Разблюев — по нему было видно — честно задумался.
— Два года назад… — медленно начал он, — у нас… работала одна деваха. Менеджер по продажам. — Надя и Марина синхронно выпрямили спины и сложили руки на груди. — Между прочим, очень толковая. Французский — в совершенстве. Внешность — четыре с плюсом… Все при ней. Брюнетка. Ноги, попа… — Барабанщик показал большой палец. — Она к Матвею… ну…
— Подкатывала?
— Вроде того. Но — очень культурно. То его одеколон похвалит, то пошутит, что галстук плохо завязан…
— Сука, — с чувством произнесла Марина.
— Не то слово, — согласилась Надюха. — Где она сейчас? Телефон есть?
— Год, как уволилась. Замуж вышла. За американца. В Штаты уехала.
— Откуда знаешь?
— Знать все — это моя работа.
— А где твой друг и босс — не знаешь…
Разблюев печально развел руками. Ничего не выйдет, подумала Марина. Надо прекращать глупую беседу. Выпроваживать обоих. В первую очередь — пьяную подружку. Тоже мне, специалистка по чужим тайнам. «У Ленки вон как было», «у Наташки вон как было»… А завтра она побежит к Ленке и Наташке, будет рассказывать, как было «у Маринки»? Конечно, мы, бабы, любим сплетни, но надо же знать меру. Что за жизнь она себе придумала? Все подруги при богатых мужьях, а эта — бегает в дырявых сапогах от одной к другой и сплетни собирает. Зачем? Боится, что перестанут звать в гости?
Не бойся, Надюха, не перестану я тебя в гости приглашать. Я тебя люблю. Но сейчас — отправляем к черту Надюху. Отправляем туда же барабанщика. Он, кстати, ее и подвезет до дома. А я сделаю вот что: деньги в охапку — и за шмотками! Шопинг! В одиночку! Не спеша, вдумчиво. Мне нужна новая куртка. Короткая. В пояс. С меховым воротничком. Под курточку — хорошие приятные сапожки. Не замшевые, а чисто кожаные. Не сильно нарядные. На каждый день. Под нынешнюю погоду. А под сапожки — сумку. Это надо сделать срочно. Сегодня. Сейчас. Во-первых, скоро декабрь, начнутся распродажи, и в магазинах будет не протолкнуться. А во-вторых, ничто так не успокаивает нервы, как хорошая пробежка по магазинам…
Судьба крупно сжалилась над ней. Предоставила целых пять полноценных часов. До самого вечера. Судьба так устроила, чтоб батарейка в ее телефоне разрядилась в тот момент, когда она, попрощавшись с гостями (Надюха уходить явно не хотела, только во вкус вошла, она бы Разблюева еще помучила, но в итоге именно он, джентльмен, ее повез домой), наскоро подкрасившись и выпив чаю с таблеткой валерьянки, выскочила из дома и села за руль. Батарейка умерла, и Марина, никем не потревоженная, провела много упоительных минут в торговых галереях близлежащих гипермаркетов, погружая проворные пальцы в кожу, мех, бархат и шелк, перебирая, придирчиво рассматривая, с аристократическим презрением выслушивая аккуратные советы продавщиц (что эти девочки могут понимать в трендах сезона?), жонглируя дисконтными и кредитными картами, уединяясь в примерочных, сладостно фиксируя уважительные, раздраженные и завистливые — да, завистливые! — взгляды конкуренток; и судьба даже позволила ей довезти связки огромных картонных сумок до дома, там неторопливо распаковать, разложить, включить свет — верхний и настенный — и перед огромными зеркалами еще раз все осмотреть, каждый шов проверить (чеки сохранены, не понравится — можно сей же момент вернуть обратно), покрутиться, приложить одно к другому, всласть покомбинировать, еще раз насладиться — и все без единой мысли о пропавшем Матвееве, как будто его никогда не существовало, в этом и заключается польза шопинг-терапии, в этом весь смысл: чтоб в голове плескалась только гордость за себя, такую красивую, молодую и умную, самую лучшую, королеву мира и окрестностей.
И только потом, когда шмотье, с некоторыми усилиями, нашло свое место в шкафах, в самый этот момент, когда решено было проверить, сколько осталось наличных в кошельке, выпал из сумочки уснувший телефон. Марина зарядила батарею — и он зазвонил.
— Привет, — бодро, но сухо сказал Свинец. — Я тебя уже три часа ищу. Есть новости. Только не нервничай раньше времени.
Ее сердце заколотилось.
— Что?
— Захаровский район Московской области. Город Захаров. Нашли тело. Оно сейчас там. В городе Захарове. В морге.
— Где?
— В морге. По приметам похож на Матвея. Тебе надо приехать и посмотреть. Завтра днем. Пока не плачь. Возможно, не он. Не сто процентов.
— А сколько процентов? — глупо спросила она.
— Приезжай, — уклончиво ответил капитан. — Завтра поговорим. Извини, что расстроил.
13. В аду все бесплатно
— Значит, я на том свете? — осторожно спросил Матвей. — В загробном мире?
— Если угодно — да. А что такое? Тебя что-то смущает? Беспокоит? Что-то не так?
— Я себя неважно чувствую.
— А что именно ты чувствуешь? Как надо понимать это твое «неважно»? Что может быть важнее собственной смерти?
— Извините. Я выразился неточно.
— Выразись максимально точно.
— Ну… Мне неуютно. Некомфортно. Страшно, в конце концов.
На самом деле все было хуже: Матвей переживал не страх и даже не ужас, а засасывающее, зоологическое оцепенение. Так обмирает кролик при виде удава. Впадает в ступор, лишается воли, не может двинуть ни единым мускулом.
— Это нормально, — услышал он. — Это пройдет. Через некоторое время.
— А что будет потом?
— Не бойся. С тобой не случится ничего особенного.
— Но что именно? Что случится?
— Сначала в тебе возникнет любопытство.
— Уже, — признался Матвей. — Уже возникло.
— Всех, кто умер, пожирает любопытство. Оно сидит в каждом человеке. С детства. С той минуты, когда ребенок впервые выясняет, что смертен и однажды навсегда покинет мир живых. Поэтому момент смерти — всегда момент предвкушения. Наконец великая и последняя тайна, тайна смерти, будет разгадана лично для меня! Так думает тот, кто умер. И это финальная мысль в его затухающем мозгу. Скажи честно: тебе действительно любопытно?
— Да.
— Это хорошо. Это признак жизнелюбия. Ты ведь любил ее, да?
— Кого?
— Жизнь.
— Да. Мне нравилось жить. Да, я любил ее, почему бы и нет?!
— Хочешь назад?
Надежда обожгла Матвея.
— Разве это возможно?
— В особых случаях.
— А мой случай?..
— Извини. Твой случай — не исключительный… Ты плачешь?
— Да.
— Тебе жаль себя?
— Очень, — признался Матвей. — Я не хочу умирать. Я хочу назад. Я жить хочу! Отпустите меня. За что мне моя смерть? Я не прожил и сорока лет! Почему так мало дали пожить? Это несправедливо! Неправильно! Нечестно! Я здоровый и крепкий, я молодой. Я даже детей еще не родил. Почему со мной так обошлись?
— Ну, насчет «здоровый и крепкий» — это ты погорячился. Знаешь причину своей смерти?
— Нет.
— Сердце. Оно не выдержало. Слабое было. Обширный инфаркт — и все. Точка. Радуйся — ты умер легко и быстро. Кстати, могло быть и по-другому.
— Например?
— Например, не инфаркт, а инсульт. Ты не умер совсем, но стал растением. Не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой. Себя не контролируешь. Ты живой, но твое состояние хуже смерти. Ты ежедневно наблюдаешь, как твоя жена превращается в расплющенную горем женщину. Она ухаживает за тобой, вытирает слюни и сопли, а ты страдаешь от того, что за твои ошибки расплачивается самый близкий тебе человек…
— А можно вопрос? — перебил Матвей.
— Конечно.
— А я куда попаду — в рай или ад?
— Обсудим это позже.
— А Страшный суд будет?
— Страшный суд? А разве не всякий суд страшен?
— Будет или не будет?!
— Будет.
— И конь бледный? И великая блудница?
— Где ты про это слышал?
— Не слышал. Читал. В «Апокалипсисе».
— Понятно. Блудница, надо же… И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто не покупает… Корицы и фимиама, и мира и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих… С какими еще священными книгами ты знаком? Талмуды? Коран? Ты, может быть, храм посещал? Имеешь опыт молитвы?
— К сожалению, нет.
— Звучит неискренне.
— Еще один вопрос…
— Пожалуйста.
— А Бог есть?
— Для тебя, дорогой, здесь все найдется. И Бог, и Суд, и все остальное. Если есть желание, можем начать прямо сейчас.
— Что?
— Суд.
Матвей опять испытал ужас и содрогнулся бы, если бы имел тело — но не было тела; хладное, распластанное, оно лежало сейчас в какой-то грязной широкой комнате на обширной, неопределенного цвета поверхности, омерзительное в своей наготе, синевато-зеленоватое, раздутое, рот оскален, и видны неровные желтые зубы. Двое в клеенчатых фартуках — старый и молодой — неторопливо прохаживались вокруг.
— Суд! — выкрикнул Матвей так громко, как только мог. — Суд!!! О Господи! Я не готов! Рано, рано! Почему сейчас?! Мне нужно время!
— Зачем?
— Как «зачем»? Что значит «зачем»? С мыслями собраться! Подготовить ответы!
— А ты разве не подготовил ответы заранее? Все-таки тридцать девять лет прожил.
— Я же не знаю вопросов! — возопил Матвей в смятении.
— А вопросов и не будет.
— Какой же это тогда Суд??!!
— Страшный. Какой же еще.
— Но я не страх испытываю! Это больше, чем страх, гораздо больше! Я не могу, я немею, я… я в шоке! Я не способен! Давайте отложим! Перенесем! Я не в состоянии защищаться! Понимаете, есть такие поступки, они внешне, со стороны, выглядят как явный грех, непростительный, но их можно объяснить, привести аргументы в оправдание… Все можно объяснить, все! Но только не сейчас! Умоляю!
— А когда?
— Не знаю! Вам виднее! Я тут впервые, в конце концов!
Установилось молчание. В этот момент — когда утихли все звуковые вибрации — Матвей ощутил предельное одиночество, но тут звук появился опять, и ему стало легче. Он понял, что в его состоянии лучше говорить на любые, пусть самые неприятные темы, общаться с кем-то, пусть невидимым и неизвестным, нежели молчать и ничего не слышать.