А в сентябре 1826 года ссылка Пушкина закончилась так же внезапно, как и началась: новый император Николай I приказал ему прибыть в Москву и после долгого разговора с опальным поэтом не только дозволил ему жить в столицах, но и весьма недвусмысленно объявил, что только он лично будет решать, какие произведения господина Пушкина дозволительно печатать, а какие — нет.
Да еще в частном разговоре с одним из придворных назвал бывшего опального поэта «одним из умнейших людей России». Пушкин тогда сам пустил слух о том, что государь, якобы, спросил его, что бы он делал, окажись в дни мятежа в Петербурге, а он, якобы, гордо ответил, что был бы со своими друзьями. Возможно… как князь Трубецкой, который ному из дома не высунул. Да и не было этого разговора, иначе не видать бы ему царских милостей. Но не признаваться же в этом ему, «певцу свободы»!
Пушкин невесело усмехнулся. Ему, видно, на роду было написано не видать спокойной жизни, даже семейной. Пора бы остепениться, подыскать богатую невесту: карточные долги петлей сжимали горло. Так ведь нет! В Петербург, он повел себя по-прежнему: танцевал на балах, волочился за женщинами, играл в карты, до рассвета засиживался на холостяцких пирушках… И так без малого два года!
На ком жениться? Хотелось, чтобы невеста была не только богата, но и красива. Девиц на выданье в окружении поэта было предостаточно, но репутация поэта была уже слишком скандальной. Ему отказывали.
Даже матушка бесприданницы Натали Гончаровой сперва тоже ответила отказом. Необыкновенная красота Натали должна была доставить семье богатство, искали состоятельного жениха, а что мог предложить легкомысленный поэт? Свои долги? Или стихи?
Донельзя раздосадованный неудачным сватовством, он сорвался с места и уехал на Кавказ. Именно там 11 июня, неподалеку от крепости Гергеры, и произошла знаменательная встреча с арбой, везущей в Россию тело Грибоедова.
Грибоедов погиб от рук разъяренных персидских фанатиков, защищая интересы России. А от чего чуть было не погиб он сам? Точнее, из-за чего? Из-за суетности, сумасшедшей ревности, ущемленного самолюбия… Чего он ждал, когда женился на одной из самых красивых девушек того времени? Что она будет сидеть взаперти? Хотя, возможно, он подсознательно именно к этому и стремился, не давая жене ни малейшей передышки: за шесть лет брака — четверо детей, да еще двоих не доносила…
Говорят, Нина, вдова Грибоедова, урожденная княжна Чавчавадзе, после получения известия о гибели мужа родила мертвого ребенка и совершенно удалилась от света. А ведь ей еще не исполнилось восемнадцати, и она тоже считалась одной из первых красавиц Грузии… Интересно, как бы она повела себя, окажись с мужем в Петербурге, в вихре светской жизни? Наверное, тоже стала бы объектом сплетен и пересудов, каким бы безупречным ее поведение ни было…
Он вернулся в Россию и снова сделал предложение Гончаровой. На сей раз оно было принято: за год ни один мало-мальски подходящий жених для красавицы не сыскался….
— Барин, к вам господин Жуковский, — прервал его мысли верный камердинер Никита. — Прикажете принять?
— Проси же!
Василий Андреевич Жуковский вошел с бодрой улыбкой, которая тут же сменилась куда более естественным для него выражением спокойствия и приветливости.
— Ну, сегодня совсем молодцом, друг мой, — проговорил он, усаживаясь подле дивана. — А я с новостями …
— Да не томи, Василий Андреевич, — взмолился Пушкин. — Рассказывай!
— В Петербурге новый поэт объявился.
— Удивил! — захохотал Александр. — Да сейчас каждый мальчишка стишками бумагу марает!
— Это не мальчишка… Я узнавал, он писал раньше, публиковался даже в каком-то московском журнале, но критики его не заметили. Тогда он обиделся и больше ничего уже в печать не давал. Хотя стихи писал по-прежнему. А когда прошла весть, что ты, душа моя, то ли при смерти, то ли уже умер, сей поэт написал весьма гневное стихотворение на эту тему и…
— Примета хорошая: жить долго буду, — быстро вставил Пушкин.
— Так-то оно так, да все одно: печатать сие стихотворение никак нельзя было даже тогда. Сейчас-то об этом речи нет, но списки уже по рукам ходят.
И Жуковский вынул из кармана сюртука сложенный вчетверо листок бумаги.
— От государя получил, — невесело усмехнулся он. — Николай Павлович сильно гневаться изволят, хотели автора в крепость посадить. Да у того родня влиятельная, заступников полно, отделался высылкой на Кавказ…
— Под пули? Хороша государева милость!
— Нет, с распоряжением «до серьезных дел не допускать».
— Дай хоть почитать-то, Василий Андреевич. Что он там такого насочинял?
Пушкин развернул листок и прочел стихи, начинавшиеся фразой:
«Погиб поэт, невольник чести…»
— Красиво завернуто! — усмехнулся он, дочитав. — Только свинец-то у меня не в груди был… В стихах, конечно, не напишешь… Ну, и на что же государь разгневался? Немного трескуче, немного переврал, слишком много Пушкина читал…
— Да косвенно ведь в него метит. В императора…
Пушкин посмотрел на ничего не говорившую ему подпись — Михаил Лермонтов, и пожал плечами:
— Ну, разве что косвенно…
— А еще: государь повелел долги твои все уплатить, заложенное имение родителя твоего от долга очистить, жалование тебе повысить до десяти тысяч рублей в год и разрешил жить там, где ты сам пожелаешь. С одним только условием…
— С каким? — насторожился Пушкин.
— Чтобы ты действительно продолжил дело Карамзина и писал российскую историю. Кто, кроме тебя, этим займется?
Пушкин в задумчивости принялся грызть ноготь — старая, детская еще привычка, от которой никак не мог отделаться. Что ж, государь, как всегда, великодушен. Однажды он уже выдал ему вспоможение — 10 000 рублей, а потом, по его просьбе, еще 18 000. Но долги не уменьшались, деньги уходили, как вода сквозь пальцы. Что ж, теперь он будет осмотрительнее и… экономнее.
— Что ты молчишь? — осведомился Жуковский. — Мне нужно возвращаться к императору с твоим ответом. Сам знаешь, Николай Павлович проволочек не терпит.
— Да конечно же я согласен! — с некоторою досадой воскликнул Пушкин. — И благодарность моя государю неизмерима. Но я хотел уехать в деревню…
— Поезжай, кто тебе мешает? По весне — милое дело. Окрепнешь на свежем воздухе, отдохнешь, а осенью вернешься в Петербург, станешь в архивах работать. А летом снова в деревню — писать…
Пушкин покачал головой.
— Нет, уж лучше в Москву. Петербург я ненавижу, а архивы и в Москве есть. По крайности, туда необходимое вышлют.
— Ну, вот ты все и решил, — с удовлетворением отозвался Жуковский, поднимаясь с кресла. — Государю передам в точности. Думаю, это его порадует.
Когда Жуковский ушел, Пушкин долго сидел в сгущавшихся сумерках, не зовя никого, чтобы подали свечи. Вот все и решилось: долгов больше нет, можно ехать в Болдино, жить там с семьей, писать… Только не стихи. Тем паче — новые поэты объявляются, скоро на него будут смотреть, как он сам в свое время глядел на Державина — обломок былых времен, живая — чуть живая! — легенда…
Теперь-то понимает, что без Державина и его самого бы не было, как поэта. Как не было бы и без многих, многих других. На их стихах вырос, окреп, обрел собственный голос. Славу, можно сказать, обрел. Но ведь известно: хуже нет, чем пережить самого себя в поэзии. Над Державиным-то в конце жизни уже откровенно посмеивались, когда он писал свои высокопарные пьесы.
«Интересно, за что все-таки император прогневался на этого… как его… ага! Лермонтова? Мне и худшее с рук сходило. Забавно все-таки читать стихотворение на собственную смерть…»
Пушкин вновь взял в руки листок, оставленный Жуковским, и позвонил, чтобы принесли свечей. Тут он и увидел, что к стихотворению имелась что-то вроде приписки, которую он не заметил вначале. Вчитался — и саркастически усмехнулся:
«Да, на рожон попер юноша, иначе не скажешь. Я хоть именные эпиграммы писал. А он — всех чохом к позорному столбу пригвоздил… Только за что — непонятно».
Он снова перечитал удивившие его строки и опять поразился: что за прославленные отцы? При чем тут их подлость — и какая подлость? А потом и вовсе невнятно: обломки, игра счастия… Невнятно, но оскорбительно, немудрено, что государь разъярился.
Что ж, он сам так начинал — скандальной известностью, ссылкой, изгнанием. Только на пользу пошло. Да, в молодости все делают ошибки. Хорошо, если потом есть возможность хоть как-то их исправить. А умри он от этой нелепой раны, какую память о себе оставил бы? Ревнивый муж, глупо погибший на дуэли, из-за мифической измены жены. Какой грязью измазал бы и себя, и Наташу, ангела-Ташеньку!
Поправится окончательно: первым делом попросит у императора прощения и поблагодарит за все оказанные милости…
Пасха 1837 года была поздняя, 18 апреля. Дороги уже подсохли, а семейству Пушкиных предстояло проехать от Санкт-Петербурга до Болдино почти 500 верст. И не в легкой дорожной карете, как ездил раньше один Александр Сергеевич, а в громоздком дорожном экипаже с многочисленными повозками в придачу.
Четверо малых детей с няньками и бонной, Наталья Николаевна, опять беременная и плохо переносившая свое состояние… В седьмой раз готовилась стать матерью, но если раньше находила в себе силы ездить до последнего на балы, то теперь все больше времени проводила на кушетке в своей спальне, мучаясь сильными мигренями.
— Госпожа Пушкина слишком много выстрадала, — сказал как-то доктор Арендт своему чудом спасенному пациенту. — Женские нервы — материя тонкая. Вам бы следовало дать ей отдохнуть несколько месяцев. А вот осенью…
Пушкин пропустил слова доктора мимо ушей. Что значит — отдохнуть, если он сам жил чуть ли не затворником и других женщин, кроме собственной жены, не знал и знать не хотел? А первые месяцы беременности женщинам и всегда неможется, все об этом знают. Нет, в Болдино, в Болдино, как можно скорее!
Какие отсрочки?! Аудиенция у императора давно получена, государь сказал все приличествовавшие случаю слова о промысле Божием и о надеждах, которое возлагает российское просвещенное общество на придворного историографа. И Пушкин сказал именно то, что от него ожидалось: о своей вечной благодарности государю, о долге, который он осознает и ж