Нет нужды изображать тяжелое настроение Штирнера после отъезда жены; о нем может дать надлежащее представление та тьма неизвестности, которая отныне окутывает его существование; лишь изредка мы узнаем какие-либо мелочи — и в них нет ничего утешительного. Он почти не видится с знакомыми, редко выходит; никто не знает, чем он живет. Мы можем только проследить ряд его квартир, которые он меняет в отдаленных кварталах Берлина. Ему еще нет сорока лет, но жизнь его похожа на агонию.
Бури революции 1848 года застали «вольницу» у Гиппеля в возбуждении, соответствующем этому решающему моменту. Многие вмешались в движение: некоторые были- ранены, другие только что вышли из тюрьмы. Было шумно, но чувствовалось, что время «вольницы» прошло. Наступала новая эпоха, эпоха суровой реакции, низвергнувшая все, к чему стремились эти свободные умы, или, вернее, восстановившая те средневековые темницы духа, которые, казалось, были окончательно разрушены силой их мысли, натиском их критики.
Едва ли надо указывать, что Штирнер не принял никакого участия в мартовских событиях этого бурного года. Он слишком глубоко постиг значение грубой силы, чтобы сомневаться в ее торжестве. Он часто появлялся у Гиппеля, вел себя по прежнему, но отдалялся от людей.
В 1852 году, после долгого промежутка, появился второй и последний большой труд Штирнера: «Geschichte der Reaction». Из обширного плана, задуманного автором, была выполнена лишь часть. Первоначальное заглавие гласило «Reactions-Bibliothek», и весь труд распадался на две части; первая была посвящена «предвестникам реакции», вторая «современной реакции». Но из обеих частей появились только первые половины. Изданное начало первой части обнимает конститюанту и реакцию. Но, вместо того, чтобы здесь перейти к «изображению реакции в законодательном собрании, конвенте и дальнейших народных представительствах, вплоть до наполеоновской реакции», Штирнер неожиданно обращается к реакции в других странах, «следуя — по его выражению — закону единообразия». Таким образом, начало второй части посвящено реакции в Пруссии, вернее, ее первому году: 1848; это — «год хаоса, год реакционного инстинкта», когда «реакция организуется в силу». «Историю реакции» нельзя назвать сочинением Штирнера: это собрание чужих работ, лишь соединенных предисловиями и промежуточными замечаниями автора. В первой части он объединил выдержки из «Размышлений о французской революции» Бэрка и «Курса позитивной философии» Ог. Конта; вторая составлена из реакционных статей послереволюционной немецкой литературы, за которой Штирнер, очевидно, следил очень внимательно.
«Историей реакции» заканчивается литературная деятельность Штирнера; до какой степени он исчез с литературного горизонта, показывает одна характерная мелочь: энциклопедический словарь Брокгауза, изд. 1854 года, уже не имеет никаких сведений о нем и только, под сомнением, сообщает, что автора книги «Der Einzige und sein Eigenthum» звали «кажется, Макс Шмидт». Очевидно, Макс Штирнер уже умер: в живых остался лишь Каспар Шмидт; дальнейшее судорожное его существование скоро привело его к исходу, который может казаться случайным, но по существу не мог быть иным.
По скудным сведениям, добытым в полицейских архивах, автору биографии удалось до известной степени восстановить эту борьбу за жизнь. Бегство от кредиторов, как видно, наполняло теперь существование Штирнера. Он менял квартиру за квартирой, и в 1853 году дошел до того, что два раза сидел в долговой тюрьме. Он именовал себя учителем гимназии, писателем, доктором философии и даже рантье; но на самом деле он занимался мелким комиссионерством; достаточных средств к существованию оно ему не давало. Быть может, несмотря на эти ужасающие условия, он жил бы еще долго; от природы он был здоров и питал твердую уверенность, что доживет до глубокой старости. Но летом 1856 года его укусила ядовитая муха, и через несколько дней — 25 июня н. ст.— он умер от заражения крови. За гробом его через три дня шли очень немногие из его старых друзей; среди них — Людвиг Буль и Бруно Бауэр. Первому достались его бумаги, ныне безвозвратно погибшие. Лишь немногие газеты упомянули о смерти забытого писателя; некрологи состояли из неопределенных указаний на былой успех книги Штирнера или из старых россказней о его женитьбе. Родственники его вымерли.
Тот, кто вкладывает моральный смысл в историю и ищет поучения у законченной жизни человека, найдет его и в биографии Штирнера. Это не трудно: надо только предположить что-нибудь — доводы найдутся. Легче всего, конечно, увидеть в жизни Штирнера отрицательную иллюстрацию к его учению: он создал себе право быть эгоистом, но не сумел воспользоваться этим правом; не знаменательна ли судьба этого покорителя мира, объявившего все своей собственностью — и так далее... Нет нужды указывать на безнадежную беспочвенность таких выводов: надо ведь знать, чего требовал сам Штирнер от жизни, чего он мог ждать от нее. Его биограф не находит его смерть преждевременной. Это ранняя смерть, но мы не найдем в ней ничего потрясающего, если вспомним, что уже сделал Штирнер в прошлом и что ожидало его в будущем. Это будущее теперь наступает. Имя Штирнера воскресло, чтобы не умирать. И, несомненно, венцом его славы будет тот момент, когда творческий синтез примирит основы его учения с той философией общественности, которую он отрицал в своей бессмертной книге.