Предложение казалось заманчивым и неуязвимым. Стройный план, вычерченный рукой старшего брата, внушал уверенность и оптимизм.
– Какова цена вопроса? – задиристо спросил Женька и покраснел.
– Молодец! Правильные вопросы задаёшь, – похвалил его Славка. – Будешь получать директорскую зарплату в тысячу баксов, плюс треть от суммы контракта по завершении проекта.
– Когда приступать?
– Считай, уже приступил. Завтра подпишешь документы – и вперёд!
Много раз, оглядываясь потом назад, вспоминал он тот душный июльский вечер, тревожный вкус вина, стекающее в магму реки светило. Вновь и вновь прокручивал в голове разговор с братом. План был безупречен. Славка предусмотрел всё: финансовую схему, правовую базу, распределение ролей и возможные сценарии… всё, кроме одного – того дерьма, в котором оказался теперь его младший брат. И у него не было инструкции, как вести себя дальше.
Сцепив пальцы, Женька сидел на топчане, крытом замызганным одеялом. Он вляпался по уши. Угодил в западню, искусно расставленную Лосевым – тот оказался хитрее брата. Начала дня он не помнил – стёрлось из памяти. Но хорошо помнил финал – людей в камуфляже на пороге банка, женский визг, хруст стекла. Истошный Славкин вопль в ухо: «Слышишь? Выкинь сейчас же телефон! Сломай! Разбей! Ничего не говори без адвоката!» и сверлящие барабанную перепонку короткие гудки. Женька послушно, на автомате отправил смартфон в аквариум за спиной – никто не заметил. И остался один на один с толпой людей, ворохом бумаг, с обрушившимся на него одиночеством, глухонемым, как утонувший телефон. Все подробности вроде отпечатков пальцев, меченых купюр и подписанных вслепую документов – казалось мелкой рябью над глубиной понимания: это конец. Его отвезли в СИЗО, где он провёл бессонную, полную голосов и криков ночь.
Наутро пришёл адвокат, оформил бумаги, и Женьку отпустили под подписку. Он был так вымотан, что не запомнил ни лица своего защитника, ни его имени, ни слов, что тот говорил на лестнице. Вокруг сновали люди, обтекая их говорливыми ручьями. Пахло жжёной листвой. Лоснящийся портфель с потемневшей ручкой и беззвучная артикуляция подвижного румяного рта – это всё, что он помнил об адвокате.
К Ирке Женька не пошёл, вернулся в родительский дом. Мать со Степаном Петровичем жили в Курино и ничего не знали. Он вымылся, переоделся, заварил себе чаю и стал набирать с домашнего телефона Славку. Тот не отвечал. Женька толкнул плечом дверь в их комнату – два письменных стола по-прежнему стояли возле окна буквой «г» – Славкин крапчатый, жёлтый и вишнёвый Женькин. На Славкином стоял перетянутый по экватору изолентой глобус, на Женькином – кубок за второе место в городском турнире по боксу. Славкина стена была сплошь увешана грамотами и похвальными листами, на Женькиной теснились выцветшие плакаты Led Zeppelin и Pink Floyd. За окном накрапывал дождь. Женька лёг на кровать поверх сбитого покрывала, свернулся, как в детстве, калачиком и провалился в сон. Ему снился гулкий двор, красный велосипед и голос брата, обращённый к невидимому из-за его спины обидчику: «Ещё раз тронешь – зубов не досчитаешься!».
Поздно вечером Славка явился сам, без звонка и предупреждения. Молча вошёл в дом, осмотрелся, потрепал Женьку по плечу. Сели на кухне, закурили.
– Вольский, красавец, ловко тебя выпутал, – после долгого молчания произнёс брат, щурясь от дыма.
– Вольский?
– Ну да. Борис Ильич Вольский, твой адвокат. Вы разве ещё не знакомы? Задаток я ему уже отдал, – Славка затушил в пепельнице сигарету и прикурил новую.
Младший Смирнов вспомнил утро. Камеру. Тесноту и смрад людского зверинца. Юркого дядьку с портфелем и румяным, словно после горячих щей, ртом. Разговор на лестнице. Значит, это и есть Вольский. Искусный фокусник, вернувший его из чёрного ящика СИЗО обратно в мир людей. Надолго ли?
– Слав, я не хочу садиться, – Женька упёрся взглядом в синие клетки скатерти.
– И я не хочу, чтобы ты сел. Я вытащу тебя! – Славка хлопнул брата по плечу, кривясь улыбкой. – Вольский – он самый крутой в городе адвокат. Я и других подключу. Всех кого надо на уши поставлю. Только…
– Что только?
– Только я смогу сделать это, если буду на свободе.
– Ты и так на свободе.
– Сейчас да. Но следователь будет гнуть тебя на групповое. Им это выгодно. – Славка мял в пальцах незажжённую сигарету. – Тебя уже допрашивали? Спрашивали о сообщниках?
– Спрашивали.
– И что ты ответил? – сигарета сплющилась и застыла.
– Ничего. Ты ведь сказал: без адвоката молчать.
– Молодец, Женька! – обрадовался брат. – Я в тебе не сомневался. Мозги на месте! – им овладело деятельное оживление. – Вольский – это уникум! Он гонорар свой космический не просто так берёт – ни одного проигрыша! Надо его слушать, что скажет – то и делать. Все расходы я беру на себя.
Женька безучастно смотрел в ночную тьму за окном.
– Телефон твой где? – переменил тему Славка.
– В аквариум выбросил. Там, в банке.
– Ух, молоток! Горжусь! Завтра же вытащим. Кабанчика попрошу, пусть людей своих пошлёт. На тебе пока этот, – он сунул в Женькину руку один из своих старых телефонов.
Старший Смирнов открыл блокнот и что-то стал набрасывать туда тонкой авторучкой, раскидывая по стенам зайчики. Лицо его было сосредоточенным и волевым.
– Славка, скажи мне, только честно: ты со мной как с Толиком хочешь? – Женькин голос дрогнул.
Старший брат замер. Блестящая ручка повисла над белым листом.
– Что ты такое говоришь? – он встряхнул Женьку и прижал к плечу его неподатливую голову. – Толик – он дурак, как был им, так и остался. Ты – другое дело, у тебя мозги на месте, – Славка приглаживал ладонью волосы брата. – Групповуха – это по восемь лет каждому, а так – три года максимум. Вольский напряжётся и сделает условный. Таков был уговор. Ты не сядешь, слышишь? – я тебе гарантирую.
– А если… – отпрянул Женька, – если я не соглашусь?
Славка побледнел. Ясные глаза его подёрнулись мутью, губы задрожали. Авторучка криво покатилась на пол и щелкнула о кафель.
– Я тебе раньше не говорил. У Ольги большие проблемы с беременностью, – он сгорбился и застыл. – Сама не родит. Нужна операция. Ещё и сердце слабое. Если узнает… Я ей ничего не говорил, – он с мольбой посмотрел на брата. – И Сонька… ей осенью в первый класс идти.
Женька отвёл глаза. Впервые в жизни ему было жалко и противно смотреть на Славку. Как же так?! Он же старший! Он сильный. Он умный…
– А у меня Ирка, – глухо напомнил Женька.
– Да, знаю.
– Что будет с ней?
– Я позабочусь о вас обоих, – в глазах старшего брата царило смятение, высокий лоб покрылся испариной. – Когда всё закончится – можете ехать на Коста-Бланка и жить там сколько захотите. Дом в вашем распоряжении.
Славка расстегнул ворот рубашки. Бледность ушла, лицо его пылало. Он вытащил из нагрудного кармана пузырёк, вытряс на ладонь белую горошину и отправил её в рот.
– Давление скачет, – пожаловался слезливо. – Это только в молодости шесть лет ерунда. Мне ведь, Жень, скоро пятый десяток стукнет.
Женька окинул брата беспристрастным взглядом и увидел то, чего раньше не замечал: седеющие виски, мелко подрагивающий уголок глаза, тёмные круги пота на рубашке. Славка постарел. Шесть лет разницы снова стали ощутимыми, как тогда, в детстве.
– Поклянись, что я не попаду в тюрьму! – Женька смотрел на брата в упор, сквозь прицел обиды, разочарования и злости. – Сонькой поклянись, пацаном своим будущим!
– Клянусь, – покорно отозвался Славка. – Только не топи меня, брат, а то оба на дно пойдём.
…Рассвело. Братья сидели за столом, словно чужие, избегая касаться рукавом или взглядом. Пепельница щерилась окурками. Чайник давно остыл. Молчание, дошедшее до краёв ночи, обуглилось и окаменело. Им больше нечего было сказать друг другу.
В замочной скважине загремел ключ, отдавшись эхом в бледной, продрогшей за ночь комнате. Заскрежетали засовы, распахнулся волчок.
– Смирнов, письмо! – гаркнул голос за дверью, мятый конверт с заклеенным скотчем разрезом лёг на подставку.
Женька нехотя поднялся, забрал письмо и, разорвав конверт, устроился под освещённым квадратом зарешеченного окна.
«Женечка, родной, здравствуй! – писала Ирка.
Как ты? Вольский сказал, что терпеть осталось недолго, апелляция уже в верховном суде. Говорит, это недоразумение, что тебя посадили, и скоро он всё уладит. Так что крепись, любимый! Маме твоей значительно лучше. Петрович не отходит от неё ни на шаг. А когда в аптеку или за продуктами надо – меня зовёт. Я тут однажды суп сварила, пока Петрович по магазинам бегал, так она расплакалась и дочкой стала называть меня с тех пор. Слава звонил из Германии. Оля всё ещё в клинике. Без изменений. Соне наняли частных русских учителей. Она молодец, уже на трёх языках шпарит, и к математике большие способности. Деньги твой брат переводит каждый месяц на карточку, но я их не трачу. Пока своих хватает. Вот вернёшься и решишь сам, что с ними делать. Если честно, мне не хочется их брать. Но это твоё дело. Видела на днях Толика из первого подъезда. Передаёт тебе привет. Он приезжал на две недели в отпуск, мать проведать и теперь снова в Мончегорск.
Феликс к зиме растолстел как обычно. Я от него не отстаю – набрала 5 кг, врачиха ругается. Так и живём втроём – Феликс, я и пузожитель. Очень ждём тебя, Женечка! Особенно я жду, и буду ждать, сколько потребуется. И малыша нашего жду. А ты?
Пиши о себе всё, что хочешь, а я не мастерица писать письма. Лучше при встрече скажу. Помнишь, в девятом классе после дискотеки ты провожал меня домой? Помнишь, что спросил тогда, и что я тебе ответила? Я помню. Только дурой была. Мне всегда нужен был ты, а не твои подарки. Только ты! Сейчас поняла, что надо было о другом просить. Прости, если глупости говорю. Беременным это позволительно. Целую и обнимаю тебя. Твоя Ира К.».
Женька прикрыл глаза и жадно принюхался к маленькому, выдранному из школьной тетрадки листку, хранящему миндальный запах Иркиных рук. Вытянулся до хруста на суровых складках казённого одеяла и понял, что необъяснимо и безгранично счастлив.