.
Юнг призывает нас вспомнить, что внутри каждого из нас есть центр, который мудрее наших знаний, глубже нашего опыта, старше нашей истории и долговечнее всех наших застывших убеждений. Время от времени жизнь ставит нас на колени, призывает к ответу, подводит к чертежной доске и просит начать все сначала. Так не лучше ли думать, что где-то там, внутри нас, существуют ресурсы, способные помочь нам, когда мы думаем, что лишены поддержки, когда мы исчерпали все мыслимые и сознательные инструменты, когда мы сбились с верного пути.
В 1929 году, когда Юнг писал о целях психотерапии, он заметил, что терапевтическая практика – это не столько «лечение», потому что жизнь не является болезнью, сколько продолжающийся эксперимент, который нужно довести до конца. Таким образом, утверждает он, общая работа «заключается не столько в лечении, сколько в развитии творческих возможностей, скрытых внутри пациента»[51].
Будучи творением природы, мы наделены устойчивостью и находчивостью, а также способностью легко адаптироваться. Без этих качеств такой вид животных, как человек, не смог бы выжить в опасных условиях этой планеты. Точно так же, как мы приспосабливаемся к различным условиям и обстоятельствам вокруг нас – адаптации, которые часто искажают, даже нарушают нашу собственную душу, – нам удается загнать себя в самые узкие углы и щели, где внешние силы начинают манипулировать нами. Безусловно, это помогает нам вписаться в нашу семейную или социальную среду, но зачастую обходится нам слишком дорого. Любая адаптация, как бы она ни была обусловлена внешним давлением, чревата дальнейшим повреждением психики, которое не останется без внимания души. Таким образом, под натиском требований современной культуры мы ищем все новые и новые способы приспособиться, и скрытая цена этого проявляется в наших тревожных снах, наших зависимостях или различных формах отрицания или отвлечения. Сколькие из нас, к примеру, пытались поступать «правильно», как это определено нашими семейными традициями, нашими культурными императивами или запретами, или поддавались давлению момента, а затем чувствовали себя опустошенными внутри, использованными, в какой-то мере даже преданными? Злая ирония заключается в том, что те же самые модели адаптации, позволяющие нам «вписаться», становятся ловушками, ограничениями, которые сдерживают или деформируют стремление развиваться, живущее в нас.
Когда мы понимаем психопатологию как вполне законный протест психики, как призыв серьезно отнестись к более широкому кругу жизненных выборов, мы понимаем, что у нас действительно есть внутренняя система руководства. Если я делаю все «правильно», то почему я должен продолжать призывать на помощь все силы, бороться с сомнениями и депрессиями и продолжать свои попытки разобраться в том, что не дает мне покоя? Юнг говорит об этом общем явлении достаточно ясно и убедительно. Он отмечает, что многие из его пациентов «страдают не от какого-либо конкретного клинического невроза, а от бессмысленности и бесцельности своей жизни». Юнг называет это «общим неврозом нашего века».
Большинство из нас действительно «знают», что для нас правильно, хотя само осознание этого факта может быть пугающим, даже устрашающим. Как писал Юнг: «Большинство моих пациентов знали глубокую истину, но не жили ею. И почему они не жили этим? Из-за предубеждения, которое заставляет нас всех жить, опираясь на эго, предубеждения, которое исходит от того, что мы переоцениваем значимость сознательного разума». Под «сознательным разумом» Юнг, по существу, подразумевает ум, сдерживаемый комплексом в тот или иной момент времени. Вот почему мы редко бываем в «здравом уме»: бо́льшую часть времени мы подчиняемся и служим невидимому тексту «посланий», следуем за навязанным нам авторитетом, а не за нашими собственными глубочайшими побуждениями.
Львиная доля литературы о самопомощи говорит о счастье. «Тридцать дней до того и до этого», «Пять простых шагов к _____ (заполните пробел). Но вся эта болтовня не питает нашу душу, не разжигает дух, не создает новый мир. Погоня за счастьем соблазнительна, но иллюзорна. Счастье – это побочный продукт тех редких моментов перемирия, согласия между нашим внешним выбором и нашей внутренней реальностью. Как пишет Юнг в другом эссе: «Основная цель психотерапии не в том, чтобы привести пациента к невозможному состоянию счастья, а в том, чтобы помочь ему обрести стойкость и философское терпение перед лицом страдания. Жизнь требует для своего завершения и наполненности равновесия между радостью и печалью»,
В конце концов, мы не просто стадные животные, мы ищущие смысл, создающие смысл существа. Как отмечает Юнг: «Малейшая из вещей, имеющая смысл, всегда стоит в жизни дороже, чем величайшая из вещей без него».
Откуда жизнь пришла, куда идет?
Так много времени из нашей повседневной жизни мы тратим на выполнение различных задач, на соблюдение графиков, на исполнение обязательств, большинство из которых важны и служат нам. Но побочным продуктом этого погружения в топографию наших будней является утрата перспективы, взгляда «с высоты птичьего полета», широкого обзора, синоптического ви́дения. Нас не волнуют вопросы: «Что представляет собой наша жизнь?», «Почему мы вообще здесь?», «Что мы должны сделать, раз уж мы тут оказались?»
Некоторые из моих клиентов, которым уже за семьдесят, отмечают, что многие их сны пересматривают заново историю их жизни, выявляют некоторые точки застревания и иногда выхватывают из потока истории ту движущую силу, что создала волны, те приливы и отливы, которые мы называем нашими биографиями. Благодаря работе со сновидениями и нашим беседам во многих из них мы обнаруживаем закономерности. Легче всего различаются паттерны, порожденные комплексами, избеганием, уступчивостью, тонкими компромиссами и тревогой. Гораздо сложнее достать на поверхность то, что задевает невидимую силу, которая движет нами и формирует нас. Я не могу удержаться от соблазна и не вспомнить еще раз слова Гамлета: «То божество намерения наши довершает». Есть «божество», которое ищет выражения через нас, разворачиваясь в столь больших, столь нежных, иногда бурных волнах, что в них с трудом проглядываются формирующие контуры. Но они есть, и крайне важно найти в себе решимость посмотреть на них и с уважением принять то, что некая сила, в разы превосходящая намерения нашего сознания, превосходящая силу влияния нашей окружающей среды, все это время находилась рядом с нами.
Подозреваю, что подобные мысли были у него в голове, когда восьмидесятилетний Карл Юнг в ответ на многочисленные просьбы надиктовал свои мемуары «Воспоминания, сны, размышления». Он сразу предупредил читателя, что книга не является летописью видимой стороны его жизни, несмотря на отсылки к Фрейду и многочисленные описания путешествий. Скорее, это описание того, как росла, развивалась, разворачивалась его внутренняя жизнь. Если у кого и было право давать окончательные суждения о жизни и о том, что стоит в ней утверждения, так это у Юнга. Но он с глубоким смирением возражает, отступает в сторону и говорит, что не может предложить ни общих выводов, ни советов, ни великой философии. Вместо этого, когда он оглядывается на свой путь, его больше всего трогают предстающие перед его глазами образы.
«Я не могу судить о себе и своей жизни. Я ни в чем не уверен. На самом деле, у меня нет никаких определенных убеждений – ни о чем. Я знаю только, что родился и существую и меня унесло потоком. Я существую, опираясь на что-то, чего не знаю сам. Несмотря на все неопределенности, я чувствую твердость, лежащую в основе всего существования, и непрерывность моего бытия»[52].
Это замечательные и удивительно скромные слова. Никаких убеждений, никаких определенностей, несмотря на целую жизнь, насыщенную поисками и исследованиями, и все же никакого сознательного образа двигателя, координирующего между собой все эти движущиеся части. И при этом глубокая и прочная связь, твердость и неразрывность, выражающаяся через него. Если бы все мы могли ощутить это глубинное чувство причастности к тайне и чуду пребывания здесь. Тогда мы жили бы тем, что Юнг называл «символической жизнью». Жизнью, ориентированной не на внешние точки отсчета (достижения, отношения, дети, статус, богатство, что угодно), а на отношение к более широкому вопросу «бытия здесь и сейчас»[53].
Я тоже ощущаю, как меня направляли все эти годы. Нам слишком трудно разглядеть это в суматошные годы нашей молодости. Но позже, когда мы видим эти волны, будто оставленные давно ушедшим океанским лайнером, когда мы чувствуем, как эти волны накатывают на наши берега, мы осознаём присутствие невидимого источника, который был там все это время. Многие будут связывать это присутствие с раскрывающейся волей Бога, другие соотнесут его с повсеместным влиянием социальной среды, которая действительно играет определенную роль, третьи будут приписывать это нашим генетическим кодам, а четвертые – случайному сцеплению молекул. Возможно, нам лучше было бы просто назвать архетипическую комбинацию всех этих сил «богами». Это не метафизическое или теологическое утверждение – это проявление уважения к господству тайны и желание хоть как-то в нашем ограниченном человеческом сознании соприкоснуться с ней.
Когда Юнг говорил, что неврозы – это обиженные или забытые боги, он признавал всемогущество этих невидимых существ. Вопрос только в том, какая метафора лучше всего резонирует с нами? Бог, «боги», случайность, генетика, социально-политические конструкции? Когда вас тянет к той или иной метафоре, пожалуйста, помните, что символ – это не «Вещь». Это некое напоминание о вечности и о том, что «Вещь» всегда была и всегда остается непознанной[54]. Только тогда мы сможем научиться уважать пределы наших скромных возможностей и ограниченной способности к созданию образов. Тем не менее мы также должны помнить о нашем врожденном стремлении знать, размышлять, страдать от этих вещей. Именно это делает нас людьми, а не бездушными истуканами.