Он потряс в воздухе половинками гармони, резко повернулся и громко хлопнул дверью.
С этого начиналась новая, семейная жизнь Михаила и Серафимы.
IV
…После свадьбы Михаила и Серафимы минуло уже двенадцать лет. Самойловка во многом преобразилась. Около скособенившихся и замученных временем мазанок, с застрех которых, как гривы неряшливых лошадей, свисала солома, появилось и немало молодцеватых крепышей — рубленых домов с тесовыми крышами. Старое старилось, новое новилось.
Так было и у людей. Исчез куда-то Сырезкин, появились другие люди. Совсем о других заботах и нуждах пошли толки, пересуды, пустяшным стало считаться то, что было когда-то главным корнем жизни…
У Волановых росли два мальчика — двухлетний круглощекий карапуз Данил и десятилетний смугловолосый Санька.
С годами немало перемен обнаружилось и в характере Серафимы. Трудно было поверить, что не так-то уж и давно это была застенчивая робкая девушка. А теперь, хотя и бескорыстно, многих подчиняла своей воле, заставляла повторять ее примеры. Уже давно она приучила своих соседей вставать утром намного раньше обычного для них времени. Особенно это было заметно летом: то ведрами под окнами загремит, то звонким голосом из самой глубины сладкого сна вытащит.
Всему Серафима умела удивляться, радоваться, смеяться: и глазам козы, с ее блеском ложного ума, и чванливому петуху, и походке, как у разжиревшей кухарки, кряквы.
— Ах, бестия, некому накрутить ей хвоста! — ворчали иногда спросонья некоторые «нервные» соседи. — За какие грехи вот так ни за што ни про што?..
А злобы все-таки к Серафиме не было. Умела она подходить к людям с простинкой, без закавык. Этим она обезоруживала даже того, кого природа создала бирюком, скрюченным и засушенным, нелюдимым.
Но были у Серафимы и свои обязательные житейские правила: меньше ходить за советами к соседям, не искать сочувственных вздохов у тех, кто считает себя мудрым устроителем чужой семейной жизни.
Некоторым соседям, как это часто бывает у охотников до чужой жизни, не все нравилось в семье Волановых. Особенно усердствовали завистники, сплетники и другие представители крапивного семени в первые годы после свадьбы. Но постепенно их ряды редели, а потом уж они и совсем голосами поослабли.
Работала Серафима в колхозе дояркой. Здесь тоже видна была ее хватка. И не у каждого укладывалось в голове: как это с таким неустанным трезвоном и даже с беспечностью удается ей раньше всех выполнять работу. И невольно к этому удивлению и даже восхищению примешивалось чувство досады за то, что не угнаться за прыткостью Серафимы, не добиться и всерьез того, что удается достигать ей шутя.
— И на кой тебе все это надо? — разочарованная своей немощью перед Серафимой, выговаривала ей пожилая Спиридониха. — Эдак-то, чего доброго, к сорока годам и горб на чужих харчах наживешь…
— Горб не от работы ведь, — смеялась Серафима, — а от того, что без дела скрючившись сидишь… Спина-то, она выгибается, как коромысло, и вот тебе, пожалуйста…
После этого она показала, как нужно сидеть, чтобы приобрести горб. Спиридониха наводит на свое лицо брезгливо-гневную гримасу. Но надолго этого не хватает. Вырывается предательский хохот, и, сделав капитулянский взмах рукой, Спиридониха отворачивается.
Михаил, муж Серафимы, с годами, как это многим казалось, стал еще менее поворотливым. Видимо, уж не суждено ему быть ни торопыгой, ни речистым мужиком. Но привычке — делать все медленно, зато прочно и красиво — Михаил не изменил. Тут перемен не было. С утра до вечера со своим деревянным ящиком для инструмента пропадал он где-нибудь на ферме. Но иногда случалось выполнять колхозные задания и на дому. Целыми днями не выходил он из избы: строгал доски, сколачивал косяки и рамы, раскраивал алмазом стекла для окон. В такие дни дети находились подле него. Пухлощекий Данилка любил барахтаться в стружках под верстаком, складывая кубики и треугольники, которые отрезал ему отец от брусков и досок.
Санька уже научился напускать на себя важность взрослого человека. Он уже кое-что смыслил в ремесле отца, знал для чего нужны рейсмус и ватерпас-уровень, соображал, когда нужно пользоваться рубанком, а когда фуганком или шаршепкой. Отец уже стал ему доверять несложные задания: варить в изрядно заляпанной кастрюле столярный клей, разводить сиккативом краску или покрывать только что сколоченные рамки для портретов морилкой.
Серафима много раз пыталась «перелопатить» характер Михаила, вкрапить в него хотя бы немного той живинки, которой в избытке было у самой.
— Слушай, Миша! — говорила она, пряча лукавую улыбку-насмешницу. — Вот уж больно хорошо ты обтесываешь всякие бруски и бревна, а почему себя не сможешь так хорошо обтесать? Что ж получается? В девках у меня не пухли губы от твоих поцелуев и сейчас ты уж больно сильно их бережешь… Когда ты все-таки додумаешься, что для нас, женщин, главное? Вот ведь говорят — как хорошо задыхаться от поцелуя! А я думаю, что все это выдумки. А ты вот как считаешь-то сам? Болтушки они все, по-моему! Пустышки! Им нельзя даже доверить ни рубанка и ни поперечной пилы. Все спохабят!
Михаил на минуту отрывался от дела, с недоумением смотрел на жену, качал головой.
— И когда тебе надоест чепуху плести? Ведь не девчонка уже! А все обними, погладь грудь, поцелуй… Когда все это у тебя переварится?
Волановы первые в деревне приобрели патефон. С наступлением сумерек распахивались створки окна горницы, и Санька с важным видом занятого человека накручивал пружину, потом снимая головку мембраны со змеевидной шейкой и прикладывал ее к грампластинке.
Вечерний воздух, приправленный запахами парного молока и свежего навоза, сотрясался от хрипловатых звуков, издаваемых притупленной иглой:
…Чтобы радость подружила с мужиком,
Чтоб у каждого — звезда под потолком…
Нам такое не встречалось и во сне,
Чтобы солнце загоралось на сосне…
Сумеречным временем собирались на завалинке Волановых многие сельчане. Одни шли сюда с вечной жаждой посплетничать, другие, более степенные и умеренные — с намерением просто побывать среди людей, поглазеть, расслабиться после нелегкого деревенского труда.
Общение с Волановыми для большинства всегда было желанным. И тут ничего не было удивительного. Ведь не тянет же людей туда, где клокочет мутная и тошнотворная брань, где обитают люди со звероватым характером и гадливыми, несносными привычками.
V
После посевной колхозное начальство решило провести слет передовых колхозниц-доярок. Самойловка послала на это торжество Серафиму Воланову, пожилую Анну Вилюшкину и молодую Агафью Горюнову.
Событие для колхоза большое. Долго еще после общего собрания не могли успокоиться, стихнуть пересуды, одобрительные и брюзжащие голоса насчет делегаток. Потом все понемногу отошло. Угомонились и те, кто считал себя сильно обиженным при выборе посланцев, и те, к чьему мнению не прислушивались на собрании.
Для такой важной поездки председатель колхоза Василий Тимофеевич Курбатов подобрал самую лучшую тройку коней. Он даже разрешил поставить коренным своего чалого жеребца.
— Ну, глядите там, ешки-матрешки! — сказал Василий Тимофеевич и проверил грызло в пасти жеребца. — Чтобы на колхоз наш никаких срамов не было. С начальством много не болтать, потому как языком работать вы не приучены, ешки-матрешки. А советики дельные примечать надо, может, и сгодятся. Ответ будете держать перед всеми.
Убедившись, что все в порядке, Василин Тимофеевич, как спортивный судья, махнул рукой.
— Айда, с богом!
Кучер Игнат, мужчина высоченный и дебелый, дернул вожжи. Тройка вздрогнула, и под напутственные возгласы телега загремела по сухой и твердой дороге, направляясь в сторону дальней полоски чернолесья.
После дороги, показавшейся путникам увеселительной прогулкой, тройка приблизилась к рыжему обшарпанному холму, привалившемуся к дороге, словно огромный подстреленный зверь.
За ним-то и прятался райцентр. Село — сотен пять-шесть домов наполовину городского, наполовину деревенского типа, расставленных вперемешку в нестройных волнистых улицах.
Тройка остановилась у большого, недавно побеленного дома с ярко-красной железной крышей, с высокими зелеными воротами и того же цвета ставнями. На плохо ошкуренном столбе был пристроен длинногорлый, как цветок вьюна, репродуктор, из которого разносились бодрые звуки.
— А ну, вытряхивайтесь, бабоньки! — бесцеремонно скомандовал кучер делегаткам. — Да штобы долго не торчали после собрания! А то начнете шастать по ларькам… Мне до заката чалого надо перековать…
Доярки поспрыгивали с брички и начали проверять друг на друге туалет.
По случаю таких торжеств председатель колхоза сам выезжал в город добывать материал для праздничного наряда делегаток. Для Серафимы была сшита из розовой нансуковой ткани кофта с мелкими оборками сзади и напуском на коричневую шерстяную юбку. Желтые туфли на высоких каблуках чуть-чуть добавили ей роста.
Немного скованно, но благочинно держались в своих новых нарядах и подруги по работе — Агафья Горюнова и Анна Вилюшкина. Одеты они были в разноцветные батистовые платья. На головах — светлые косынки.
Проведение слета намечалось на открытом воздухе, а в случае непогоды — в помещении райсовета. Но тучки, появившиеся на небосводе, проплыли стороной и избавили делегаток от нужды париться в душной комнате. Около самых ворот было сколочено из неструганных досок возвышение — небольшая и узкая трибуна, обтянутая красным материалом.
По фронтону здания сельсовета тоже на красном материале был прикреплен плакат: «Привет ударникам — дояркам района!». До начала торжеств оставалось еще два часа. Делегаты из Самойловки обрадовались этому: можно было передохнуть, посмотреть, чем живут здесь.
VI
Для деревни эти утренние часы были уже не ранними. После первой кормежки приглушился птичий гвалт, со дворов уж выгнали вечно голодных и привередливых уток, белыми пушинками заполнили пруд чистюли-гуси. Вдали по самому косогору рассыпалось разномастное стадо.