седания среди болотных миазмов и подписывает один из самых выгодных мирных договоров, какие когда-либо подписывала Франция, возвращает мир Европе, нарушенный 50 лет назад и, истощив все телесные и умственные силы, умирает в Париже в то самое время, когда заключенный при его содействии брак ставит Францию на высокое место среди держав и этот брак благословен Господом.
Внутри государства Мазарини продолжает политику Ришелье, то есть заботится о подчинении феодалов, церкви и парламента. И феодализм умирает, когда принц Конде просит голосом Испании прощения; церковь сознается в бессилии, когда оставляет коадъютора в тюрьме, кардинала Реца в изгнании; наконец, парламент признает себя побежденным, когда Луи XIV входит в него со шляпой на голове и плетью в руке, а за юным королем появляется хитрая, насмешливая физиономия того, кого парламент два раза осудил на смерть, за чью голову назначил цену, чью мебель продал с публичного торга, кого он изгнал, поносил, осмеивал и который возвратился во Францию всемогущим, обладающим 50 000 000, проклинаемым народом, королем и своей семьей, но оставляющим народу мир, семье — богатство, а королю — королевство, в котором уже нет оппозиции ни феодальной, ни церковной, ни парламентской!
Спрашивается, откуда исходит эта ненависть, это всеобщее осуждение Мазарини? Почему гений его не признается, способности оспариваются, его намерения осуждаются, а результаты отвергаются? Вся тайна заключается только в одном, а именно в том, что Мазарини был скуп! Рука, держащая скипетр, должна быть широка и открыта, Бог не только милостив, но и щедр!
ГЛАВА XXXIV. 1661
Мы уже сказали, что после смерти Мазарини Луи XIV объявил о твердом намерении царствовать единолично. Скажем в немногих словах о людях, которых кардинал завещал королю; позднее расскажем и о Кольбере, рекомендованном в особенности.
Мишель Летелье, внук советника палаты питейных сборов, был одним из тех счастливцев, которых природа одарила красотой и умом. Он обладал приятным лицом, выразительными глазами, приятной улыбкой и тем прямым и открытым видом, что сразу располагает людей. Летелье всегда был вежлив и честен, а имея ум быстрый и вкрадчивый, говорил всегда с такой скромностью, что его полагали во всем более сведущим, чем это было на самом деле. Смелый и предприимчивый в государственных делах, твердый в исполнении задуманного и неспособный поддаваться страстям, которые всегда мог обуздать, он был верен в житейских отношениях, много обещал, хотя мало делал, и никогда не пренебрегал своими врагами, как бы ничтожны они ни были, а всегда старался поразить их скрытно. Таков был смиренный отец гордого Лувуа, человек, сказавший Луи XIV насчет канцлера Сегье, пожелавшего стать герцогом Вильмором:
— Государь, все эти высокие титулы нисколько не идут людям нашего звания, и я считаю хорошей политикой жаловать подобное только за военные подвиги.
Гуго Лионь, дофинский дворянин, обладал более высокими качествами, нежели Летелье. Кардинал Мазарини использовал в трудных дипломатических делах изощренный и проницательный ум Лионя, и он приобрел в этом такую славу, что молва о тонкости его политики даже вредила ему, особенно в отношениях с итальянцами, которые не доверяли сами себе, когда надо было вести переговоры с Лионем. Впрочем, он был человеком бескорыстным и на богатство смотрел только как на средство достижения удовольствий и удовлетворение страстей. Игрок и мот, человек настроения, то с наслаждением предающийся лености, то неутомимый в трудах, Лионь пользовался благорасположением знатнейших особ; раб страстей, но не полагающийся ни на кого, кроме самого себя, он сам писал или диктовал свои депеши и вознаграждал живостью ума то, что терял порой от лености — таков был Лионь или, по крайней мере, таким его описывает аббат Шуази, у которого мы заимствовали этот портрет.
Никола Фуке, чье огромное богатство и страшное падение сделали его выдающимся лицом в истории, был деловым человеком. Отважный в финансовых операциях, он умел найти источники богатства в самых бедственных, отчаянных положениях; ученый-правовед, он занимался науками, привлекал умом, был благороден в поступках и легко обманывался — коль скоро он оказывал кому-нибудь услугу, что, впрочем, делал с достоинством, готовностью и обязательностью, то уже полагал этого человека своим другом и полагался на него так, словно дружба эта была испытана временем. Фуке умел слушать и отвечать приятно, так что часто, не развязывая ни своего, ни государственного кошелька, он в качестве министра отпускал людей почти довольными. Живя беспечно, даже полагая себя первым министром, он не терял ни минуты своих удовольствий; он запирался в своем кабинете, и в то время как его восхваляли в качестве великого труженика, тайком выходил в садик, куда являлись одна за другой известнейшие красавицы Парижа, которым он платил золотом. Фуке был щедр и к ученым, оценивая их труды по достоинству, дружил с Расином, Лафонтеном и Мольером. Взяв на себя бремя трудов, заботы об удовольствиях и любовных похождениях молодого короля, Фуке рассчитывал держать его в руках, но, к несчастью для честолюбивого министра, король предпочел распоряжаться этим сам, что и подготовило оглушительное падение Фуке.
Вот три человека, которым через два часа после смерти Мазарини король объявил свою волю. Летелье и Лионь смирились, Фуке улыбнулся.
По приезде в Лувр первым лицом, которое король нашел в своем кабинете, был молодой человек с нахмуренным лицом, с запавшими глазами, с густыми черными бровями, в общем, с несколько отталкивающей наружностью. Этого человека, два часа ожидавшего случая срочно поговорить с королем наедине, звали Жан-Батист Кольбер; ему Мазарини в последние дни своей жизни поручал самые деликатные дела и, умирая, рекомендовал королю. Кольбер пришел сообщить королю, что кардинал Мазарини спрятал в разных местах до 15 000 000 наличными деньгами и так как кардинал ничего о них не говорил в своем завещании, то, надо думать, эти деньги принадлежат казне, совершенно пустой. Луи XIV с изумлением посмотрел на Кольбера.
Он спросил, уверен ли он в том, что говорит. Кольбер представил доказательства, весьма короля обрадовавшие, поскольку ничего для него не было лучше, как открытие подобного клада теперь. Это поставило короля в некоторую независимость от управляющего финансами Фуке и положило начало счастью Кольбера.
5 000 000 нашлось у маршала Фабера в Седане, 2 — в Брейзахе, 5 или 6 — в Венсенне; значительные суммы обнаружились в Лувре после того, как вспомнили, что Бернуэн накануне смерти кардинала исчез куда-то часа на два. Таким образом, Луи XIV вдруг стал богатейшим из христианских королей — в его личной казне имелось до 20 000 000, которым он никому не был обязан отчетом.
Первой заботой короля стало установление правил этикета, поскольку Луи XIV сразу обнаружил то благоговение к своей особе, которое придворные позднее довели до обожания. В свои 23 года Луи действительно был, несмотря на воспитание, быть может, сознательно оставляемое кардиналом без должного внимания, образцом красоты и благородства. Король был несколько выше среднего роста, чего добавлял высокими каблуками; роскошные его волосы развевались как у королей первого или второго поколения; он имел большой нос красивого рисунка, румяные приятные губы, голубые глаза и величественный взгляд; наконец, медленный с ударениями говор сообщал словам его важность не по летам. Все это бросалось в глаза, особенно, когда рядом с королем находился его брат Филипп, герцог Анжуйский. Нрава тихого, даже женственного, с пламенной храбростью, совершенный тип в физическом и нравственном отношениях того изнеженно-рыцарственного дворянства, которое окружало последнего Валуа и ознаменовало его царствование пороками и доблестями, герцог Анжуйский с досадой переносил то превосходство, которое его брат присваивал над всеми окружающими. Все детство принцев протекло в этой борьбе, но Луи XIV уже в детстве обнаруживал ту волю, перед которой брат должен был в конце концов склониться.
То же произошло с Анной Австрийской, столь могущественной в первые годы опеки над сыном. Сначала Мазарини мало-помалу лишил ее той власти, которую она старалась сколько могла удержать. По смерти кардинала она собралась было вернуть себе потерянное влияние, но при первых же проявлениях этих намерений Луи XIV дал ей ясно понять, что выраженное им решение царствовать самому, принято давно и он не допустит никаких ограничений. После этого нового разочарования королева-мать решила удалиться в Валь-де-Грас, где главным ее развлечением стали цветы. Впрочем, королева-мать в это время уже страдала от болезни, которая ее погубила — первые язвы рака показались на груди Анны Австрийской.
Несмотря на красоту молодой королевы, которой король восхитился при первой встрече, он ни одну минуту не был влюблен в свою супругу. Конечно, он обращался с ней со всем уважением как с испанской принцессой и французской королевой, но этого было мало для юного сердца, мечтавшего о таком же юном сердце. Всякого рода собрания не нравились королеве, поскольку она видела своего молодого супруга любезным и услужливым, срывающим — как говорит Бюсси Рабютен — розы с тех кустов, которые окружали ее. Единственным развлечением королевы оставались разговоры о роди