— Нормально.
Федот вздохнул, оглушительно поскреб колючий серебристый подбородок.
— Я всю жизнь мечтаю туда на танке съездить. В Москвы. Когда в девяносто первом по телевизору бардак увидел, я сразу — на трактор — и в военкомат рванул. Я, говорю, танкист природный, старший сержант запаса, отличник, значкист ГТО, давайте танка — и на Москвы!.. А мне говорят — иди, не нужен, без тебя разберутся. Ты понял, твою мать, братан? Не нужен! Ладно, говорю, хрен с вами, не нужен — так не нужен. Возвернулся до дома. И что ты думаешь? Проходит два года, включаю телевизор — опять бардак, братан! Стрельба, твои друзья-менты суетятся… Глаза бы не глядели! Я, понятное дело, опять на трактор и в военкомат. Что, говорю, бляди, кто был прав? Говорил я вам давеча — давайте танк и поехали. Не дали, а теперь опять в Москвах революция! И что ты думаешь, братан? Опять меня завернули, танка не дали, еще и дураком назвали… И загадал я вот чего: бог троицу любит, если в третий раз бардак в Москвах по телевизору увижу, я к военкому не пойду, ну его в жопу, такого военкома… и танка просить не стану! А сяду на трактор — и поеду! Главное ведь чего: ужас навести, а дальше люди сами успокоятся…
Федотову историю капитан слышал неоднократно. Всякий раз, когда приезжал на родину. И всегда делал вид, что она ему в новинку. Брат рассказывал о событиях начала девяностых так, словно они случились месяц назад. Эту особенность памяти капитан замечал много раз, у совершенно разных людей и у самого себя тоже. Бурные, голодные и бестолковые девяностые запомнились детально, в мельчайших подробностях, тогда как сравнительно тихие и благополучные нулевые прошли сплошной чередой одинаковых дней, недель и месяцев.
— Так был же, — возразил капитан, стараясь не улыбнуться, — был же третий бардак! Девяносто восьмой год! Дефолт!
— А, — пренебрежительно отмахнулся Федот. — Разве это бардак? Недоразумение. Подумаешь, дефолт. Доллары подорожали. Мне-то что с этих долларов? Я с людей тогда натурой брал. Салом и картошкой. И сейчас беру.
Тут в дом бесшумно вошла супруга Федота, Варвара, некогда отбитая у киномеханика невеста, красавица, за двадцать лет замужества обратившаяся из кругленькой девчонки в пышную бабу с фантастическим задом и чрезвычайным избытком глаз, губ, щек, плечей, волос и всего прочего. Федот ее любил — за красоту и еще за то, что она была воспитана в крестьянской строгости и, пребывая подле мужа, всегда смотрела в пол. Впрочем, могла и сковородкой по лбу заехать.
— Это! — позвал Федот. — Сообрази нам колбасы и сыра. Прямо щас.
Варвара улыбнулась капитану — они почти не знали друг друга, виделись раз в год, она его стеснялась; деревенские жены деревенских мужиков всегда немного стесняются городской родни.
— Совсем ты ополоумел, — тихо сказала она мужу. — В доме колбасы отродясь не бывало. И сыра тоже.
— Чего же нам пожевать?
— Сало есть. И чеснок. И помидоры. И огурцы соленые. Полкролика еще осталось, со вчера. Яйца…
— Самое то! Давай сала и огурцов.
— В подполе возьмешь, сам, — посоветовала Варвара еще тише. — А я — в сельпо. Сахару нету и муки. Сейчас не сбегаю — вечером ничего не будет. Давай на сахар. И на муку давай.
Федот засопел, мрачно запустил ладонь в карман плисовой поддергайки, вытащил деньги, поплевал на черные негнущиеся пальцы, отделил с усилием несколько бумажек, бросил на стол.
— Туда и обратно, — приказал он. — И вот еще чего: узнаю, что ты мимо киномеханикова дома шастаешь, — казню прилюдно. Ступай.
Варвара еще раз улыбнулась капитану и повернулась было, чтобы уйти, но Федот снова позвал:
— Это!
— Чего тебе?
— Стаканы где у нас?
— Ты знаешь, — был ответ, и женщина вышла.
— Золотая баба, — вздохнул Федот, доставая желтоватые граненые стаканы. — Жопа — мед, характер — камень. Ладно, давай по полстакана накатим, покурим и пойдем…
В хозяйство среднего брата, Федора, проникли тоже беспрепятственно. Замок на калитке отсутствовал. Не по безалаберности хозяина, а оттого, что тот давно уже никого и ничего не боялся.
Сам Федор, невзирая на холод, в одной тельняшке и подштанниках сидел на лавке возле входа в низенькую, прочно построенную баньку. Медленно протирал ветошью ружье. На вид он был необычайно мирный человек — но капитан знал, что это не так.
— Вот, малого привез, — доложил Федот.
— Щас посмотрим, что за малой, — строго сказал Федор. — Заходите, раздевайтесь. Все готово.
Только потом он встал и обнял капитана. Грубовато, по-родственному. Потом подтолкнул к двери в предбанник и даже куртку помог снять и сам аккуратно повесил на крючок — такая у него была своя воспитанность, ныне редкая в крупных городах, но обычная для деревни Мягкое.
— Чего это ты со стволом? — осведомился капитан.
Федор никогда не улыбался. Сейчас сурово поджал губы.
Двустволку поставил в угол. Аккуратно поправил за цевье, чтоб не упала. Огладил приклад.
— Банду брать буду.
— Меня с собой возьми, — попросил капитан наполовину в шутку, наполовину всерьез.
— Мал еще, — грубо ответил Федор. — И потом, от вас, московских, толку мало. Я их один накрою. Или вон Федота возьму, если что…
— Ты серьезно?
— А ты думал — нет? Двадцать пять деревьев за две недели! Заедут в лес на вездеходке — и елочки молодые выкапывают. Вот такие, — Федор опустил ладонь к середине бедра. — А такая елочка, между прочим, в Москвах сто долларов стоит. Или около того. Ежели на фирме покупать. Я специально узнавал… Но ничего. Я знаю, где искать. Я у одного дачника здесь уже видел краденую елочку. Свежевкопанную. Шел, пригляделся — точняк, моя…
— Ты что ж, одну елку от другой отличить можешь?
Очевидно, Федор сначала вообще не понял вопроса, а когда понял, только засопел. Молча стянул с себя тельняшку, обнажив безволосую грудь и худые плечи. Жир на братьях Свинцах не держался.
— Я, — сказал Федор, — все свои деревья в лицо знаю. Я тут для того и поставлен. Это, бля, мой лес! Тут недавно случай был… Приехали одни. Из Москвей тоже. Крутые. Машина больше, чем эта баня. А морды — еще больше. Костер запалили. Пьют-гуляют. Шашлык-пикник Я сразу к ним.
А они мне — отъебись, мужик, вот те сто рублей, сходи опохмелись и все такое…
— Да, было, было! — оживился Федот. — Цельная потеха вышла! Джип ихний я спихнул в овражек. Он там потом еще неделю валялся. Против трактора хрен попрешь.
— Сурово тут у вас поставлено, — признался капитан.
— Поставлено, как надо, — отрезал Федор, надевая на голову специальный войлочный малахай. — Не то что у вас. Пошли, салага. Мы тебя давно ждали. Четыре новых веника приготовили.
После пятого визита в парилку капитан попробовал было попросить у братовьев пощады, но ему ответили, что париться еще даже и не начинали. Душегубы, стонал капитан, у меня голова болит, я на войне раненный. А кто не раненный, возражал Федот, стряхивая с лоснящихся плеч прилипшие дубовые листья и показывая на огромный коричневый шрам в районе ключицы. Видал? Ремень порвался, шкив слетел — и мне в грудак! Хорошо, я пьяный был. А мог бы и кончиться.
Братовья поддавали исключительно квасом, горячий сладкий дух жареного хлеба пропитал и парную, и предбанник — вскоре капитан понял, что всерьез изнемогает. Вышел в переодевальню, прилег на лавку, стал отключаться. Но братовья, недолго думая, вынесли тело, за руки, за ноги, на воздух, аккуратно уложили и радикально отлили колодезной водой. Затащили обратно. У меня в сумке нашатырь, тихо завыл капитан, принесите, умираю. Не, отвечали братовья, не помрешь пока. Мы ж рядом. Если невмоготу, иди в избе отлежись. «Аншлаг» посмотри по телевизору. Петросяна и его пиздабратию. А то поспи часок. Как поедем кататься — мы тебя разбудим… Кататься, с ужасом промямлил капитан. Зачем, куда? Как куда? Куда хочешь. На тракторе же. Хошь в лес, хошь в поле, хошь на московских дачников ужас наведем. Ты чего, не понял, куда приехал? Мы — твоя родня, а тут — твоя родина!
С этими словами Федот накатил стакан, зажевал глянцевой луковицей (грыз, как яблоко), подмигнул сразу обоими глазами и достал из-под лавки завернутый в тряпицы поджигает.
— Что ж ты огнестрел в сыром месте держишь? — ругнул его Федор.
— За своей пукалкой ухаживай, — беззаботно огрызнулся Федот. — А моей ни хера не будет. За это и ценю.
— А раз ценишь — зачем тогда прячешь свой ствол в моей бане?
— Потому что ты у государства на службе. Если найдут — отвертишься. А я кто? Тракторист…
Федот пинком ноги открыл дверь, вышел нагишом на волю. Прижал грубо оструганный приклад к изуродованному плечу. Сунул горящую спичку в дыру с казенной части. Поднял дуло вверх, в прозрачное небо. Грохот был таков, что баня едва не обрушилась.
— Здесь все мое!!! — запел Федот, на ковбойский манер продув ствол. — И я, и я отсюда родом!!!.. Наливайте, братаны! Меньшой оклемался — поехали! Трактор скучает, жизни просит!
Кое-как пришедший в сознание капитан в полумраке переодевальни нашарил в куртке свое удостоверение — родня, видать, буянить собралась, мало ли чего произойдет. Между тем Федот и Федор уже натянули на дымящиеся малиновые тела дырявые ватники и в обнимку побрели к трактору — сатиновые трусы, тощие волосатые колени, кирзовые сапоги на босу ногу. Невпопад, но с большим чувством горланя куплеты из репертуара Иосифа Кобзона и Льва Лещенко.
За околицей Федот бросил рычаги. Трактор пер по прямой. Его хозяин — даром что крепко пьяный — ловко залез на крышу и там уселся, сжимая в одной руке емкость с огненной водой, а в другой — свой жуткий самопал.
— Слышь, меньшой!! — орал он. — Серега!! Поддай!!
— Чего? — в ответ надсаживался капитан.
— Мощи поддай!!
— Не умею!
— А чего ты вообще умеешь, сопля московская?! Слышь, Федяня!!
— Чего?
— Поехали банду брать!! Прямо щас!! Самый момент банду брать!! Хоть какую!! Трактор есть, поджиглет есть, самогон есть — поехали!!
— Не время!! Нехай чутка осмелеют!! Через пару дней поедем!!