Все стало меняться. Даже деревенские парни, которых раньше Петр считал безнадежно убогими и зачуханными, виделись ему теперь счастливчиками, наслаждавшимися свободой и беспечностью.
«Им-то что! — рассуждал Петр. — Подошел к крале, расслюнявился, расшаркался — вот и объяснился, в ухажорчики угодил. У меня такое не получится. Уж больно выскочил так далеко, высоко залетел. Какие только утицы ни бросались на мою шею — всех изводил, а тут — хоть сам кидайся в ноги. И кому бы! Засмеют ведь насмерть! Было бы на что посмотреть!».
Он себя заверял, что выбросит ее из головы. Но стоило наступить дню вечеринки, и Петра с самого утра начинало лихорадить, терзать чувство томительного ожидания. Он выходил из себя, злился на всех и все, даже на стрелки часов, которые, словно заспанные, ползли по циферблату лениво, медленно и, как ему казалось, подолгу задерживались на каждой цифре и черточке.
Теперь уж Сырезкин не дожидался, когда к нему, как бывало всегда, придут девчата с особым приглашением и поклоном — поиграть для них на вечеринке.
Завидев первые пары, направляющиеся к сельсоветской завалинке, Петр хватал гармонь, подбегал к зеркалу, делал два-три оборота и, вообразив себя на месте какой-нибудь строгой и взыскательной красавицы, давал оценку: хорошо или неважно он выглядит. А уж потом выскакивал на улицу.
Если ему случалось в это время увидеть Серафиму, он заставлял себя сквозь зубы цедить всякие пошлости:
— У-у, поползла уродина, колымага…
Но тут же, уже более искренне, хотя и с досадой, вопрошал:
— И когда она только перегрызет все свои подсолнухи? Уже воз, кажись, пропустила, небось весь язык в волдырях! Ведь опять будет сидеть, как истукан, и глаз не поднимет.
И Сырезкин ждал, уверовав, что другого не может случиться: Серафима такая же девка, как все ее подруги, и она обязательно подойдет к нему. Рухнут ее заносчивость и гордыня. Надменное личико склонится к его плечу, и взволнованное дыхание, словно суховеем, обдаст его лицо, а пухленькие губы произнесут то, чего он так болезненно ожидает, видит и слышит во сне. Но для этого придется немного помучиться, перетерпеть. И может быть, ждать этого нужно немного. Ох, уж он тогда отплатит ей за коварство, за капкан, в который врюхался он, Сырезкин. Но время шло, а Серафима все еще не бросалась на шею. Судьбе было угодно распорядиться по-другому.
И вот теперь свадьба… Ведь есть на свете вещи и явления, которые очень трудно поддаются осмыслению. Например, вечность Вселенной, бесконечность пространства и т. п. К этим странным и необъяснимым явлениям в астрономии отнес бы Сырезкин и свадьбу Серафимы и Воланова.
Бесила злоба. Ведь никудышная девка, как он старался себе внушить, успела вконец его измотать. За короткое время многое изменилось в Петре.
С язвительной усмешкой над собой вспоминал слова, которые он бросал иногда парням, терявшим настроение из-за неудач в любовных затеях. «Из-за бабы-то нос вешать? А еще в мужики суетесь! Господь создал баб для того, чтобы они кисли по нас да маялись всю жизнь… Начнет ломаться — высморкайся и отвернись».
А сейчас Петр рассуждал по-иному: «Наверное, досадил я господу богу с этими бабами — вот он и обратил одну из них в ведьму против меня». Ощущение душевной боли усилилось еще и потому, что его соперником ни с того ни с сего вдруг оказался самый захудалый и замызганный парень — деревенский плотник Михаил Воланов. Неповоротливый, медлительный, с крупными чертами лица, он, по мнению Петра Сырезкина, создан лишь для тягловой работы — не больше.
А Воланов жил, помалкивал, никому не мешал, все что-то мастерил, возился со своими рубанками да фуганками. Соседи часто забегали к нему за свежими стружками на растопку или еще для какой-нибудь надобности. И не только за этим. Зная простую натуру Михаила, некоторые старались извлечь из этого кое-что. Одни почти за бесценок срядятся с ним сколотить рамешку для своей избы, другие под причитания о нужде беспросветной уговорят его за мизерную мзду перестелить пол или наладить крыльцо. А если сказать точнее — уговаривать Михаила вовсе и не нужно было.
Он никогда не называл стоимость своей работы, ни с кем не рядился, ничего не выторговывал. После трудных лет люди начинали понемногу поднимать головы. Теперь думали не только о еде. Кто-то замечал, что угол избы подгнил и она начинает кособениться, кто-то забеспокоился о том, что давно пора заменить венец под крышей, кто-то сокрушался о недостроенном сарае.
Выправлялась жизнь, усложнялись запросы. Кто-то замечтал о новеньком тарантасе, кто-то о красивой тумбочке для горницы или о ярком петушке для конька крыши.
Михаил не знал покоя ни днем, ни ночью от пробудившихся назойливых заказчиков, усердно корпел над верстаком, установленном прямо в прихожке. И все дивились: почему он берется даже за то, что явно ему не светит выгодой. Послать бы того, кто совсем оборзел, кто смешивает человеческую доброту с простодырством!
Конечно, всякие пересуды, толки и кривотолки, чаще всего сдобренные язвинками, доходили до Михаила Воланова. Но он реагировал на них странной, никому непонятной улыбкой. Не ошибались люди, пожалуй, в одном: нервы у Михаила Воланова канатные.
К работе Михаил приступал вроде бы нехотя, подневольно. Делал все неторопливо, на первый взгляд казалось — тягостно, как не от хорошей жизни.
Но усердие и старание говорили об обратном: работа его не пугает — какой бы она ни была трудной и сложной.
Не спеша Михаил примерял доски, пристукивал, подгонял, отходил в сторону, наклонял голову и, чуть прищурившись, с наслаждением рассматривал отполированный фуганком брус.
— Неплохо состряпано, такому износу не будет, — давали оценку мастерству Воланова заказчики. — За такое и заплатить не жалко.
Правда, отдельные из них, которых природа обделила совестью, под этими словами подразумевали — заплатить вообще сколько-нибудь. То есть поступить не так, как другие: пообещав рассчитаться завтра, не делали этого ни послезавтра, ни в другое время.
Михаил никому не напоминал о долгах. И многим казалось, что про них он быстрее забывал, чем сами должники. Поэтому они считали, что к нему можно было идти со вторым заказом, не рассчитавшись за первый.
Вначале заказчики радовались, что так легко им удается облапошивать этого добряка-простофилю, но потом все пошло по-иному.
У самой околицы вскоре поселился еще один плотник — по фамилии Гринько. Задержался он в Самойловке после длительного и тщетного поиска прибыльного дела где-то в малороссийских местах.
Прикинув, что в этом-то глухоманном краю спрос на плотников особый, он решил попытать здесь счастье. Сельчане, конечно, обрадовались появлению нового спеца и сразу же бросились к нему со своими нуждами. Но очень быстро поняли, что перед ними не Михаил.
Первому же заказчику за настилку полов в одной комнате Гринько предложил ввиде аванса доставить «теленка та шматок сала, та жменю махры, та немного грош». А об остальном — «столкуемось» после работы. Работодатель вначале понял плотника как шутника, умеющего быстро находить с людьми непринужденный, свойский язык, поэтому после небольшого судаченья про всякие всячины снова в том же заинтересованном тоне заводил разговор об оплате.
— Ну, а все-таки, сурьезно — сколько ты с меня слупишь?
— Я ж козав тоби… Хиба ты глухой, чи шо? — неподдельно удивлялся Гринько.
Оторопевший заказчик хотел было сослаться на Михаила Воланова, которому за этот вид работы можно было заплатить сущий пустяк, но Гринько махнул рукой и отвернулся от него.
— Нема гиршего ворога, як дурний розум.
Это было первое знакомство с новым плотником, вызвавшее недобрый гул в деревне. Многие клялись, что ноги их не будет у порога дома Гринько. Но это были лишь слова. Плотницкой работы в каждом дворе было невпроворот. И с одним Волановым проблем не решить. Люди разводили руками, ворчали, плевались, но все ж шли к Гринько. А тот, смекнув, что его руки в ходу в этом краю, разработал четкий и жесткий прейскурант оплаты своей работы и никогда никому ни в чем не уступал. Его не интересовало: шел ли к нему человек с радостью или гонимый нуждой или горем. Без задатка он и гроб не начинал делать. Даже если его на коленях просили.
— И шо вы причипились до мэнэ, як блоха за кожух! Так, чи не так, а перетуковати нема чого.
Обычно на этом весь разговор заканчивался. Показав свою натуру жадюги, Гринько вместе с тем невольно повысил цену труда и Михаила Воланова. Может быть, у людей совесть зашевелилась после сравнения Воланова с Гринько или еще что-то, но Михаилу за труд стали платить вдвое больше, чем прежде, хотя эта плата была все же значительно меньше, чем получал Гринько.
Жизнь однако не баловала Михаила. Немного было в ней радостного. За год пришлось справить двое поминок. На свет иной ушли бабушка и мать. Отца Михаил не знал с младенческих лет.
Холодной безжизненной тоской повеяло от его дома. Неумевший выносить свое сокровенное, душевное на люди, стал он замыкаться, дичать и, как монах-схимник, многое перестал замечать вокруг себя. Но в деревне нашлось немало таких, которые решили взять на себя роль спасителя души «усыпающей».
Однажды соседка Михаила — полная и очень чувствительная женщина — на какой-то «бабьей сходке» решила поразить своих подруг умением раскручивать сложные клубки жизни. После бессонной ночи, проведенной в терзаниях и поисках, она пришла к выводу, что Михаила нужно женить.
Но когда она высказала эту идею в надежде ошарашить всех своей мудростью, то оказалось, что почти все женщины уже давно обмозговали этот вопрос. Причем некоторые из них в обдумывании этой проблемы зашли гораздо дальше. Они хотели женить Михаила на своих дочерях.
«А разве плохо? — рассуждали матери, очень беспокойные за своих взрослых дочерей, — обзавестись таким зятьком: парень работящий, неизбалованный. Дом есть да и в доме кое-что. И хоть Михаил и немного мешковатый, ну а в общем-то ладный, спокойный, с хорошим „карахтером“».