Варгутин сразу поддался чарам. Белая девушка, мягко освещённая сверху молочными шарами люстры, напомнила его сердцу всё: и песнь жаворонка, и трепетную тень перистой зелени над озером, и полёт бабочки, и робкое весеннее солнце — словом всё, что пробуждает в человеке дремлющую потребность поэзии и идеала.
Прямой и честный, осторожный с людьми и строгий с собою, далёкий от света и женщин, Варгутин не мог подозревать, что дома перед всеми зеркалами, при всяком освещении, эта девушка, жаждавшая театральных подмостков, подолгу изучала свои эффекты: позы и взгляды.
Чтение Кати несколько расхолодило Варгутина; выбор стихотворения и дикция — всё было напыщенно, поэтические картины теряли в её передаче своё значение, отдельные слова бессмысленно подчёркивались и звенели, переливаясь в пустых звуках. Раздались аплодисменты, девушка наклонила головку и, не улыбнувшись, с усталым, но вдохновенным видом покинула эстраду.
Варгутин не танцевал, но, когда он стоял у окна зала и следил за мелькавшим белым облаком, видение приблизилось, и на пустой стул, за спинку которого он машинально держался, опустилась Екатерина Николаевна Комкова. Снова её странный глубокий взор медленно поднялся и остановился на нём. Завязался разговор; потом он повёл девушку к ужину, познакомился с её ничтожным отцом и пустою матерью, на другой день сделал визит Комковым, а через три месяца, придя в их неуютную, холодную гостиную, застал Катю в слезах — от потерянной надежды поступить в театральную школу, и — сделал ей предложение.
С тех пор прошёл ряд минут, блестящих, как счастье, и часов, оскорбительно глупых, пустых, внёсших сумбур в его жизнь и в его понятия и впервые расшатавших его нервы. Счастье было чисто физическое — от взгляда, улыбки, нежного слова, робкой мимолётной ласки; утомление было нравственное, — от фальши, лжи и напыщенности всей мещанской семьи Комковых. Расходы были громадные и никакие суммы не спрашивались у него просто: они выпрашивались низко, под разными предлогами и шли всегда не на то, на что были взяты. Но отрезвление ещё не начиналось, и Пётр Николаевич был убеждён, что стоит вырвать Катю из семьи — и она сдержит то, что обещают её глубокие глаза, что скрывается под её белым гладким лбом, что он видит сквозь её нежную улыбку на самом дне её детской души. Его мучило только то, что свои 42 года он считал не соответствующими её 19; но он готов был на все жертвы, лишь бы она приняла за твёрдую землю тот мост иллюзий, который он перекидывал от своей осени к её цветущей нежной весне.
Сестру Кати, горбатую Варю он почти не знал. Весь ослеплённый Катей, он даже не останавливался на мысли, что это детски маленькое существо — уже взрослая, 22-летняя девушка, в которой искусственно убиты все порывы молодости, все нормальные требования жизни.
Присутствие Вари до того не замечалось в семье, что часто за обедом мать забывала передать ей тарелку супу или жаркого и уже только потом со смехом говорила:
— Молчи больше и без еды останешься!
Варя много молчала; в своих всегда тёмных и плохо сшитых платьях она неслышно двигалась среди семьи, но чаще всего сидела по углам или на своём любимом месте, — в глубокой нише окна, за портьерой, почти всегда с какой-нибудь книгой.
Едва ли Варя была особенно добра. Взгляд её сухо и строго останавливался на всех; рука, протянутая для приветствия, не умела пожать тепло и дружески. Голос у неё был резкий, и её ответы и замечания выходили особенно едки и отрывисты. Только однажды…
Варгутин, приехав не в назначенный час и не застав никого дома, прошёл в крошечный кабинет своей невесты написать ей два слова. Спиной к нему стояла Варя. Через её голову он видел на столе открытый большой картон и в нём подвенечный флёр-д'оранж [1]. Варя стояла с руками, стиснутыми за спиной, как бы затем, чтобы избежать искушения тронуть цветы.
Варгутин видел, как вздрагивали её плечи, и вдруг услышал тихое, невыразимо грустное рыдание девушки и невольно сделал шаг вперёд.
— Варя!
Варя рванулась, увидела его и с широко раскрытыми, прекрасными глазами, полными слёз, пробежала мимо. Она больше в этот день не показывалась…
Камин догорал, а Варгутину не хотелось звонить, чтобы подали лампу, и он всё ходил по широкому кабинету. Сумерки сгустились; в окно с неопущенной шторой, глядел, мигая, уличный фонарь. В сердце Петра Николаевича чувствовался какой-то тревожный, нервный страх; иллюзии и мечты разлетались; он вспомнил как сегодня, когда по обыкновению приехал со службы обедать к Комковым, его встретили каким-то шушуканьем, переглядыванием, точно подталкивая друг друга сказать ему что-то особенное, и как, наконец, Катя, наливая ему рюмку вина, спросила:
— Вы где сегодня вечером, Пьер?
— Я? Сегодня?
Он опешил, так как накануне ещё Катя просила его этот вечер ехать с нею в Александринский театр. У него даже не хватило памяти сказать, что он взял ложу, он только мог на вопрос ответить вопросом:
— А где же вы сегодня?
— Мы? — Катя заглянула ему в глаза. — Я огорчу вас. Я ведь помню, что мы хотели ехать в театр, но моя тётя больна, и мы все отправимся сегодня к ней на весь вечер.
Варгутин никогда не слыхал ни о какой тётке.
— Больна? Какая тётя?
— Мамина двоюродная сестра, старушка, вы её не знаете… она у нас редко бывает… но перед свадьбой… я бы хотела, Пьер, у всех побывать, у всех своих, чтобы не говорили, что я горжусь.
— Да, уж и то говорят, — перебила мать несколько путавшуюся Катю, — говорят, что мы подцепили себе богатого зятя, так и занеслись.
Как всегда, пошлость будущей belle mère [2]сразу подрезала у Варгутина всякую охоту разговаривать, и он встал из-за стола.
— Сейчас уезжать, или можно выкурить сигару? — спросил он, улыбаясь, Катю.
— Ах, конечно, курите, мы не спешим.
В это время в прихожей раздался громкий звонок. Катя вздрогнула и кинула взгляд на мать. Комкова встала и поспешно вышла в прихожую, а Варя, сидевшая в стороне с книгой, вдруг громко и неестественно расхохоталась.
— Кто это звонит? — как-то глупо, не обращаясь ни к кому собственно, спросил Варгутин.
Катя, вся красная, что-то горячо и резко выговаривала Варе. Старик Комков, пережевав последний кусок, проглотил и, медленно утираясь салфеткой, ответил, хихикая:
— Много будете знать — скоро состаритесь. Вот женитесь, будете понимать женские перевёртки, а теперь трудненько вам… трудненько!
И, посмеиваясь, он ушёл в свою комнату.
В прихожей кто-то глухо и быстро говорил, слышался мужской смех, звякнули будто шпоры и вновь хлопнула дверь.
Комкова появилась обратно и вдруг затараторила о совершенно посторонних предметах. Пётр Николаевич скоро простился, уехал домой и сел у топившегося камина. Глядя на фантастический грот горевшего угля, неясные мысли бродили в его мозгу, несознанная тревога сжимала его сердце.
— Это же пустяки, пустяки, моя фантазия! — шептал он, останавливаясь у стола и барабаня по нём пальцами. — Неужели всё ложь? Меня выпроводили как лишнего, грубо, без церемоний!.. Чьи же шпоры звенели?.. Мальчевского?.. Того самого нахального богача-юнкера, которого он просил, ради приличия, не принимать в дом своей невесты?..
Он подошёл к окну, открыл форточку. Резкий ночной холод ворвался в комнату. Деревья сквера, на противоположной стороне улицы, стояли, как бы покрытые фосфорической пылью. Полный месяц медленно плыл по тёмному небу. Засыпавший город досылал к нему смутный гул замиравшей жизни. И вдруг боль сомнения захватила с такой силой его сердце, что он пошатнулся и, не думая уже больше бороться с сомнением и ревностью, захлопнул форточку, схватил шляпу, перчатки, вышел на лестницу и позвонил у своей двери, чтобы её заперли за ним.
Выйдя на улицу и вдохнув грудью воздух, он несколько успокоился. Перед ним развернулась нескончаемая вереница электрических огней. Белый тротуар с блестящей искрой бежал из-под ног серебряной лентой, бесшумно скользили сани. И он вдруг бессознательно протянул вперёд руки и чуть не крикнул: «счастья! счастья!» Вскочив в первые попавшиеся сани, он поехал к Комковым.
На его звонок ему отворила Варя и остановилась в прихожей, глядя в упор на его бледное, взволнованное лицо.
— Вы дома?
— Как видите! — отвечала она без улыбки на наивный вопрос.
— А Катя… мама… ещё у тёти?
— Никого нет дома, — уклончиво глухо отрезала девушка.
Варгутин снял шубу, шапку, сбросил калоши, сам запер за собою входную дверь и вдруг, вернувшись, взял Варю за обе руки.
— Где Катя?
Глаза девушки широко открылись, в них мелькнул страх, затем злость; она вырвала руки и повернулась к нему спиной.
— Я почём знаю! Вам сказали.
Варгутин положил руку на плечо девушки.
— Варя!
В одном этом слове было столько муки, мольбы, такой страх, что девушка подняла на него глаза и с выражением тоски на всём своём умном, красивом лице молча прошла в залу.
Варгутин пошёл за нею и, по её жесту, покорно сел снова в кресло, в котором сидел в тот день, когда сделал предложение.
Варя стала против него.
— Что вы хотите знать?
— Всё.
— Значит, вы не верите «ей», если спрашиваете меня?
— Не верю.
— А мне поверите, что бы я ни сказала?
Варгутин посмотрел ей в глаза и снова схватил её обе тоненькие холодные ручки.
— Только не жалейте меня; поймите, мне нужна правда, безусловная правда; я чувствую, что сбился с пути, я перестать понимать себя и её.
— Уходите отсюда и не возвращайтесь более.
— Почему?
— Потому что Катя вас не любит и… не любила. Мать навела справки о вашей службе и о ваших средствах ещё раньше, чем Катя увидела вас. В этот вечер, когда Катя декламировала у Жабриных, ей уже указали на вас как на выгодную партию; вас обманывают на каждом шагу, вас обирают и считают скупым, потому что вы не догадываетесь давать сами и больше того, чем у вас спрашивают. Ни больной, ни здоровой тётки у нас нет. Катя и мать уехали кататься на тройках с кутящей молодёжью.