— Та идыте к бису — та я ж не кудрився! Не одна фрау Кноспе горько плакала на вокзале, провожая Жигулина, оставаясь вдовой. Еще горше плакала Иоганна Шпрух, в рыданиях понимая горе фрау Кноспе. И доказывая, что я совершенно напрасно вспоминал о процессе Куприных. Но Пузенко был нужен Англии. Пузенко был нужен Франции. Пузенко был нужен Российской Конституанте. И он уехал бесповоротно.
Посылки Антанты сделали «Гостиницу Павлиньего озера» оазисом голодной пустыни. В гостинице шла мена, купля-продажа, спекуляции оптом и в розницу. Гостиница цвела. Денатурат сменялся коньяком сокровенных клаустальских погребов. И многие ощущали в себе прелестную коньячную свободу воли.
Да и что же человеку, повисшему на канате в воздухе, делать, как не постараться забыть на минуту, что он — в воздухе — на канате. Ведь идет дождь. Не завтра, так через месяц канат перегниет. А человек не птица, не парашют, не самолет.
Не пили только белые вороны. Кружок техников организовал курсы десятников. Матунько составил чудный украинский хор. И когда хор пел «Як умру, так поховайте» — у немцев захватывало дух, и на глазах навертывались слезы. Большинство — зажмурив глаза от канатной бездны, заливало их коньяком.
Крестовоздвиженский по-прежнему играл с полковником Кукушкиным. Теперь игра шла в астральный мир. В комнате полковника во время войны повесился французский лейтенант Морис Баярд, не выдержав плена.
Ночью у Кукушкина сидел Крестовоздвиженский. Блюдце бежало по разлинованному листу, говоря: «Святые отцы молятся о вас и России — молитесь обо мне и Франции. Морис Баярд». За блюдцем крутились столы, кровати, стулья. А поутру полковник Кукушкин находил под подушкой странные письма, которые, таинственно улыбаясь, — убегал читать в лес за озеро.
По фронтовой привычке пьющие открыли — шмен-де-фер.
И в этой комнате — большой, квадратной, хорошо освещенной — царствовала даже не демократия. А — разумная анархия.
За круглым столом, рядом с блестящим интендантским генералом Любимским в полной форме и с ленточками орденов, — сидел вартовой Пузенко с другом Юзвой. Сидел александрийский гусар смерти[30] ротмистр Кологривов. Капитан Саратов в костюме французского матроса. Вольноперы[31]. Прапорщики. И тот самый артиллерист Калашников, который так стоически перенес взрыв в музее.
Банк метал генерал Любимский.
— В банке, — сто, — он сжимает колоду когтистыми пальцами.
— Ва-банк.
— Бита. В банке — двести, — не волнуясь, говорит генерал.
— Крою во вись, — дрожит Юзва.
— Та ж Юзва — державня варта! — заливается скопчески Пузенко.
— Ваше, — холодно кладет карты Любимский.
В комнате клубится английский табак. За окном начинает голубеть рассвет. Генерал Любимский с ненавистью смотрит на кургузые пальцы Юзвы — мечащие банк.
А в зале, где днем стоят обеденные столы, где устроена едена, — в углу прижался разбитый «бехштейн». За ним, со свечой — худенький брюнет в полутьме играет скрябинскую «Поэму экстаза». Его фамилия — неизвестна. Все называют его — паж. Он очень молод, нервен, красив. И любит только музыку. Но в «Гостинице Павлиньего озера» нет нот, кроме марша «Фридерикус рекс». А паж на память играет только «Поэму». И когда одни спят в коньяке — другие бьются в шмен-де-фере, паж ночь напролет играет «Поэму экстаза», и под пажескими пальцами «бехштейн» вспоминает лучшие времена.
Он звучит в эту лунную ночь прекрасно. По крайней мере, мне так кажется из барака. А может быть, это просто — бессонница.
За обедом рассказывали новости.
Ночью, поссорившись за картами, Саратов вызвал Калашникова стреляться из винтовок, сходясь на сто шагов по клаустальскому шоссе — заложив в магазин по обойме. Кто-то с большим трудом помирил их бутылкой спирта.
Другая новость: Клюкки фон Клюгенау выбирает позиции, потому что из Брауншвейга идут спартакисты.
На рассказавших я смотрю с недоумением. Вы думаете - они ненавидят спартакистов классовой ненавистью и будут биться с ними насмерть? Ничего подобного. Они пойдут биться неохотно — потому что едят же они посылки Антанты, приказал же идти Клюгенау.
Они неплохие солдаты. Но мне жаль, что у них плохая палка. Дайте им хорошую. Возьмите их в Красную Армию, прикажите им бесповоротно — они пойдут туда, куда скажет Ворошилов. И умрут вовсе не трусами.
Дурачок Клюкки с немецким комендантом действительно гуляют возле лагеря, выбирая позиции. Они даже смотрят в бинокль. И указывают на складки местности. Не понимая шутки, пущенной остряком.
Через день мы ушли в небольшое путешествие. Я, брат и Андрей Шуров шли мягким шоссе. Смотрели на прекрасные виды. Заходили в деревенские ресторанчики. Говорили о глупости Клюгенау. О том, как хороша горная цепь Ауф дем Аккер и до чего уютна деревушка Рифенсбек.
В ней, в старом гастхофе мы пили желудевое кофе и ели свои галеты, напряженно изъясняясь с старушкой в белой наколке. Она спрашивала, когда же вернется из Сибири ее пленный сын? Мы сказали, что скоро.
— Может быть, господа хотят сыграть на клавикордах? Клавикордам 200 лет. Я тыкаю в них «Стеньку Разина», но они не звенят песней Садовникова. Я думаю: «умирайте, милая старушка в белой наколке, ваши клавикорды не звенят, и вы не дождетесь сына из Сибири».
Мы переваливаем через Ауф дем Аккер. На другой день идем долинами Южного Гарца, перемежающимися с лесами, полями. Уже весна. Цветут подорожные каштаны. Душит дурман белой акации. Это лучше резкости Северного Гарца, от воздуха которого того и гляди лопнут легкие.
Идем мы не к немцам. Идем - к русским. В русский лагерь — настоящих, неслучайных эмигрантов. Там живет мой однополчанин по мировой войне, и я хочу с ним поговорить. Его зовут Анатолий Гридин. Он очень хороший, но нервный человек. Каким образом попал он в Германию — я не знаю.
И тем интереснее встретиться.
Когда мы вошли в здание лагеря, я спросил Анатолия Гридина, указывая на стоявшие в вестибюле палки:
— Анатолий, что это у вас за бамбуки?
— Это — кавалерия, — отвечал Гридин.
— Какая ж кавалерия — это бамбуковые палки?
— Нет — это для кавалеристов, по приказанию генерала Квицинского.
— Так это — лошади?! — вскричал я в восхищеньи.
— Нет — это пики, — сказал Гридин.
Генерал Квицинский умер в Швеции подмастерьем сапожника средней руки. Он не наворовал денег. Поэтому обойдем его молчанием. Хотя кавалерия бамбуковых палочек на полях Южного Гарца приводила в великое изумление туземцев.
В этом лагере была железная дисциплина. Если, например, рядовой эмигрант сидел без штанов. Он не просил штаны. А — подавал рапорт. Начальник накладывал резолюцию и посылал рапорт генералу Квицинскому. Эмигрант все еще ходил без штанов. Генерал не прикрывал наготу эмигранта. Он резолюцировал: «выяснить успехи данного чина в строевых занятиях». Начальник отвечал письменно: «успехи в занятиях нахожу недурными». И генерал Квицинский разрешал эмигранту надеть английские штаны.
Глупость лагеря стояла колом. Когда-то умный Гридин ничего не понимал из того, что я говорил ему. И я в грусти пошел на Брокен, по тропе Гете. Гридин же вскоре умер среди банд Юденича — от тифа.
Но и на Брокене было скучно. Стоит ресторан — большой-пребольшой. В ресторане за баром хозяин — толстый-претолстый. На весах-автомате можете в точности узнать свой вес. Вот вам и вершина Гарца, Фауст с Мефистофелем.
По тропе Гете мы пошли вниз с горы. Была ночь. Была темь. Где-то опять кричал филин. Через шесть часов мы устало подошли к «Гостинице Павлиньего озера», где паж играл «Поэму экстаза», Жигулин с Червонцовым изображали спиртовку, а генерал Любимский хладнокровно понтировал.
Чем чаще Клюкки ездил в Берлин, тем яснела явственней судьба клаустальцев. Русская военная миссия, в лице ген. Хольмсена, ген. Минута, полк. Сияльского и фон Лампе, столковывались, кому в первую очередь продавать товар. Англичане платили хорошо. И французы недурно. Бермонд[32] — меньше, зато дело под рукой. И военная миссия по-соломоновски поставила — всем продавать!
Первыми пошли партии в Нью-Маркет, в Англию. Путешествие было с комфортом. Вагон 1-го класса. Даром раздают коктайль. Всех пододели в английскую форму. Это не голодная Германия — а державы-победительницы! Господин поручик туманно глядит в окно. Мимо него синей птицей летит Бельгия. За ней — Ла-Манш, Нью-Маркет. Туманный Лондон.
Королевский прием с великолепным пуддингом. Далее — третий звонок и: «Я берег покидал туманный Альбиона». Морская прогулка с английскими пулями за Российское Учредительное собрание.
Англичане в тылу «занимаются» лесом. Клюкки с Хольмсеном и Сияльским едят в Берлине бифштекс с яйцом. Уж казалось бы — ясно. И все же 500 человек едут в Нью-Маркет, сами о себе напевая:
Солдат — российский,
Мундир — английский,
Сапог — японский,
Правитель — омский.
Когда лист записей в армию принесли в нашу комнату, в графе «куда едете» мы написали: «остаемся в Германии».
— Что это значит? — спросил меня Клюкки. — До каких же это пор? А родина? Вы осмеливаетесь забыть родину и не повиноваться начальству? Вы говорите дерзости, и я донесу о вас в Берлин.
Под немецким небом мы оставались впятером. Мы рассуждали так: не иголки, не затеряемся. Откроется граница — вернемся домой. А «Гостиница Павлиньего озера» — скатертью дорога.
Но некоторых было мне жаль.
Жаль было одаренного, рыжего Бориса Апошнянского — лингвиста, студента, востоковеда. Он еще больше меня любил путешествия. Совершенно не обращая внимания на сопровождающие их приключения. Он ходил по Клаусталю с грязной, дымящейся трубкой. Любил пенье. Не имел музыкального слуха. И всегда пел две строки собственного экспромта на мотив вальса «На сопках Маньчжурии».