равлена против Бруно Бауэра и Штирнера.
Странным могло бы казаться молчание более крупных представителей социализма, учение которых получало в лице Штирнера такого серьезного «ревизиониста», и которые как раз в это время располагали столь выдающимися полемическими силами. Оказывается, однако, что Маркс и Энгельс вскоре по выходе книги Штирнера отозвались на нее обширной работой «О последышах гегелианства»; но сам Энгельс не мог сказать биографу Штирнера, почему эта работа не появилась до сих пор. Арнольд Руге, прочитав «Der Einzige und sein Eigenthum» пришел в восторг, называл труд Штирнера «единственной немецкой философской книгой, которую можно читать»; но затем так же восторгался критической статьей молодого Куно-Фишера, направленной против Штирнера, и, наконец, опять возвратился к признанию этого «смелого утреннего призыва в лагере сонных теоретиков».
На критические статьи, вызванные его книгой, Штирнер отвечал дважды. Первое возражение — статья «Recensenten Stirner’s» в «Wigand’s Vierteljahresschrift» за 1845 г. — направлено против критических замечаний Шелиги, Гесса и Фейербаха.
Отношение Людвига Фейербаха к книге, наносившей ему жесточайшие удары, можно назвать двойственным. Он не хотел признать себя побежденным, но он понял, с какой умственной силой имеет дело. «Это в высшей степени остроумное и гениальное произведение — писал он брату в конце 1844 года: истина эгоизма, — но эксцентрически, односторонне, неправильно формулированная — за него. Его полемика против антропологии — главным образом, против меня — покоится на сплошном непонимании или легкомыслии. Он прав во всем, кроме одного: по существу его возражения меня не касаются. Во всяком случае, это самый гениальный и самый свободный писатель, какого я только знал». Фейербах предполагал даже обратиться к своему противнику с открытым письмом; от черновой этого не напечатанного обращения сохранилось только ядовитое начало, не лишенное своеобразного интереса: «Невыразимо» и «несравненно», любезнейший эгоист! Как все ваше произведение, так в особенности суждения обо мне поистине «невыразимы» и в своем роде «единственны». Правда, при всем своеобразии этих суждений, я давно их предвидел и говорил своим друзьям: будет время — и меня до такой степени не будут понимать, что меня, былого «страстного и фанатического» врага христианства, назовут еще его апологетом. Но то, что это произошло так скоро, — должен сознаться, всетаки изумило меня. Это действительно так же «единственно» и «несравненно», как вы сами. Как ни мало у меня времени и охоты опровергать суждения, имеющие отношение не ко мне, а разве к моей тени, я, однако, сделаю исключение для «Единственного». Однако, кроме мало значительных замечаний в «Объяснениях и добавлениях» к своей «Сущности христианства», Фейербах ничем не ответил Штирнеру. К этим «Объяснениям» и обращался в своей ответной статье Штирнер. Вторая его статья была обращена против «Moderne Sophisten» — статьи в «Leipziger Revue», подписанной Куно-Фишером. Известный ныне гейдельбергский профессор был тогда двадцатилетним студентом и, как подобает литературному дебютанту, был очень задорен в своих полемических приемах. Он называл Штирнера «пиетистом эгоизма», а его учение — «догматическим самодурством». Ответ Штирнера написан также с задором, что вызывает даже подозрение, что ответ этот — он подписан псевдонимом — написан не им.
Годы появления книги были апогеем в жизни Штирнера. Одни удивлялись ему, другие его поносили, но он был на высоте, с которой отныне начинает падать все неудержимее. Десять лет оставшейся ему жизни наполнены горестными испытаниями, ожесточением, оброшенностью и тяжкой нуждой.
Его брак, заключенный без глубокой привязанности, оказался непрочным: по словам жены, это был не столько брак, сколько житье в одном доме. Детей у них не было, — кажется, именно потому, что, в сущности, не было брака. Жена обвиняла Штирнера в этом, и еще более в том, что состояние ее быстро растаяло. Однако Штирнер работал: он оставался еще целый год, до выхода книги, учителем в женской гимназии; он не потерял этого места из-за своей книги, как утверждали некоторые биографы, но отказался сам, быть может, предвидя, что появление его книги поставит его в неудобное положение в мирной женской школе. Жена просила его остаться для заработков, — но он решил искать другой работы. И, едва закончив издание своей книги, он «с поражающим прилежанием», как говорит один из его знакомых, принялся за новый труд: он предложил своему издателю выпустить в свет обширную коллекцию «Die Nationaloekonomen der Franzosen und Englander»: он должен был руководить изданием, переводить, делать примечания. От последнего он вскоре отказался: в конце переведенного им четырехтомного «Руководства к практической политической экономии» Ж.-Б. Сэя он заявил, что примечания, уже готовые, он напечатает после того, как выйдет в свет в его переводе также труд Адама Смита; последний перевод появился также быстро, но примечаний переводчика в нем также нет. Эти переводы считаются до сих пор образцовыми; в коллекции вышла еще «Philosophie de la misère» Прудона, но уже без участия Штирнера.
Успех этого обширного литературного предприятия не соответствовал ожиданиям труженика; наоборот, он увидел, что ему едва ли удастся добывать средства к жизни пером. Вероятно, поэтому у него или у его жены, явилась своеобразная и во всяком случае мало вяжущаяся с нашим представлением о Штирнере мысль устроить в Берлине большую молочную торговлю. Остаток средств был затрачен на это коммерческое предприятие, которое, как и следовало ожидать, по неопытности руководителя, быстро закончило свое существование. Нужда уже не грозила издали, но, очевидно, уже теснила Штирнера — и довела его до своеобразного приема. Летом 1846 года на страницах «Vossische Zeitung» появилось объявление: «Я доведен до необходимости прибегнуть к займу в 600 талеров и потому прошу одно или несколько лиц, которые, быть может, пожелают устроить складчину, ссудить мне таковую сумму на пять лет в том случае, если они склонны оказать мне личный кредит». Следует адрес бюро и подпись: М. Штирнер. Неизвестно, отозвался ли кто-нибудь на это предложение; насмешек оно вызвало довольно. Есть предположение, что после этого Штирнер хотел попытать счастья на бирже; он советовался об этом с одним сведущим знакомым, который предостерегал его от этих опасных опытов.
Отношения супругов становились все хуже; было очевидно, что для этих людей, самостоятельных по натуре, нет смысла в ненужном сожительстве. В конце 1848 года — после трехлетней совместной жизни — они развелись. Штирнер остался в Берлине; Мария Дэнгардт уехала в Лондон. Судьба ее любопытна. Она явилась сюда с хорошими рекомендациями, при помощи которых получила занятия, обеспечившие ей безбедную жизнь. Она давала уроки немецкого языка и была любимицей колонии эмигрантов; мы упоминали уже о том, что такие люди, как Луи Блан, Фрейлиграт, Герцен часто и охотно бывали у нее. Самостоятельная и интеллигентная, она привлекала этих выдающихся людей. В Лондоне она попыталась, вероятно в первый и последний раз, выступить в литературе: в берлинской «Zeitungshalle» в 1847 году появился ряд ее писем из Англии, о которых мы уже упоминали. В 1852 году она присоединилась к небольшой группе эмигрантов, отправлявшихся в погоню за счастьем в Австралию. Здесь в Мельбурне она прожила около двадцати лет; как ни мало известно об этом периоде ее жизни, несомненно, что здесь она испила чашу бедствий до дна. Она нищенствовала, была прачкой, вышла замуж за рабочего и, наконец, попала в руки к католическим миссионерам. Получив по смерти своей сестры наследство, она в 1870 или 1871 году возвратилась в Лондон набожной католичкой. «Здесь — говорит биограф Штирнера — неподалеку от громадного города живет она и теперь: восьмидесятилетняя суеверная старуха, спасающая душу религиозными брошюрками, она думает только об искуплении и раскаивается в грехах, существующих лишь в воображении ее фанатизма, но никогда ею не совершенных. В общем, однако, ее мысль здорова и свежа, и она в силах еще от времени до времени совершать поездки в город по своим несложным делам: поразительный пример, как мало значит любовь к свободе, подсказанная преходящим увлечением и не питаемая ежечасно внутренней необходимостью «глубочайшей душевной потребностью».
Лишь тот, кто пытался по немногим литературным данным и скудным воспоминаниям современников воссоздать неуловимый образ и проследить судьбу исторического деятеля, и унывал и доходил до отчаяния в этой трудной работе, может понять чувства, охватившие биографа Штирнера, когда уже по окончании своих многолетних, самоотверженных и сравнительно очень мало успешных поисков он вдруг в начале 1897 года узнал, что Мария Дэнгардт жива и живет в Лондоне. «Так чувствует себя золотоискатель, до сих пор находивший лишь зернышки и вдруг наткнувшийся на богатейшую жилу», — говорит он. Не теряя времени, он бросился в Лондон. Он не обманывал себя: он знал, что наткнется на серьезные трудности;, но, конечно, он не думал, что возвратится из своей поездки почти без всяких результатов. Однако неожиданное случилось: вдова Макса Штирнера хотела одного: забыть о его существовании, — и наотрез отказалась видеть его биографа. Она выразила только удивление, что ее призывают в свидетельницы о жизни человека, которого она никогда не любила и не уважала. Все настояния были тщетны. Тогда Макай еще раз обратился к ней с письмом. Он изложил, как много работал и как мало успел; он уверял, что при всей любви и преклонении пред Штирнером, он совсем не намерен прикрашивать его личность во что бы то ни стало, что главное для него — истина; он указывал, как она много могла бы принести пользы, не вредя решительно никому. Наконец, он просил в крайнем случае дать хоть письменный ответ на ряд вопросов. На это она согласилась и на некоторые вопросы дала краткие ответы, поражающие в общем недоброжелательством к покойному мужу. Ее сообщение заканчивалось следующими словами: «Мария Шмидт торжественно заявляет, что решительно прекращает всякую переписку по этому предмету и поручила возвращать обратно все соответственные письма. Она больна и готовится к смерти». С тех прошло около десяти лет: ее уж, верно, нет в живых. Биограф Штирнера находит, что из новых изданий книги Штирнера должно быть по справедливости навсегда устранено знаменитое посвящение: Meinem Liebchen Marie Dähnhardt. Любила и уважала она Штирнера или нет, одно для Макая во всяком случае несомненно: она его никогда не понимала.