Егор Исаев
ЖИЗНЬ ПРОЖИТЬ…
поэмы
Москва
Военное издательство
1984
СУД ПАМЯТИ
1
Он шел в засеянный простор,
В зарейнские поля.
Вокруг него во весь напор
Работала земля.
Вся до корней напряжена,
Вся в дымке голубой…
Она щедра, земля,
Она
Поделится с тобой
Своим трудом,
Своим зерном,
Ни грамма не тая.
А чья она?
Ей все равно.
Да жаль, что не твоя,
Как облака,
Как тот завод,
Как теплый ветерок.
Тропа —
И та тебя ведет
На бюргерский порог.
И там, быть может,
Ждет ответ
Такой, как в те года:
«Работы нет».
«Работы нет».
И что тогда?
Тогда…
Тогда на все ему плевать.
Да-да,
На все плевать!
Он будет пули отливать,
Как все,
И есть и спать.
Беречь себя и свой покой,
Не думать —
Лишний труд, —
Какую даль,
Рубеж какой
Они перечеркнут,
Чье сердце,
Грудь
И чей висок
Придется им прошить…
А память?
Память — на замок,
Чтоб не мешала жить!
Он так решил.
Он думал так
Себе же вопреки.
И с каждым шагом — тверже шаг.
И круче взмах руки,
И шире поворот плеча
И разворот груди…
И вдруг земля —
Совсем ничья —
Открылась впереди,
Совсем ничья,
И вглубь и вширь
Раздвинула поля,
Среди хлебов
Глухой пустырь,
Забытая земля.
Ни колоска здесь,
Ни креста
И ни следа борозд.
И Герман Хорст шагнул
И стал,
И вспомнил Герман Хорст:
Он здесь стоял
Еще тогда,
В тридцатые года…
Стоял по правилам по всем
Он,
Двадцати трех лет, —
В полынный цвет
Железный шлем,
Мундир — в полынный цвет.
Весь начеку,
На все готов,
Румянощек,
Безус.
Как отпущенье всех грехов,
На пряжке:
«Готт мит унс!»[1]
Приклад — в плечо.
Азарт и страх
В прищуре рыжих век.
А перед ним в трехстах
Шагах
Фанерный человек
Стоял,
Не замышляя зла,
С безликой головой.
Дрожала мушка и ползла
По корпусу его.
Ползла,
Как было учтено
Внимательным зрачком,
Туда,
Где сердце быть должно
Под черным пятачком.
Ее инструкция вела
И чуткая ладонь.
— Огонь! —
И пули из ствола
В мишень
метал
огонь.
— Огонь!
— Огонь! —
И Герман Хорст
Как надо брал —
Вподсек.
Но тот — фанерный —
Под откос
Не падал человек.
Не отвечал огнем, чудак,
Не клял,
Не умолял.
А он — живой —
Стрелял,
Да так,
Чтоб насмерть,
Наповал.
С плеча!
Откинувшись слегка!
С колена!
Лежа бил!..
Пустырь.
Могильная тоска,
Хотя здесь нет могил.
Здесь только гильзовая жесть —
Вразброс,
Не сосчитать.
Не счесть и тех парней,
Что здесь
Учились убивать.
Их было много,
Молодых,
В шинелях и в броне.
Вели,
Развертывали их
В тот год — лицом к войне.
Курки — на взвод.
Полки — на старт,
Готовые к броску.
Нетерпеливый шорох карт,
И порох начеку.
И фюрер плоскую ладонь
Над касками простер:
— Огонь! —
Развернутый огонь
Накрыл
живой
простор.
— Огонь!
— Огонь!..
На сто дорог
Вдоль западных границ
Вломились тысячи сапог,
Колес
И гусениц.
И Герман Хорст
В лавине той —
В сукне,
в дыму,
в пыли —
Был малой точкой огневой
В масштабе всей Земли.
А в точке той,
Под тем сукном
Казенным,
В глубине,
Живое сердце билось.
В нем —
На дне,
На самом дне,
Был тот росток,
Что в сотни линз
Нельзя найти,
Поймать,
Но он вмещал в себя всю жизнь,
Что подарила мать.
И первый свет,
И первый шаг,
И первую весну.
И Рейн,
И заводь в камышах,
И просто тишину,
И просто лодку,
И причал,
И свет девичьих глаз.
Он то вмещал,
Что запрещал
И оглушал приказ:
Солдат!
Он должен быть жесток
И, как взрыватель,
Прост.
Над нами бог,
И с нами бог!
— Огонь! —
И Герман Хорст
Поштучным,
пачечным,
строчным
С колена бил,
С брони
Не по фанерным —
По живым.
И падали они
И вниз лицом
И к небу — вверх —
В хлеба,
в осоку,
в ил.
Германия — превыше всех,
Превыше их могил.
Превыше слез,
Превыше мук
И шире всех широт!
Пылал
И пятился на юг
Французский горизонт.
Поштучным,
пачечным,
строчным
Бесился автомат.
И он, солдат,
Срастался с ним.
И сам, как автомат,
Тупея,
Гнал перед собой
Убойную волну
Из боя — в бой.
Из боя — в бой.
И из страны — в страну.
Из боя — в бой.
Из боя — в бой…
Он шел.
Из года в год.
И убивал.
И сеял боль
На много лет вперед.
Сироты с болью той растут,
Стареют старики
И не вершат свой правый суд
Той боли вопреки.
Ведь как узнать,
Кто управлял
Той капелькой свинца,
Что где-то сбила наповал
Их сына иль отца?
Кто скажет им,
Где он живет,
Тот человек — не зверь?
В каком кафе он кофе пьет,
В какую входит дверь,
Чтоб постучать к нему рукой,
Войти
Не наугад?
И жив ли он?..
А он живой.
И в том не виноват,
Что не отмщен,
Что не прощен,
Что жив он, не убит,
Что не скрипит протезом он,
Что сына он растит,
Что у него работы нет,
Как двадцать лет назад,
Когда он был в шинель одет
И…
Вскинув автомат,
Поштучным,
пачечным,
строчным
Шесть лет он брал вподсек.
А кто там падал перед ним —
Француз,
хорват
иль грек? —
Он не расспрашивал.
Он бил
Юнцов и пожилых.
Пустырь, пустырь…
Здесь нет могил,
Но здесь начало их.
2
Еще не мог он, Герман Хорст, понять,
Рожденный жить,
Что значит быль и небыль, —
Его отца искусству убивать
Здесь обучал
Сухой, как жесть, фельдфебель.
По правилам положенным,
По-прусски,
С колена,
Лежа,
Как устав велит.
Потом отец
Стрелял в каких-то русских
И сам каким-то русским был убит.
За что убит?
И где зарыт?
О том
В листке казенном
Скупо говорится.
А сын его,
Не встретившись с отцом,
В пятнадцать лет
Был возведен в арийцы.
В шестнадцать лет —
Еще совсем юнец! —
Он собирал охотно автоматы
И вырастал.
И вырос наконец!
И, как отец,
Произведен в солдаты.
И, как отец,
Походно-строевым
Шагал сюда в составе рослой роты
И по фанерным
Бил, как по живым,
Из автомата собственной работы.
Потом — Париж.
Потом — Белград.
Потом
На Крит ступил
Одним из самых первых.
И был Железным награжден
крестом
За тех
Живых,
Похожих на фанерных,
Его ладонью пойманных в прицел,
Убитых им
И раненных частично.
Тот крест вручал высокий офицер,
Как штык, прямой,
И говорил:
— Отлично! —
Он говорил,
Тот офицер, о нем,
О нем —
О гордом крестоносце райха,
О том, что он,
Владеющий огнем,
Не знает слез
И собственного страха.
А страх тот был,
Его не обмануть,
Не откреститься, нет!
Не отпереться.
Подкожный страх!
Он восходил, как ртуть,
Со дна небронированного сердца.
Бросал к земле,
Когда свинец свистал.
Вопил о жизни
В толчее снарядной.
Он был, тот страх,
Он рос,
Он нарастал,
Как тот огонь
Ответно-беспощадный.
Чужой огонь!
Он гнал его назад
От призрачной победы
До разгрома.
Назад!
Назад!
В родимый фатерлянд,
К себе домой!
А дома
Вместо дома —
Развалины.
И не войти туда,
Не разгрести железные торосы.
И были слезы!
Были слезы!
Да!
Не чьи-нибудь,
А собственные слезы.
Была весна.
И первая пчела