– Вы на меня бочку катите, а я на вас бочку покачу. Посмотрим, кто кого?
– Ну, ну! – ухмыльнулся Пеньков.
Как участник гарнизонного ансамбля я имел право уходить из части в Дом офицеров после обеда. А в субботу и воскресенье – вовсе на целый день. Завидев меня в парадной форме, Пеньков аж подпрыгнул от удовольствия.
– И куда же это мы собрались в рабочее время такие чистенькие? – адски улыбаясь, спросил он и записал в книжечку: «Самовольно отлучился из военной части».
– Это что еще за самовольное отлучение? – обиделся я. – По приказу генерала во второй половине дня я должен присутствовать на репетициях ансамбля для подготовки отчетного концерта, что является важным политическим мероприятием.
А Пеньков мне на это вдруг говорит:
– А я, – говорит, – хер положил на твоего генерала. И на политическое мероприятие тоже. У меня, – говорит, – стрельбы на носу.
Хоть он и был психом, но такого подарка я от него, честно скажу, не ожидал. А потому с благодарностью произнес:
– Так и зафиксируем: «Положил хер на командира дивизии».
– Ты что же такое пишешь, паскуда? – взвился Пеньков.
– А что, разве что-то не так? – простодушно удивился я. – Только что вы сами сказали: «Я хер положил на твоего генерала!»
– Так я ж – в переносном смысле.
– Хорошо, – согласился я и приписал: «…генерала Пилевского, причем сделал это в переносном смысле».
И, подумав, дописал: «…а также отказался отпустить на репетицию, срывая тем самым важное политическое мероприятие».
– И куда же ты с этой цидулькой? – сглотнув слюну, спросил старлей.
– Пока в Дом офицеров. А там посмотрим.
Утром я был сброшен с койки. Надо мной склонился Пеньков:
– Московское время шесть часов пятнадцать минут. Понял? Записываю: «Проигнорировал подъем». Справедливо? – И сам себе ответил: – Справедливо!
Отзавтракавши, роту увезли на стрельбище. Сержант Громов из моего взвода все время мазал. Пеньков начал покусывать ногти. Наконец не выдержал и, подбежав к окопу, с криком: «Куды ж ты, сучий потрох, целишься?» шмякнул Громова сапогом по затылку. Ударил, видно, больно. Громов схватился за голову и, успев только сказать: «За что?» – повалился наземь.
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? – крикнул я из своего углубления.
– Ну, чего еще? – огрызнулся Пеньков.
– Если вы не возражаете, то третьим пунктом в свою книжицу я запишу следующее: «Рукоприкладство и избиение рядового состава».
– Порви! – приказал Пеньков.
– Не порву!
– Порви!
– Никак нет. Сказал – не порву, значит, не порву, – уперся я.
– Выйти из окопа! – заорал, срываясь на птичий клекот, старлей.
Я вышел.
– Лечь!
Я лег.
– Встать!
Я встал.
– Лечь!
Я лег.
– Встать!
Я встал.
– Встать! Лечь! Встать! Лечь! – бесился Пеньков.
И я, в точном соответствии с командой, вставал и ложился, только делал это очень аккуратно и очень медленно. Как на кинопленке в рапиде.
– Быстрее! – орал старлей.
– И рад бы, да никак! – смиренно отвечал я. – У меня с координацией плохо. Меня даже от акробатики освободили, когда я учился. Ничего сделать не смогли. Такая у меня неважная координация.
Пеньков плюнул и ушел. После обеда повторилась вчерашняя ситуация.
– Куда? – спросил он.
– В Дом офицеров, по приказу генерала, – отрапортовал я.
– А я на твоего генерала… – запел старую песенку Пеньков, но вовремя спохватился. – Бери лопату и марш на стрельбище. Окопы рыть. А потом – на гауптвахту. На пять суток.
На сей раз комдиву повезло, и мощный детородный орган старшего лейтенанта не лег тяжким бременем на старче-ские генеральские плечики.
– С удовольствием бы, но не могу, – развел я руками. – У меня рваная рана в левом полужопии. Штыком случайно поранился. Показать?
– Не надо! Я хер положил на твою рваную рану! – снова завел любимую пластинку Пеньков.
– Странная у вас манера разговаривать, – вздохнул я. – Я, с вашего позволения, сделаю в книжице еще одну маленькую запись: «Отказался отпустить раненого бойца в санчасть!»
Пеньков офонарел.
– Итак, что мы имеем в итоге? – подвел я черту, не обращая на Пенькова ровным счетом никакого внимания. – Значит, так. Положил мужскую гениталию на командира дивизии. Это раз.
– Чего-чего я положил, – спросил психологически сломленный старлей.
– Гениталию. Х.., по-вашему! – объяс-нил я. – Далее. Попытка срыва политического мероприятия. Два. Избиение рядового состава. Три. Отказ отпустить на лечение бойца – это уже четыре. Ну и пять – ругается матом в строю, что строжайше запрещено уставом внутренней службы Советской Армии. Интересная картина вырисовывается, не правда ли, товарищ старший лейтенант?
Пеньков стоял ни жив ни мертв.
– Вы коммунист, товарищ лейтенант? – спросил я.
Ошеломленный Пеньков кивнул.
– М-да! Сочувствую. Ну, я пошел.
– В санчасть? – спросила тень Пенькова.
– Никак нет. В политотдел. К полков-нику Насырову.
Пеньков сел на скамеечку и схватился за сердце. Я же, четко чеканя шаг, направился в политотдел. Закладывать Пенькова.
«Ну, вот, – подумали вы, наверное, – что за чушь? Пришел какой-то зачуханный солдат и все перед ним на цыпочки? Брехня!» Ан нет. Вовсе не брехня. Я действительно был достаточно яркой фигурой в дивизионном ансамбле. Написал и поставил торжественное действо к очередной Октябрьской годовщине, потом еще несколько. Получил почетную грамоту, подписанную министром обороны, и наконец самое важное – мне покровительствовал сам генерал. Согласитесь, ничто так не окрыляет в армии, как покровительство твоего непосредственного и при этом главного начальника.
Как-то, еще служа в оркестре, я, уж не помню за какой проступок, был отправлен Чумаковым в наряд на кухню. В тот же день в дивизию прибыла кубин-ская делегация, да не просто сама по себе, а с Фиделем Кастро. Их поводили по образцово-показательным казармам, прокатили на образцово-показательном танке, покормили в образцово-показательной солдатской столовой (обед привезли из ресторана «Арагви» на генераль-ской машине) и наконец вечером, под закуску, нанесли по кубинцам образцово-показательный концерт. Просматривая списки участников и не найдя в нем моей фамилии, генерал удивленно спросил у адъютанта:
– А где чернявенький?
– На кухне, – доложил адъютант.
– Как на кухне? – загремел генерал. – Какой мудак его туда отправил?
– Известно какой! – бесцветным голосом сказал адъютант. – Чумаков!
Опять моему бедному капитану не повезло.
– Сейчас же в клуб! – приказал генерал. – Немедленно.
Когда я, зайдя в Дом офицеров, гордо продефилировал мимо уже бывшего в курсе генеральского приказа Чумакова, то тот, чтобы, не дай Господи, кто-то не расслышал, прошипел мне в самое ухо: «Защитничка, бля, нашли, ебть?». И резво отбежал в сторону. Не скрою, мне было приятно.
И вот вхожу я, значит, в политотдел закладывать старшего лейтенанта и понимаю, что закладывать-то его я как раз и не буду. Да и за что закладывать? За идиотизм? Ну, наложила на него отпечаток профессия, так что уж тут поделаешь? Нет в этом его вины. И потому, зайдя в полковничий кабинет, я попросил Насырова:
– Товарищ полковник! На целину отправляется два эшелона. Можно и мне с ними?
– А что ты будешь там делать? – удивился Насыров. – Там же водители нужны. Умеешь водить?
– Не умею! – признался я.
– Тогда зачем?
– Не знаю. Проедусь по батальонам. Поищу музыкантиков. Сколотим концерт-ную бригадку. Солдатиков повеселим. Не все же им свеклу собирать. И вам плюс. Не обошли солдатиков вниманием. Позаботились об их досуге.
– Езжай! – махнул рукой полковник, и через две недели чумазый воинский эшелон привез меня на благословенную казахстанскую землю.
Целина встретила меня тяжелым запахом давно уже превращенной в склад церкви, переделанной на летний период под казарму, и пьяными драками партизан. Партизанами звали здесь тех, кого военкомат на время страды призывал на несколько месяцев. Все они были шоферюгами, всем им было далеко за тридцать, у всех у них остались семьи, и понятно, что, оторвавшись от дома, они гудели на всю ивановскую. Самым заметным среди них был, безусловно, Михеич по кличке Констанс. Каждый вечер, напившись до безобразия, он зачинал песнь, причем делал это по принципу акынов – что вижу, то и пою. Это была даже не песня, а эдакая разнузданная музыкально-разговорная импровизация в былинном стиле. Мужики подбрасывали тему, и Михеич-Констанс тут же, не раздумывая, начинал свой нехитрый рассказ. Однажды, когда он, полувырубленный, постанывая, рухнул дровами на кровать, я, чтобы как-то привести его в чувство, спросил:
– А как тебя на целину вызвонили?
Михеич, словно не он помирал минуту назад, вскочил ванькой-встанькой и, ни секунды не раздумывая, запричитал скороговоркой:
– Дело было во субботушку,
Во субботушку да в июнь месяце.
Я лежу себе на диванчике,
Обожравшийся водкой-матушкой.
Я лежу себе, знай, порыгиваю,
Ой порыгиваю да поплевываю.
Тока слышу вдруг стук раздался в дверь,
Глянь – Семен стоит, участковый наш.
Руки-крюками, харя толстая,
В избу входит, гад, не здоровайца,
Не здоровайца, ряха подлая,
Да под нос сует мне повесточку.
А повестка та военкомовска,
И печать на ней с муди конские.
Говорит Семен, язва гнойная:
"Собирай живей шмутье драное
И уяблывай нонче вечером".
Удивился я, аж шары на лоб,
И на кой мне ляд на ночь глядючи,
Пьяным будучи, на хрен ехати.
Говорю тогда участковому:
"Аль не знаешь, мент, пьянь сержантская,
Что шофером я у Степанова.
А отпустит ли мил начальничек,
Чтой-то шибко я сумлеваюся".
Тока по фигу участковому
Была речь моя благородная.
Мол, помалкывай, вошь плешивая,
Есть с начальником договоренность.
Я тогда ужо разобиделся,