Как ветер, несущийся от Балтийского моря, поворачивает иногда невские воды по направлению к верховью, так вышецитированные фразы, повернули течение моих мыслей в обратном направлении.
Я блуждал по улицам Петербурга, не замечая ничего кругом себя. И теперь еще вспомнить не могу, где я был — на Фонтанке-ли, или на Мойке... Знаю, что шел по каналу, придерживаясь перил. Я утопал в размышлениях.
Глаза мои раскрылись от ужаса, но мне кажется, что я прозрел, что лишь теперь вижу ясно. Мне понятны слова Шопенгауэра: «кто прочел Канта, родился как бы вновь» — и я сегодня также родился вновь!
He-правда ли?.. Шумиха слов!... Чиновник канцелярии Его Высокоблагородия — философ!
Однако, почему-же нет?... Бью челом славным звездам философии, знаю, что не сравнюсь с ними ростом, но кто же запретит мне думать?!
И, вот, я сознал, что все мои мысли до этой минуты были лишь одною цепью заблуждений; я заподозрил самое существование той материи, которую считал недавно враждебным элементом жизни... Мне начинает казаться, что вся жизнь, весь мир, все люди, даже мое собственное тело, все это лишь представление выражаясь ярче, — сон!
Будь материя всеобщее непобедимое зло, она должна бы действовать однородно на все души. Исчезли бы различия во взглядах и чувствах. Рядом с плачущим Гераклитом не очутился бы смеющийся Демокрит. Страдание было бы всеобщим законом.
Нет, во истину! центр тяжести, вопреки моим рассуждениям, кроется в духе, а не в материи!...
—————
Да что же она такое эта пресловутая материя.
Она не блестит и не звучит... Давно дознано, что вне наших глаз нет цвета и вне наших ушей не существует звука... Вечная ночь и вечное молчание!... Что же существует?... Дрожащий эфир и движущийся воздух?
Какое наивное предположение! Почему думать, что вне нашего осязания существует форма, протяжение, сопротивление?... Почему осязание должно менее обманывать, чем зрение и слух? Ведь последние представляют собою, пожалуй, еще наивысшие формы осязания: ощущения эфирных и воздушных волн!... Дает ли нам осязание иную уверенность, кроме уверенности наших чувств и представлений?
В самом деле! Коль скоро мы не в состоянии представить себе мира иначе, как по законам нашей организации, как смеем мы навязывать миру формы наших представлений? Где основа для признания однородности законов субъективного и объективного мира? Неужели наш мизерный разум создан для познания вселенной, а не для устройства маленьких делишек на маленькой земле? И бесконечность назначена ли в качестве зрелища для близорукого ротозея — ума человеческого?!
И как в бурном потоке вечно сменяющихся явлений ухватиться за что-либо основное, постоянное?! Что такое субстанция — материя: вчера лед, сегодня вода, завтра пар? Что такое то, что ни вода, ни пар, ни лед, а может быть всем поочередно? Что есть сие постоянно изменяющееся, многообразное?... Выть может, один обман!
Материя!... Она якобы наполняет весь мир, обладает неизменными необходимыми свойствами... Так ли это? Каковы они, эти свойства?...
Я мню, что материя конечна, ибо количество реально существующих атомов не может быть бесчисленно, ибо материя должна иметь определенную форму, как все, что мне известно и понятно во внешнем мире, — все, улавливаемое мною лишь благодаря границам формы. Но, с другой стороны, мне мнится, что материя бесконечна, так как, раздвигая возможно далеко ее границы, я все-же что-то мысленно вижу за ними: опять материю! Я не могу согласиться на то, что она делима до бесконечности, ибо мне непонятно это уменьшение, не могущее в течение бесконечного времени найти предела, когда та частица, которую делишь, наперед избрана ничтожною по размерам. Но и, деля в воображении материю, не понимаю, при какой частице я вправе задержать деление, когда я дойду до такой, у которой не будет ни верха, ни низа, ни правой, ни левой стороны, между коими не прошла-бы плоскость деления.
Итак, материя бесконечна и конечна, делима и неделима бесконечно; она нечто, имеющее свойства взаимно противоречащие друг другу, невозможными в соединении и одинаково необходимые! Как же поверить, что она существует вообще?
Скажи я кому-либо, что покажу ему линию одновременно прямую и кривую, человека выше и ниже его ростом, животное зараз живущее и неживущее, он рассмеялся бы мне в глаза. Между тем, он верит в материю при таких-же условиях, не будучи в состоянии вообразить себе ее ни конечной, ни бесконечной, приписывая ей оба противоречивые свойства совместно!
Решительно — материи нет!..
—————
3 ноября.
Я отложил дневник. Происшедший во мне переворот наполнил меня предчувствиями неизмеримого счастия. Я разбил в прах моего врага — материю. Галлюцинация исчезла! Теперь я все вынесу, все!..
Однако пока в моей голове хаос. Я опроверг материю, но еще не смог построить логического и последовательного миросозерцания — без материи. Тише!.. Тише!.. упорным размышлением я создам такое миросозерцание. Скорее без хлеба обойдусь, чем без философского миросозерцания. Я не червяк!..
—————
Вечером в тот-же день.
Я только теперь отдал себе отчет, почему проснулся сегодня утром в таком жизнерадостном настроении...
Я видел во сне ее...
Как я целовал ее пурпурные уста, как я сжимал ее теплые ручки!..
Она говорила: «Какой-ты добрый! Это неправда, что ты не можешь вечно любить. Разве ты умел-бы ты так целовать?»
Разрыв между нами как-бы не наступал.
Благословенный сон! Я был весел весь день... Но почему-же теперь грущу?
—————
4 ноября.
Мрак рассеивается... занавес тайны падает...
Вижу все ясней...
Жизнь — сон, вполне похожий на тот, которым забываемся, уложив голову на подушке и закрыв глаза. Все видимое, слышимое, осязаемое кругом нас — мечта.
Пусть заурядный человек не в состоянии подняться на высоту такого взгляда, пусть философ, достигнув высшей его точки, не в силах развить в последовательную систему такого рода план... и колеблется!
Оба спят одинаково — спят сном жизни. А спящие привыкли верить своим снам.
Тот, кто в сонных мечтах падает в пропасть, обливается смертельным потом на удобнейшей кровати. Слышите-ли, как стонет сквозь сон этот, на которого напали воображаемые разбойники? Бегая по лугам в мечтах, не удивляетесь-ли, что утро застало вас в постели?
В виду сего приходится лишь удивляться, каким образом философы и поэты возымели неясное предчувствие, что «жизнь-сон»? Откуда это недоверие к реальности мечты? Но ведь и в обычном сне случается иногда то же самое; не говорит-ли по временам и спящий самому себе: «это неправда! Я сплю очевидно! мне это мерещится».
Это и есть глубокий, философский момент, когда сознание спящего благодаря таинственной интуиции познает свое состояние. Это редкий факт, но он все-же случается. Потому он и возможен также в действительности, т. е. в сне жизни, или выражаясь правильнее — в сне высшего разряда.
Я называю действительность сном высшего разряда, ибо он прерывается входящими в него тут и там, периодически, будто составными частями, более короткими снами; сон во сне — сон низшего разряда.
Это выдуманная мною философская терминология!..
Тут навязывается более серьезный вопрос. Посчитаться с ним необходимо:
Неужели «краткие» сны не отличаются ничем иным от «долгого» сна (сна жизни), как только тем что первые оказываются прерывающими, а второй — прерываемым, те составляют промежуточные звенья, он же есть общая цепь?
Философы понапрасну добивались найти отличающие свойства. Одно замечание Шопенгауэра разбило в пух и прах все сравнения, обнаруживая, что они проводятся на подвижной неустойчивой почве: «нам кажется, — говорит гениальный философ, — что мы сравниваем сон и действительность; между тем на деле мы сравниваем лишь воспоминания снов». Сон исчез, когда мы проснулись; нам известно о нем кое-что, но не все. В один момент забылись сновидения. Иногда по утру нам мнится, что мы спали без сновидений, как вдруг вечернею порой какая-нибудь греза прошедшей ночи всплывает со дна бессознательной памяти на поверхность сознания. Иногда это случается через несколько дней.
«Действительность дарит нас впечатлениями более живыми, чем сон» — провозгласил великий Кант, забывая, как сильно спящие верят своим грезам. Пока мы спим, сновидения живы для нас. Их действие иногда долго еще чувствуется на яву.
«В сновидениях нет логики смысла, последовательности» — говорят другие, забывая о том, что Вольтер сложил во сне четвертую песнь Генриады. «Вольтер — исключение» — ответят нам. Но где же уверенность, что мы, заурядные люди, помним точно наши сновидения? Можете ли доказать, что указываемые вами скачки сонного воображения вопреки логике не есть лишь трещины вашей плохой памяти, не могущей воссоздать на яву состояния сна? Есть ли у вас протокол, в котором сновидения были бы записаны во всех подробностях? Пока вы не покажете мне такового, я вправе утверждать, что сновидения логичны.
Впрочем положим: логики в них нет! Так что же? ответьте мне, положив руку на сердце, неужели жизнь-то наша логична и последовательна? Не есть ли она мозаика из контрастов на подобие сна?!
Возьмите какую бы то ни было философскую систему, которая восхищала вас своею железною логикою, и попробуйте-ка примерить ее к жизни! Не чувствуете ли, что так называемая действительность не укладывается в узкие ее рамки, что линия жизни, тут и там, совпав с линиею теории, в общем бежит то вверх, то вниз от нее, уклоняется то вправо, то влево, прорезывает «логическое» неожиданными изгибами «реального». Не слышно ли вам, как валится с треском все стройное здание Гегелевского взгляда, все вычисленная архитектура триад, все размеренные помыслы пифагорейцев, вся геометрическая этика Спинозы?
Попробуйте-ка приноровить к жизни какую-либо замкнутую социальную теорию; не видите ли, что она расползается по швам, что она не в состоянии обнять всего хаоса жизненных явлений, сладить с непримиримыми контрастами общественной психологии?