Такова была атмосфера неблагодарности и зависти, в которой мучился Микеланджело, — между недостойной семьей, которая к нему приставала, и ожесточенными врагами, которые следили за ним, подстерегая его неудачуГ А он в это время заканчивал героическое творение Сикстинской. Но ценою каких отчаянных усилий! Еще немного — и он бросил бы все и снова убежал. Он думал, что скоро умрет[109]. Может быть, он хотел этого!
Папу раздражала его медлительность и упорство, с каким он скрывал свою работу. Их надменные натуры сталкивались, как грозовые облака. «Однажды, — пишет Кондиви, — Юлий II спросил у него, когда он кончит капеллу. Микеланджело, по своему обыкновению, ответил: — Когда смогу. — Папа в ярости ударил его палкой, приговаривая: — Когда смогу! Когда смогу! — Микеланджело побежал домой и стал готовиться к отъезду из Рима. Но Юлий II отправил к нему посланного, который передал ему 500 дукатов, успокоил его, как мог, и извинился за папу. Микеланджело принял извинения».
Но на следующий день начиналось прежнее. Однажды папа кончил тем, что в гневе ему сказал: «Ты верно хочешь, чтобы я велел сбросить тебя с твоих мостков?» Микеланджело пришлось уступить, он велел убрать мостки и показал свою работу в день всех святых 1512 года.
Блестящий и мрачный праздник, в котором живы похоронные отсветы Праздника Мертвых, очень подходил к открытию этого ужасающего произведения, исполненного духом бога, творящего и убивающего, — бога пожирающего, где, как в урагане, ринулась вся жизненная сила[110].
IIНАДЛОМЛЕННАЯ СИЛА
Roct’è l’alta colonna.
И пала высь колонны[111]
Из этого геркулесовского подвига Микеланджело вышел прославленным и разбитым. Оттого, что он в течение месяцев держал голову запрокинутой, чтобы. расписывать потолок Сикстинской, «он до такой степени испортил себе зрение, что долгое время мог читать письма или рассматривать какой‑нибудь предмет только держа их над головой, чтобы лучше видеть»[112].
Он сам шутит над своим убожеством:
Уж горе наградило меня зобом,
Как кошку, что ломбардскою водою
Испорчена, или другой какою.
Живот прет вверх, на зло другим утробам,
И к небу борода; отвислым гробом
Затылок — взад; по груди — гарпий стою;
Когда кистями я пространство крою,
Сам крапом покрываюсь я особым.
А в тулово вросли вплотную бедра,
Которым служит зад противовесом.
Иду без глаз, испытывая муку,
И кожа спереди висит, как ведра,
А сзади стянута как будто бесом,
И весь — сирийскому подобен луку.
И мысли мне на скуку,
Как члены тела, взбалмошны и грубы, —
Играть не лад в закрученные трубы.
Не надо обманываться этим добродушием. Микеланджело страдал от своего безобразия. Для такого человека, как он, более чем кто‑либо влюбленного в физическую красоту, безобразие было стыдом[114]. В некоторых из его мадригалов[115]есть следы этого чувства унижения. Скорбь его была тем более жгучей, что он всю свою жизнь был пожираем любовью, и, кажется, ему никогда не отплачивалось той же монетой. Тогда он уходил в себя и поверял поэзии свою нежность и свои горести.
Он с детства писал стихи: для него это была властная потребность. Он покрывал свои рисунки, свои письма, свод летучие листки мыслями, к которым он потом снова возвращался, беспрестанно их перерабатывая. К несчастью, в 1518 году он сжег большую часть своих юношеских стихотворений; друг, ие были уничтожены им (перед смертью. Тем не менее, то немногое, что у нас от них осталось, дает нам понятие о его страстях[116].
Самое раннее стихотворение, кажется, написано во Флоренции около 1504 года[117];
Так благодатно и спокойно было,
Пока я мог справляться со страстями!
Теперь я обливаю грудь слезами
И признаю, что мощна страсти сила…
Коль до сих пор все мимо проносило,
И стрелы сердца миновали сами, —
Теперь расплачиваюсь перед вами
За все, что не было когда‑то мило.
Как бесполезными силки и сети
Бывают иногда для вольной птицы,
Что тем сильней наказывалась роком, —
Два мадригала, написанные между 1504 и 1511 годами и обращенные, вероятно, к одной и той же женщине, полны захватывающей выразительности:
В Болонье, на обороте письма от декабря 1 507 года, был написан юношеский сонет, чувственная изысканность которого напоминает видение Ботичелли:
Блажен венок — веселое собранье
Цветов — для локонов твоих из злата,
Где спорит брат, опережая брата, —
Кто первый даст кудрям твоим лобзанье!
Блаженно целый день и одеянье,
Что грудь сжимает и потом богато
Спускается, и сетка таровата, —
Не устает от нежного касанья.
Но нет блаженней — ленты золоченой,
Которая воздушно и беспечно
Коснется груди легкими узлами!
И опояска кажется влюбленной
И говорит: «Сжимать желаю вечно…»
Что ж делать мне приходится с руками?[121]
В длинном стихотворении интимного характера, — нечто вроде исповеди[122], — которое затруднительно точно цитировать, Микеланджело с необычайной резкостью выражений описывает свои любовные страдания:
Коль День один лишен я созерцанья,
Нигде найти покоя не могу я.
Увижу ли, — такое состоянье,
Как будто после голода жую я.
………………………………………………………….
Не всем желудок очищать полезней:
Кому здоровье, а кому болезни.
Случится ли тебе мне поклониться,
Иль улыбнешься, как другие люди,
Я вспыхиваю, как пороховница,
Бомбарда иль другое из орудий.
Заговоришь — и голос мой садится,
Ответа не найдя в каком‑то гуде,
И утихает пылкое желанье.
Через глаза вошел ты, через зренье, —
Как будто всыпал виноград в бутыль я,
Где возле горлышка есть расширенье.
Вошел в меня твой образ без усилья,
Всю грудь наполнив мне без промедленья, —
И там расправил сложенные крылья.
Войти тебе и узким ходом вольно
Туда, откуда выйти будет больно.
……………………………………………………..
Затем горестные стенания:
О, тяжкие страданья
Узнает сердце, только вспоминая,
Что та, кого люблю, любви не знает.
Снесу ли жизни дань я?[123]
И еще эти строки, написанные после наброска к «Мадонне» в капелле Медичи:
Лишь я один стою в тени, пылая,
Как солнце луч свой спрячет от творенья,
Все радуются, я же средь мученья
Ниц простираюсь, плача и рыдая[124].
Любовь отсутствует в мощной скульптуре и живописи Микеланджело; в них он огласил только наиболее героические из своих мыслей. Можно подумать, что он стыдился примешивать туда слабости своего сердца. Одной поэзии он доверялся. В ней следует искать тайну этого сердца, пугливого и нежного под суровой оболочкой:
Любя, зачем родился?[125]
По окончании Сикстинской капеллы и после смерти Юлия II[126]Микеланджело вернулся во Флоренцию и снова занялся проектом, к которому у него лежала душа, — гробницы Юлия II. Он обязался договором закончить ее в течение семи лет[127]. Три года он посвятил почти исключительно этой работе[128]. В этот относительно спокойный период, — период меланхолической и ясной зрелости, где бешеное кипение Сикстинской успокаивается и, как бурное море, входит в свое русло, — Микеланджело создает свои наиболее совершенные произведения, более всего характерные для равновесия его страстей и воли: «Моисея»[129]