А только взгляд —
Как смертный приговор,
И автомат — надульником в упор!
Момент —
И я,
Безмолвный, упаду,
Как тот поляк в сороковом году,
Как тот советский у Великих Лук.
Они,
Как я,
Не поднимали рук.
И я тогда,
Шагая через них,
Спешил.
Нам было некогда: блицкриг!
Но медлил он.
И вдруг, шагнув вперед,
Сказал: «Иди!»
А я-то знал:
Убьет.
Я стал спиной
И ощутил спиной,
Как солнце замирает надо мной,
Как мушка наползает вдоль спины.
Плевок —
И я,
Претише тишины,
Сорвусь лицом, как в пропасть,
В черный снег — прениже ветра
И ненужней всех.
Я сделал шаг.
Второй…
Потом шестой…
Потом — не помню.
И услышал:
«Стой!»
Я стал
И ждал,
Полуживой: когда?
Но он сказал:
«Цурюк иди. Сюда».
А я-то знал: конец! Не пощадит.
Ударит в грудь.
Глаза открыл: сидит!
Сидит и, отвернувшись от пургп,
Портянки заправляет в сапоги.
Спокоен так,
Как будто я не враг.
Я сделал шаг.
Второй.
И третий шаг.
«Еще немного, — думал, — и…
Прыжок!»
Но он поднялся. Палец — на курок.
«Теперь иди, — сказал, —
Куда ты шел! —
И автоматом на восток повел. —
Туда иди!»
И взглядом как прожег.
А я стоял
Ошеломлен.
У ног,
Казалось, обрывались все пути.
Идти назад? Да где там!
Не дойти.
Вперед идти — пустыня впереди,
Такая,
Что в обход не обойти.
Онега и пепел.
Пепел и снега.
В сравненье с ней Сахара — чепуха!
И я-то знал, оставшись без огня,
Что впереди — ни вздоха для меня,
Ни потолка,
Ни тлеющих углей.
Я человек,
Но избегал людей.
Я человек,
Но обходил, как тень,
Пожарища остывших деревень —
Они страшней, чем минные поля.
Я человек,
Но не искал жилья.
И все ж я шел, надеясь:
Обойду,
Что где-нибудь в колонну попаду
Таких, как я.
Но с каждым шагом шаг
Все тяжелей
И неотступней страх.
Такого страха я еще не знал.
Я, спотыкаясь, тихо остывал
На ледяном,
Бушующем костре.
И вдруг — ты представляешь! —
На заре
Запел петух.
Не где-нибудь вдали,
А из-под ног запел,
Из-под земли.
И я подумал, что схожу с ума.
Какой петух,
Когда вокруг зима,
Когда вокруг ни стога, ни шеста!
Вся степь, как это стрельбище,
Пуста.
Какой там, к черту, петушиной крик!
Теперь-то что…
А вот тогда, старик,
Мне было не до смеха, не до слез.
Мороз такой!
До потрохов мороз.
Вдыхаешь лед,
А выдыхаешь прах.
Я стал сосулькой в рваных сапогах.
Я замерзал.
Я оседал, как в пух,
В глубокий снег.
А он поет, петух!
Как из могилы.
Глухо,
Но поет!
Я еле веки разомкнул:
Встает
Передо мной вот так,
Как твой рюкзак,
Пушистый дым.
И я не помню, как
Подполз к нему.
Я умывался им.
Он мягким был, как вязаный,
Жилым.
В нем теплые струились ручейки.
Вставало солнце.
И дымки… дымки…
Из-под земли
Над снежной целиной.
Я понял, Хорст: деревня подо мной.
Как кладбище.
Ни крыши. Ни бревна.
Мы все вогнали в землю, старина,
Огнем и плетью.
Мертвых и живых.
Ну как же, Хорст!
Ведь мы превыше их.
И с нами бог!
Какая ерунда!
Я это после понял.
А тогда
Все тело
ныло
с головы до ног:
Тепла! Тепла!
И я уже не мог
Держаться больше.
Все равно каюк!
Мне женщина открыла дверь.
И вдруг
Как оступилась,
Отступив за дверь,
Как будто я не человек, а зверь.
Как будто автомат еще со мной.
Забилась в угол.
За ее спиной
Дышали дети — волосы вразброс.
И только там я поднял руки, Хорст!
Да, только там. В землянке.
Только там.
Сходились люди молча, точно в храм.
И так смотрели — хоронить пора.
Вошел старик
И ручкой топора
К моим ногам подвинул табурет.
Сказал:
«Садись!»
Да разве в тот момент
Я мог кричать о долге!
Нет, не мог.
И ты б не мог.
Какой там, к черту, долг,
Когда я жег!
Ты б видел их глаза —
Смотреть нельзя.
И не смотреть нельзя.
Так только неотмстившие глядят.
Я говорил, что Гитлер виноват,
Что я солдат,
Что жечь я не хотел.
Но перед ними Гитлер не сидел,
А я сидел!
И между нами, Хорст,
Все сожжено
На сотни русских верст.
Могилы от реки и до реки —
Ни улыбнуться,
Ни подать руки.
И все за них.
Не за меня.
Вины
Не отвести.
И все-таки они
Поесть мне дали,
Вывели. Иди!
А как идти?
Все те же впереди
Обугленные села, города…
О, как я рад был, старина,
Когда
В колонну пленных я попал!
Вина
Была уже на всех разделена
До самооправданья.
Мол, приказ
И прочее…
Что обманули нас,
Мол, хорошо, что вышли из игры…
Нам дали всем лопаты, топоры,
Сказали: строй.
Но разве топором
Я мог поднять,
Что повалил огнем?!
…Пришел домой.
А дома нет.
Была
Одна стена — отвесная скала,
А над стеной, шурша, как головни,
Вороны каркали.
Ни сына, ни жены…
А ты — герой! — о долге мне орешь.
Все это ложь!
Да как ты не поймешь,
Что, убивая нами,
Под фугас
Бросали нас
И убивали нас
На всех фронтах
Все те же, Хорст, они,
Кому всю жизнь до нищеты должны.
За хлеб должны,
За кружку молока.
За место у патронного станка.
Всю жизнь должны,
Как деды и отцы.
Подвалы — нам, а им, старик, —
дворцы!
Окопы — нам, а им, старик, — чины.
Платили кровью!
Все равно должны.
И с ними бог.
Не с нами.
С нами — долг!
Приказ: сжигай!
И я, — он встал, —
Я жег!
Устало жег.
А чаще — на бегу.
Бензином — раз! —
И дети на снегу.
Босые дети! Понимаешь ты!
А нам — кресты,
нагрудные кресты.
А нам — холмы,
могильные холмы.
Мы трусы, Хорст,
А не герои мы!
Он сел и пули наотмашь — в кусты.
— Я груб, старик, но ты меня
прости. —
И замер, глядя на полынь в упор,
Как будто это не полынь —
Костер.
Огонь… Огонь…
И дети на снегу
На том донецком страшном берегу.
11
Вы думаете, павшие молчат?
Конечно, да — вы скажете.
Неверно!
Они кричат,
Пока еще стучат
Сердца живых
И осязают нервы.
Они кричат не где-нибудь,
А в нас.
За нас кричат.
Особенно ночами,
Когда стоит бессонница у глаз
И прошлое толпится за плечами.
Они кричат, когда покой,
Когда
Приходят в город ветры полевые,
И со звездою говорит звезда,
И памятники дышат, как живые.
Они кричат
И будят нас, живых,
Невидимыми, чуткими руками.
Они хотят, чтоб памятником их
Была Земля
С пятью материками.
Великая!
Она летит во мгле,
Ракетной скоростью
До глобуса уменьшена.
Жилая вся.
И ходит по Земле
Босая Память — маленькая женщина.
Она идет,
Переступая рвы,
Не требуя ни визы, ни прописки.
В глазах — то одиночество вдовы,
То глубина печали материнской.
Ее шаги неслышны и легки,
Как ветерки
На травах полусонных.
На голове меняются платки —
Знамена стран, войною потрясенных.
То флаг французский,
То британский флаг,
То польский флаг,
То чешский,
То норвежский…
Но дольше всех
Не гаснет на плечах
Багряный флаг
Страны моей Советской.
Он флаг победы.
Заревом своим
Он озарил и скорбь
И радость встречи.
И может быть, сейчас покрыла им
Моя землячка худенькие плечи.
И вот идет,
Печали не тая,
Моя тревога,
Боль моя и муза.
А может, это гданьская швея?
А может, это прачка из Тулузы?
Она идет,
Покинув свой уют,
Не о себе — о мире беспокоясь.
И памятники честь ей отдают.
И обелиски кланяются в пояс.
От всех фронтов,
От всех концлагерей,
От всех могил
От Волги до Ла-Манша.
И молча путь указывают ей
На Рейн,
На Рейн,
На огоньки реванша.
Они горят — запальные —
Во мгле
Преступного, как подлость,