– Девочки, дорогие наши абитуриентки, во-первых, вы будущие студентки педагогического учреждения и педагоги, а во-вторых, на экзамен нельзя приходить в поясе под названием юбка. Нельзя красить глаза и губы. Вы должны быть целомудренны как внутри, так и снаружи.
Короткие юбки я сама не очень любила. Несмотря на стройные ноги, мне больше всего нравилось носить длинные юбки.
Вторая картинка рисовалась мне такой: я снова в авиационном техникуме, директор которого мне сообщает:
– Вы настолько дубообразная, Дина Ожерельева, что вас не взяли в педагогическое заведение! Не ходить вам теперь в белом халатике и не засовывать ручки в карманчики. Лезьте-ка, милочка, в самолет, причем со стороны хвоста!
– Зачем? – пропищу я виновато.
– Изучать, из чего сделан летательный аппарат!
Нет, нормально? Значит, для того, чтобы стать педагогом, я не подхожу, а вот инженером-исследователем мне в самый раз! Картинки менялись, воображение у меня работало на износ.
В назначенное время я сидела у кабинета, в котором шло заседание приемной комиссии. Глуповато улыбаясь, я теребила края длинной черной целомудренной юбки. Белая блузка с розой на плече завершала благочинный образ будущей Мэри Поппинс. О чем меня будут спрашивать, я не имела ни малейшего понимания. Из аудитории изредка выходили девочки, которых вызывали раньше меня. Кто-то грустно и медленно, а кто-то бодренько и радуясь. И вот словно голос из преисподней, сопровождаемый гулом в моих ушах, прозвучало:
– Дина Ожерельева, проходите. Следующая Татьяна Золотухина.
Отклеив себя от стула, на ватных ногах походкой старого алкоголика я вошла в большой кабинет. Еще бы чуть-чуть и я, цепляясь за стены, упала бы в обморок. Видя такое, преподаватели еле заметно улыбнулись. Некоторые опустили головы вниз и прикрыли лицо, чтоб посмеяться тактично. Мутный графин не плод моей фантазии! Он чинно стоял во главе стола. Роза на моем плече заплясала кадриль, щеки запылали алым заревом.
– Вам плохо, Дина? – спросила секретарь, пригласившая меня в аудиторию. – Может, воды дать?
– Нет-нет, – пропищала я, косясь на мутный графин, – все отлично.
– Присаживайтесь, назовите свою фамилию, имя и отчество. Сколько вам лет, где учились?
Вопросы посыпались на меня как из рога изобилия. Волнение перемешало их, выдавая такой вариант ответа:
– Иванова Дина Ожерельевна, училась 16 лет в средней школе № 49.
И тут комиссия взорвалась таким смехом, что я и не ожидала. Они хохотали все одновременно, как одно лицо. Наконец, отсмеявшись, они посмотрели на меня таким ласковым взглядом, что я сама себя пожалела и успокоила.
– Диночка, может, вы не знаете, но это не цирковое училище, а педагогическое.
– Как не знать, знаю!
– Вам 16 лет? Или вы все-таки учились 16 лет в школе?
– Да, я училась 16 лет.
Комиссия поняла, что с этим вопросом пора завязывать. Тему поменяли тут же.
– А почему вы поступаете именно к нам?
У меня перед глазами пронеслись опять картинки: воспитатель Аринкина, у которой глаз дергался, толпы детей на участке в детском саду, Аришка в шоколадных родинках, и, наконец, почему-то пролетел в голове самолет в разрезе, как на картинке в авиатехникуме. Я собралась с мыслями и все же ответила, как меня учила мама:
– Детей вот люблю…
– А что вы еще любите?
– Что еще люблю? Балет люблю.
Комиссионные головы опять наклонились и мелко затряслись от смеха.
– А какие у вас увлечения? Чем вы увлекаетесь в свободное время?
– Стихи пишу.
Глаза у преподавателей уважительно расширились. Пожилые мужички и презентабельного вида женщины закивали и стали переглядываться с явной завистью к моим увлечениям.
– А можете нам прочитать что-нибудь из своего?
– Конечно, могу, – ответила я, встала в нужную позу и, поправив розу на плече, начала декламировать:
– Копченая колбаска, сырочек и сальце,
Все это вызывает улыбку на лице.
Облизывая губы, на кухоньку иду,
Все, что душе угодно, в тарелочку кладу.
Пускай уж ночь на улице, спит и храпит сверчок.
А мой голодный злой живот бурчит, как старичок.
Ну, разве я могу себе любимой отказать?
И я решила для себя – мне вредно голодать.
Все так же улыбаясь, я отправляю в рот
Трехслойный и вкуснейший огромный бутерброд.
Я ем и ем, себе ни в чем не смея отказать,
И вдруг заметила – я в дверь не стала пролезать!
Дверной проем стал для меня препятствием большим,
Ах, неужели от того, что ем я от души?!
И я, чтоб взвеситься, с трудом разделась до трусов,
Так жаль, но я сломала парочку весов.
Весы пыхтят, а стрелка машет – СТО КИЛО!
Где телефон? Спасите! Скорая! Алло!
Я, стоя на весах, нашла теперь ответ,
Я знаю, почему ломался подо мной паркет!
Вареники, картошка, бутерброд,
Я объявляю вам решительный бойкот!
И чтоб над телом над своим не издеваться,
Продуктами теперь я буду любоваться!
Сначала в аудитории повисла гробовая тишина. Может, от того, что кабинет большой и до комиссии с опозданием доходили мои слова. Я прочитала свои вирши и замерла. Над мутным графином медленно пролетела жирная муха. Ее жужжание было слышно отчетливо и издевательски.
– Вы свободны, Дина. Идите, – наконец раздалось в тишине.
Шепча себе под нос «Блин! Блин! Блин!», я опрометью выскочила из кабинета. Откуда прыть взялась и смелость! Ну вот и пропала моя учеба в педагогическом. Прощай, Сухомлинский, не грусти, Крупская. А мамина мечта не сбудется никогда.
Я даже не слышала, как умирали от хохота все преподаватели из приемной комиссии. Танюша, которую вызвали следом за мной, через несколько дней рассказала об этом. Они буквально выжимали носовые платки. Слезы лились ведрами.
– Жаль, что у нас не цирковое училище. Такие кадры пропадают. Но надо девочку взять. Хорошая. Итоговые школьные оценки у нее приличные. И на подготовительных курсах все контрольные на «пять» и «четыре» написала.
Так решилась моя судьба, и я попала в мир, который понарошку. Мир, где игра важнее всего на свете. Здесь готовили будущих Понарошкинцев, то есть тех, кто будет всю жизнь работать в детском саду и играть в детство. Мир, где воспитатель ежедневно увешан гроздьями малышей и постоянно обмазан детскими козюльками, кашами и сладкими соусами от запеканки. Нас, будущих дошкольных работников, подковали на все это очень здорово.
Глава 5Дружить нельзя поссориться
– Динка, ты только умей разбираться в людях, – расщелкивая семечку и глядя куда-то вдаль, сказала мне мама.
– Это как, расскажи, пожалуйста, – отсыпая себе горсть из маминой горы, спросила я.
Когда мама нажарит семечек полную сковороду, то у нее возникает непреодолимое желание поучать меня и пофилософствовать о жизни. Под мерное потрескивание черной кожуры на меня начинают сыпаться советы и в лучшем случае пожелания. В худшем случае мамина семечная философия доходит до критической ситуации, в результате которой мы можем рассориться в пух и прах.
– Вот ты у меня молодец, дочка, – продолжала мама между расщелкиванием вкуснейшего лакомства, – поступила в училище, да без экзаменов. Я тут сидела недавно и думала, какая ты у меня умная выросла.
– Да уж, мам, видела бы ты, как я опозорилась на собеседовании.
– А что такого случилось?
Пришлось рассказать о шестнадцати годах обучения и моем новом отчестве Ожерельевна. Я думала, что она начнет сейчас хохотать от души, а мама расширила глаза и застыла. Минуты две она сидела неподвижно. Потом изрекла:
– Господи… Это тебя сглазили. Точно.
– Ага, сглазили, как бы не так. Может, у меня в сумочке лягушачья лапка и пупочек дождевого червяка лежат, надо посмотреть. Мам, ну что ты, смеешься, что ли? Волновалась я, и этим все сказано. Не публичный я человек.
– Ой, доченька, бедная моя. Ну ладно, все позади.
– Наоборот, мамуль, все впереди. Столько лет учебы, потом работа в садике. Все впереди.
– Ты, главное, Динка, разбирайся в людях.
– Ты повторяешься, мам.
– Могу еще раз сказать. Ты у меня такая добродушная, будешь всех жалеть, помогать бесплатно.
– А кто ж за плату помогает? Конечно, буду помогать, на другое не надейся.
– Сначала себе помоги, потом подружкам.
– Да, мамуль. Дружить нельзя поссориться.
Поставить запятую в этом предложении для меня всегда было очень сложно. Будучи сердобольной девушкой, я подкармливала кошек во дворе, отгоняя от них собак. А потом несла угощение и собакам, отгоняя теперь уже кошек. Вместе столоваться они никак не хотели. Враждовали громко, лишая друг друга возможности поесть миролюбиво.
В школе я давала списывать уроки всем, кто только попросит. Правильно или неправильно я выполняла домашнее задание, это уже другой вопрос. Главное, поделиться с товарищами. А дальше уже не мои заботы, если я получала «четверку», а списывающий друг «тройку». Я никогда не умела говорить четкое «Нет!». Особенно тем, кого мне было очень и очень жалко. Я готова была объять весь мир, в ущерб себе и в угоду моим друзьям, сделать для них все, что бы они ни попросили. Этим моим недостатком пользовались многие знакомые.
Вот и первые дни учебы. Полная аудитория девчонок. Даже непривычно было не наблюдать мальчишек-одноклассников и не слышать их грубоватый смех.
Я с интересом рассматривала свою группу. Вот тройка светловолосых невысоких девочек. Они сидели, тихо перешептываясь и озираясь вокруг. Вот две подруги хохотали в голос и с интересом обсуждали всех, находящихся в аудитории. Кто-то вел себя раскованно, кто-то сидел молча, глубоко задумавшись о чем-то своем. Мы ждали первую лекцию.
Я сидела и рисовала ручкой узоры на последней страничке тетради. Тут ко мне подошла фигура и спросила: