И посыпались к Михаилу одно приглашение за другим. И почти все эти приглашения были «делового» характера. У одних нужно было посмотреть — почему-то дверь плотно не закрывается, у других — половицы начали скрипеть, третьих — потолок начал понемногу провисать. Заказы были разные, но всех их объединяло одно — вызов Михаила на дом заказчика.
Встречали его радушно. Но он сразу же с порога, не обращая внимания на всякие отвлекающие разговоры, приступал к делу: начинал пристукивать молотком, отмерять, что-то высчитывать.
При всей своей деловитости и ненаблюдательности все же Михаил замечал, что у стола, на самом видном месте, сидела у пряхи молодушка в странном для работы виде — в белой кофте и ярком сарафане. Она то и дело отрывается от дела, выходит зачем-то в сени, причем такая надобность у нее появилась как раз в то время, когда Михаил, загородив всей своей массой дверь, рассматривал косяк, требующий починки.
А вскоре те, в чьих интересах это было, пришли к безрадостному выводу, что такое сватовство Михаила — дело безнадежное Кроме деловых, а точнее плотницких разговоров, Воланов никаких других не признает. С какими мыслями входит в дом — с такими и выходит.
Однажды как-то парни решили заманить Михаила на вечеринку. Стоило это немалых трудов, но все же Михаил пришел, хотя с большим опозданием. Придвинулся к сельсоветской изгороди и начал своим наивно-простодушным взглядом рассматривать участников веселья. Он удивлялся: неужели все они пришли сюда, чтобы побездельничать? Все вначале шло самым обычным образом. Как и завсегда, верховодил Петр Сырезкин. По его воле пары шли на «Краковяк» или «Польку», или совершался перерыв. Девушки и парни выходили на круг и под слаженные звуки гармони показывали свое умение отбивать дробь каблуками.
И вдруг одной раздурачившейся девке взбрело в голову вытащить на круг Михаила Воланова. Приплясывая и подпевая, она начала кружиться возле него, приглашая составить ей пару. Оробевший Воланов сразу же отвернулся и метнулся в сторону. Но сию же минуту две пары женских рук вцепились в его пиджак.
Подоспевшие к этой заварушке парни подтолкнули Михаила сзади, и под гиканье и аплодисменты он оказался на кругу. Воланов с отчаянием обреченного сделал попытку удрать, вырваться из кольца, но ничего не получилось: перед самым носом образовалась непролазная стена хохочущих и подтрунивающих участников вечеринки.
— Не выпустим, не выпустим! — восклицали звонкие, задиристые голоса. — Только одно колено, только одно! — настаивали более упрямые.
В этом гуле никто не слышал, как Воланов, чуть ли не со слезами просил выпустить его из окружения, убеждал, что ничего не смыслит в искусстве танца. Но мольба не помогла. Петр Сырезкин вначале старался как-то подстроиться под этого забавного танцора, но ничего не получалось: музыка требовала одного, Воланов выдавал другое. Парни и девки укатывались со смеху, вытирали ладонями повлажневшие глаза.
— А еще, еще врежь, Мишка! А ну наддай, наддай! — требовали разбалагурившиеся парни.
Воланов окончательно зашел в тупик. Он уже не кружился, а лишь неуклюже переступал с ноги на ногу, как плохо отдрессированный гималайский медведь. Но вот Михаил остановился, злобно посмотрел по сторонам и грозно устремился на людей.
Почуяв недоброе в настроении Воланова, парни и девчата мгновенно расступились. Раскрасневшийся, точно из жаркой парной, вырвался Михаил из окружения — и наутек, домой!
Успокоившись, Михаил рассуждал: себя ли нужно винить за то, что произошло, или те наглые рожицы, которые утехи ради могут оплевать и посмеяться над неумеющим давать сдачи?
В глубине души давило, скребло, мутило. Хотелось сгинуть, исчезнуть, провалиться. А в ушах все слышался раскатистый, надменный и беспощадный хохот Петра Сырезкина и его последние слова, которые смог разобрать Воланов:
— Вот росомаха, вот росомаха! Вот это мешок с отрубями!
II
Дня через два, когда еще не успели выветриться гадкие впечатления от вечеринки, Михаил повстречал на улице Серафиму. Он круто повернул в сторону, набычился и зашагал прочь.
— Хотя бы поздравствоваться надо было, Михаил Терентьевич! — напомнила о себе Серафима. — Иль серчаете?
Не меняя позы и не глядя на Серафиму, Михаил вначале что-то пробурчал, а потом вместо ответа, ни к тому ни к сему, спросил:
— А ты чего третёдни не смеялась надо мной? Все смеялись, вот.
— Такая уж я уродилась, люблю все делать поперек. Да и чего уж там смешного, ничего такого я и не заметила. Со мной тоже такое один раз было, если даже не почище. Ты вот все-таки вырвался и — ходу. А у меня совсем по-другому получилось: зацепилась каблуком за кочку и растянулась. Все надрываются от смеха, а я реву, как непреная корова.
Не стал Михаил разбираться: правду говорит Серафима или всего лишь пристроилась к его настроению, хочет успокоить, но все же ему показалось, что в мрачной туче появилась светлая проталинка, полегчал давивший душу камень, побольше стало света и воздуха.
Второй раз Михаилу довелось повстречаться с Серафимой вечером через несколько дней, когда та стояла в проулке, отыскивая глазами в стаде свою буренушку.
Помня прежний урок, Воланов на этот раз отвесил поклон, сопроводив его негромким «здрасьте».
Серафима сразу же обернулась и бросила на парня приветливый взгляд. Увидев в глазах девушки непонятные и загадочные для него искорки, Михаил оторопел. Не мог он и поверить, что у живой женщины (раньше он видел такое только на цветных картинках) могут быть такие красивые губы. Чуть вздернутый носик и добродушно округленный подбородок говорили о незлобивой натуре девушки.
Михаилу показалось, что он допустил недозволенное, разрешив себе взглянуть в глаза девушки. Такое может позволить себе лишь достойный ее, у которого есть все данные говорить с ней на равных.
Будь у него хотя бы частица того, что дала природа Петру Сырезкину и некоторым другим парням, он действовал бы по-другому. Но нет, не для него рождены красавицы, о которых пишут стишки, поют песни.
Уяснил себе Воланов и то, что ныне роптать на судьбу проку никакого нет и поэтому не надо разжигать аппетит на то, что приготовлено для других. Потупив взор, Михаил резко повернулся и зашагал в сторону.
От пытливого взгляда Серафимы не ускользнули мешковатость, простота и наивность этого забавного и необтесанного парня. Он был весь как на ладошке: угловатый, добродушный, закрепощенный своей совестливостью.
— И куда вы все спешите, Михаил Терентьевич? Что у вас там, семеро по лавкам сидят и все с открытыми ртами? — искала она повод, чтобы задержать Воланова на несколько минут.
И Михаил вдруг стал замечать, что «непутевые», как он считал вопросы Серафимы, становились почему-то для него желанными, хотя порой не все в них было понятно. Боялся он лишь ее насмешки. А вдруг, притворившись тугодумкой, она в душе издевается над ним, наслаждается тем, что для своего удовольствия смогла всколготить, распалить этого непробиваемого, угловатого человека.
За последнее время Михаилу довелось раза два побывать в городе: хотел для своего плотницкого дела раздобыть долото и стамеску. Не нашел. Но вернулся не с пустыми руками. На улице встречные и поперечные гадали: что может быть у него в цветастом платке, превращенном в объемистый узел? Откуда им знать, что это был первый подарок для Серафимы. Он подследил ее вечером и после приветствия, безо всякого объяснения, сунул в ее руку узел. Серафима растерялась, удивленно посмотрела в глаза Михаилу.
— Это зачем? — вспылила она, но тут же, заметив на лице Воланова добродушную улыбку, переменила настроение.
— А почему именно мне, а не какой-нибудь другой? Может быть, я тебе понравилась? Правильно говорю?
— Да что ты! Дурак я, что ли совсем? — вспыхнул Михаил и осекся. — Был в городе, долото да стамеску хотел купить — мои-то совсем зазубрились. А уж разобрали все, — переминаясь с ноги на ногу, после минутного молчания продолжал Михаил. — Да вот и пришлось прихватить гостинцев — пряников тульских да лампосеев в коробках… А сам-то сладкого не употребляю.
— Ну, если умный, тогда уж другое дело… — лукаво взглянула на него Серафима, — а платок, в который завернул гостинец, когда отдать? Ведь он подороже этих пряников?
— Не надо ворачивать платок, — грустно и монотонно протянул Михаил, — заворачивать гостинец не во что было, вот и купил…
Так постепенно отношения между Михаилом и Серафимой перерастали в «свойские». Михаил радовался этому.
Однажды, после тягостных размышлений, он все же решился на серьезный разговор. Потом Михаил без конца удивлялся — откуда взялось столько смелости. Шел он к Серафиме, а сам без конца твердил:
— Неужели влипну? Неужели влипну? Сказать или не надо?
Какая-то неподвластная сила все-таки заставила Михаила произнести эти слова. Произнес и ужаснулся их нелепому звучанию, несуразице смысла.
— А давай с тобой поженимся, Серафима, а? — сказал он затухающим голосом и испугался: неужели она его не расслышала? Ведь повторить такие слова было уже не в его силах.
Неужели снова опростоволосился, сел в лужу со своим предложением? Вот будет умора в деревне. Все будут смеяться до заворота кишок, это будет похлеще, чем та пляска.
Серафима смотрела на Михаила широко открытыми глазами. Но Воланов не видел их. Готовый провалиться сквозь землю, он ждал ее ответа.
Серафима прыснула от смеха.
— Разве так бывает? Вы всерьез, Михаил Терентьевич? Еще не дружили, еще ни разу не поцеловались и — сразу в жены.
Михаил ничего не смог ответить. Он резко повернулся и, сгорая от стыда, чуть ли не бегом бросился к своему дому. Он успел вообразить себе, что завтра ему не найти в деревне проулочка, по которому можно будет пройти, не встречая насмешливых глаз и издевательских шушуканий.
Но муки Михаила продлились всего лишь до вечера. В дом забежала соседская девчонка и передала приглашение Серафимы — навестить их дом. Михаил растерялся, не зная, как поступить, но, поразмыслив, все же решился.