность Крестовского, и, наконец, ту излишнюю скромность, с которой он отводит себе место чуть не в третьем разряде писателей, с чем никак уж нельзя согласиться.
По возвращении в Петербург Крестовский возобновляет свои встречи со многими видными представителями литературы и искусства, чаще всего бывая у старого своего друга А.П. Милюкова, «вторники» которого продолжались почти без перерыва в течение сорока лет. Бывал он также у В.Г. Авсеенко и В.В. Комарова на его «субботах», собиравших всегда многочисленных литераторов.
После долгих исканий службы в 1887 году Крестовскому удалось перейти в пограничную стражу, где главной его обязанностью было инспектирование отделов и бригад пограничной охраны. Служба была сопряжена с долгими и дальними путешествиями не только по железным дорогам и по воде, но и на лошадях от поста до поста. Но Крестовский, несмотря на то, что было ему в то время под пятьдесят лет, отдался трудному и малоинтересному делу с присущей ему энергией и пылом и исписывал целые фолианты о результатах своих осмотров.
В печати появились его путевые очерки и записки «Русский город под австрийской маркой», «По закавказской границе» и др. Печатались они в «Русском вестнике» и «Московских ведомостях». В 1888 году за отличие в службе Крестовский был произведен в полковники.
В этот последний свой петербургский период Крестовский дружил с писателями А.Н. Майковым, В.И. Немировичем-Данченко, Г.Н. Данилевским, Н.Ф. Соловьевым, В.Н. Мещерским, И.Ф. Горбуновым, С.С. Татищевым, М.Н. Розенгеймом. Жил он широко и еженедельно устраивал вечера. В то же время он часто бывал у принца А.П. Ольденбургского, где принимал участие в литературных вечерах, читал отрывки из своих произведений.
Семейная жизнь его во втором браке была очень счастлива, и он нашел в своей супруге и новой семье то, к чему давно стремился — душевное спокойствие и новую цель жизни.
VII
Летом 1892 года варшавским генерал-губернатором И.В. Гурко, знавшим В. В. Крестовского со времен войны 1877–1878 гг., ему было предложено занять вакантное место редактора «Варшавского дневника». Русский печатный орган на западных окраинах России представлял в то время русскую общественную мысль среди населения, долгое время находившегося под влиянием идей, враждебных государственному единству. Он должен был рассеять призрак племенной автономии силой своего убежденного слова, честно и правдиво выяснять истинное положение дел в государстве, отстаивать достоинство власти от происков внутренней и внешней пропаганды. Он обязан был внимательно относиться и к явлениям местной общественной жизни, изучать нужды населения края, являясь как бы зеркалом правительства и русского общества, и нес потому большую нравственную ответственность.
В.в. Крестовский, как человек высоко талантливый и положивший немало труда на изучение вопросов Царства Польского и Западного края, легко бы справился с поставленной задачей, если бы не «оборотная сторона медали». Прежде всего «Варшавский дневник» был изъят из цензурного комитета и поручен предварительному просмотру особого чиновника, избранного генерал-губернатором, так что Крестовский после тридцатилетней независимой литературной деятельности был поставлен под контроль лица, ничего общего с литературой и публицистикой не имеющего. Это была первая отправная точка грядущих неприятностей. За ней следовала польская печать, которой кого бы ни поставь во главе «Варшавского дневника» всех, не задумываясь, забросает пасквилями в силу одной только причины — как представителя русского печатного органа.
На первую же вступительную статью Крестовского, несмотря на ее благородный, рыцарский тон, на безусловно примирительное настроение по отношению к польскому вопросу, вся польская печать отозвалась враждебно и забросала Крестовского бранью и насмешками, извратив все сказанное им.
Однако сложная и тяжелая обстановка никак не охладила энергии нового редактора и все его стремления и деятельность были направлены к одной идее — оказать своим органом большую помощь многолюбимому отечеству.
День своего вступления в должность он приурочил к 7 октября 1892 г., когда исполнилось ровно тридцать пять лет его литературной деятельности. В газетном мире юбилей прошел незамеченным, а в Варшаве он был отпразднован в местном кружке во главе с генерал-адъютантом И.В. Гурко, друзьями и товарищами Крестовского по Уланскому полку и сотрудниками газеты.
За этим обедом один из старинных его друзей М.А. Терентьев написал стихотворение, в котором назвал его «кованным из стали». Несмотря на впечатлительность и склонность В.В. Крестовского к увлечениям его можно было в самом деле назвать «кованным из стали», потому что, как он доказал своею писательской деятельностью, он был тверд в своих убеждениях и принадлежал к числу тех немногих, которые в периоды разных псевдолиберальных увлечений нашего общества оставались верными истинно русским взглядам; он был «кованным из стали» еще и потому, что, несмотря на много пережитых им испытаний, он сохранял до последнего времени душевную свежесть и энергию.
Действительно, глядя на здорового, полного энергии и сил, веселого хозяина дома никому и в голову не могло прийти, что беспощадное время оставило ему для жизни и трудов всего три года.
Первым делом Крестовского по вступлении в редакторство было расширение программы «Дневника». В редакции закипела работа, появились преданные сотрудники, редактор работал по 14 часов в сутки. Казалось бы, имея главного цензора в лице генерал-губернатора, можно было бы при еженедельных докладах ему избавиться от всякой иной цензуры, но на деле выходило иначе.
Положение было тем труднее, что цензура происходила вечером и все вычеркнутые статьи надо было успеть подменить ночью, чтобы не задержать выпуск. Дошло до того, что Крестовский, выведенный из терпения цензорскими придирками, начал выпускать номер на свой страх и риск, не посылая его для просмотра. На это самоуправство тут же появилась жалоба, редактор получил выговор и предупреждение, что в следующий раз дело будет передано в суд.
Постоянное угнетенное состояние духа и усиленная газетная деятельность сделали этот период совершенно бесплодным для литературной деятельности Всеволода Владимировича, за весь период был написан только один рассказ.
Все вышеизложенное в соединении с постоянной травлей польской прессы подтачивало его здоровье, он стал страдать бессонницей и через полтора года у него появилась болезнь почек и печени, которая стала очень быстро развиваться. К несчастью, так как работать становилось все труднее, он решил провести лето с семьей на даче под Варшавой, в дворцовой вилле «Сельцы», отличавшейся своей сырой нездоровой местностью, сильно там простудился, что еще больше подействовало на его пораженный организм. Третья годовщина его редакторства, также отпразднованная по настоянию Крестовского, была резким контрастом с веселым обедом при начале его деятельности: вместо полного жизни человека, все присутствовавшие видели изможденного, слабого телом и духом больного.