— Ладно. Сменим тему. Что ты видишь сейчас?
— Свое мертвое тело. Только чем я вижу, если глаз у меня нет?
— А ты не видишь. Или видишь, но не глазами. Ты просто летаешь вокруг, тоскуя по своей привычной оболочке — эта тоска и есть твое зрение. Кстати, как она тебе? Оболочка? Твое мертвое тело?
Матвей мучительно стал подыскивать и наконец нашел нужное слово:
— Оно… оно безобразно. Непонятно только, почему такой вид… Зеленое, раздутое…
— Ты скончался в неудобное время в неудобном месте. У людей, находившихся рядом с тобой в момент твоей смерти, проблем и без тебя хватает. Тебя везли всю ночь. Подальше от дома, где все произошло. Выбросили в глухом болоте…
— Гады.
— Да брось ты. Какая теперь разница?
— И все-таки. Зачем они так со мной? Как с собакой… Все обезображено… Это, вообще, я или не я? — Матвей напряг зрение. — Не похож! Это не я! У меня пальцы на руках длиннее! И грудь не такая волосатая! Это не я! Я не умер! А что за люди вокруг меня?
— Работники морга.
— Мужики! — опять закричал Матвей. — Это не я! Я не умер!
Санитар — тот, что был помоложе, очень бледный и некрасивый, сам отдаленно смахивающий на покойника. — вздрогнул и пробормотал:
— Опять я что-то слышал.
Старый хмыкнул и неторопливо вытащил из-за фартука сигареты.
— Поработай тут с мое — каждый день будешь что-то слышать. Лично я давно уверен, что все они… ну, не до конца мертвые. Кто-то шевелится. Кто-то вздыхает. Глюки. Воображение играет…
— Это не я! — иступленно кричал Матвей.
— Успокойся, — ответили ему. — Кстати, сейчас твоя жена придет. Она тебя опознает. Сам во всем убедишься…
— Не опознает! Потому что это не я. Я не умер! Я живой. Я не хочу… Я хочу жить!!! Я не хочу в морге лежать…
— Ты уже там. Вернее, не ты, а твое тело. Что, оно тебе не нравится?
— Нет.
— Оно безобразно? — Да.
— Думаешь, оно выглядело лучше, когда в нем была жизнь?
— Конечно.
— Уверен?
— Да!
— Тогда полюбуйся на себя, живого.
Теперь Матвей увидел самого себя, деловито выскакивающего из стеклянных дверей то ли банка, то ли офисного центра — кейс в руке, другая в кармане брюк. Вот он поднял голову, вот можно различить выражение лица… Очень похож на меня, подумал Матвей, но явно не я. Сходство, конечно, необычайное. Прическа, одежда, и кейс такой же… Походка и все жесты в целом близки к оригиналу… Лицо практически неотличимо…
— Это я? — с изумлением спросил он.
— Конечно. Что, не похож?
— Нет. Я — другой. То есть был другой…
— Какой?
— Совершенно другой! Нормальный! Этот — какой-то… дурак дураком… Что за взгляд, у меня никогда не было такого взгляда, похотливо-вороватого! Плечи сгорблены, сутулится… Уши торчат. Явно не я. Этот — нелепый какой-то, странный, весь перекошенный… Одежда висит, как на вешалке. Пиджак мой, да. И галстук. И телефон узнаю, мой телефон, спорить не буду… Но сам человек — не я, безусловно. Это похоже на трехмерную карикатуру на настоящего меня.
— И тем не менее это ты и есть. Ответь, помнишь ли ты момент, когда тебе впервые довелось услышать собственный голос, записанный на магнитофонную ленту?
— Конечно, — сказал Матвей. — Еще в детстве. От отца остался старый катушечный магнитофон. Я себя и записал. Из любопытства. Потом хохотал до упаду…
— Еще бы. Человек своего голоса не слышит. Звуки доносятся до его ушей искаженными, резонирующими внутри черепной коробки. Услышав однажды настоящий тембр и тон звуков, издаваемых твоими связками, ты испытал маленький кризис самоидентификации. И посмеялся над собой. Ты думал, что говоришь басом, оказалось — тенором. Здесь — абсолютно тот же эффект. Сейчас ты наблюдаешь самого себя без каких-либо помех. Твои впечатления не искажены реальной действительностью, потому что ее нет. Полюбуйся на себя натурального, подлинного. Насладись ощущением окончательно адекватной самооценки. К сожалению, она никогда никем не достигается при жизни.
— Неужели я был таким?
— А ты думал, что ты более внушительный? Солидный? Спокойный? Ты надеялся, что ты красив? Сексуален? Изящен? Элегантен? Хорошо одет? Крепок, ловок и уверен в себе? Считал себя приятным, вальяжным и обаятельным? Думал, что ты всегда весел и улыбчив, и на твоем лице, обветренном и суровом, явлена печать тонкого ума? Что твои губы изогнуты в сардонической усмешке? Что твоя голова посажена гордо, а в глазах сияет мысль, острая, как бритва? Ты думал, что смотришься победителем, излучаешь энергию успеха, твои жесты свободны и раскованны, походка легка и стремительна? Убедись, каков ты был на самом деле. Разве ты не безобразен?
— Этого не может быть. Я же видел себя со стороны.
— Где?
— В зеркале! И на видеопленке…
— Все зеркала искажают то, что отражают. А видео- и кинопленка — тем более. Стопроцентно подлинным бывает только взгляд мертвого человека на себя живого. Он выявляет конечную истину. В этом его мука и один из самых страшных страхов на всяком Страшном суде… А про зеркала ты вообще зря. Всякий мужчина, подходя к зеркалу, заранее приосанивается. Расправляет плечи и имитирует взгляд сокрушителя миров. Супермена. Оставшись таким в собственной памяти, он отворачивается и становится самим собой…
— Если бы я был таким напыщенным кретином, кто-нибудь из близких людей наверняка сказал бы мне об этом.
— Сказал бы? Какими, например, словами?
— Ну, не знаю… «Веди себя естественно». «Будь проще». «Ты смотришься ненатурально».
— А может быть, тебе такое неоднократно говорили? Но ты сразу забывал? Может быть, сказать такое было некому? Может быть, ты удалил от себя всех, кто был готов сказать тебе это? Может быть, ты вел себя так, что никто из твоих близких просто не посмел ни разу сказать тебе, что ты безобразен?
Матвей понял, что не хочет ничего отвечать. Его переполнял стыд. Потрясенный, он смотрел на самого себя, находясь как бы совсем рядом, в каких-нибудь пяти метрах, и видел несуразного субъекта с незначительной физиономией начинающего притоносодержателя. Напряженный и бледный, субъект двигался поспешно, опустив голову и подергивая тощеватыми острыми плечами; какая-либо гармония в облике отсутствовала напрочь, не говоря уже об одежде. Дорогие часы болтались на тонком волосатом запястье, галстук — неуместно яркий — сбился набок. На желтых ладонях хорошо различались мельчайшие капельки пота. Ногти были обкусаны. Вот субъект вытащил из пачки сигарету, хищно прикусил мундштук и закурил. Глубоко затянувшись, он постоял несколько секунд с бессмысленным выражением лица, затем шмыгнул носом, кашлянул, сплюнул, шумно почесал красную шею с пламенеющими на ней, пониже кадыка, двумя крупными прыщами, и засеменил к своему автомобилю — столь же аляповатому, как его владелец. В глазах субъекта, под припухшими от недосыпания серыми, с примесью фиолетового, веками, плескалась смесь дурных подозрений и неблагородных забот. Подбородочек то вздергивался высоко вверх, как бы в мгновенном припадке гордости, то отвисал безвольно, когда субъект, снова и снова задумывался о чем-то, что его беспокоило.
Весь он был беспокойный, мелко суетливый. Явно несчастный. Придавленный грузом одному ему известных проблем. И шагал, слегка подшаркивая по горячему асфальту, едва не шатаясь от усталости. Хотя нес в своем кейсе не что-нибудь, а свои собственные деньги, весьма внушительную сумму…
— Я вспомнил, — сказал Матвей. — Здесь просто выбран неудачный момент. Я выхожу из банка. Там лежат… лежали мои деньги. В общем… то, что в портфеле, я несу… нес отдавать. Старый должок…
— Какой должок? Какой банк? Думаешь, в другие моменты ты выглядел иначе? Выбери сам. Назови дату, время. Посмотрим вместе.
— Любой момент жизни?
— Любой.
— Значит, вся моя жизнь зафиксирована?
— Абсолютно вся. Миг за мигом. Ты же говорил, что читал священные книги.
— Библию.
— И в Библии, и в Коране ясно сказано, что фиксируется каждый шаг. Ангел за правым плечом отмечает добрые дела, ангел за левым плечом — дурные, третий ангел записывает все произнесенные слова, ибо слова и поступки есть одно и то же…
Матвей осторожно спросил:
— И много за мной… дурного?
— Изрядно.
— Я — грешник, да?
— В общем, да. А ты надеялся на что-то другое?
— Не знаю… Я хотя бы никого не убил. Не ограбил. Не желал жены ближнего, в конце концов…
— При чем тут жены ближних? Ты вообще желал чего-нибудь, кроме денег?
— Ага! — заорал Матвей торжествующе. — Денег!!! Да, желал!!! В этом что, есть что-то плохое? Что-то позорное? Непотребное? В этом, значит, мой грех? Как раз к этому я был готов! К разговору о деньгах! Я к таким разговорам всегда готов! Давай, запускай свой суд, страшный он там или какой еще! Тоже мне, грех нашли — денег хотеть! Как хоть оно называется? Алчность, да? Служение мамоне?
— Не так высокопарно. Кто ты такой, чтоб удостоиться служить мамоне? Для твоего персонального греха в православном христианстве есть хорошее определение: «скверноприбытчество». Хорошее слово. Исчерпывающее. Конкретное.
Матвей задохнулся.
— Так в чем же мой грех? Деньги хороши не сами по себе! Деньги — это безопасность! Это возможность отгородить себя и близких от ужасов этого мира!
— Того мира.
— Что?
— Не этого мира, а того.
— Того, этого — что вы меня путаете? Что вы можете знать о том мире? У вас тут ни ушей, ни глаз — ничего нет! А еще судить меня собрались! Вы вот тут мне про инсульт рассказывали, пугали горестями, которые могли бы мою жену постигнуть… На такой случай и нужны деньги! Не красивую жизнь хотел купить я, а настоящую! Безопасную! И самое главное — как же дети? Как быть с ними? Как я выращу своих детей, не имея денег?
— У тебя нет детей.
— Могли бы быть!
— Что ж ты их не родил?
— Не успел!
— Опомнись, глупец! — загрохотало внутри Матвея и вокруг него. — Дерзкий словоблуд! Запутавший сам себя, кого ты хочешь запутать?! Ты утверждаешь, что умер в погоне за деньгами для своих детей, которых еще не родил?! Что за опасный бред?! Что за бесовское извращение? Ты рожден, чтобы превратить мир в цветущий сад! Построение рая — вот цель изгнанных из него! А что сделал ты? Облагородил ли хоть один кубический метр пространства? Воздвиг ли храм? Вырастил ли плод? Родил ли потомство? Что осталось после тебя, прожившего целых тридцать девять лет? Четырнадцать тысяч раз ты видел, как встает солнце, освещая тебе твой путь — а куда ты пошел?