Вид сморщенных остатков, разлагающейся сахарной мякоти заставил капитана вздрогнуть и испытать редкое сложное чувство — смесь отвращения и сострадания.
— Извини, я забегу в туалет. Можно?
Вялое привидение с серым лицом издало тихий утвердительный звук.
Свинец проник в ванную. Санузел, по новой моде, оказался совмещенным. Красивый, замысловато исполненный унитаз фисташкового цвета соседствовал с ванной, — в ней могли бы возлежать трое, никак друг другу не мешая. Джакузи. опознал сыщик. Подле ванной торчало из кафельного пола еще более диковинное изделие, предназначенное для обмыва укромных мест тела. Биде. Свинец не удержался, присел и примерился — действительно, удобно. И размерчик подходящий. Хорошо, блин, присесть на такую фаянсовую приспособу после тяжелого дня и сладостно обмыть интимные причиндалы.
Не бросайте друга в биде.
Противоположную стену отягощали стеллажи, где теснились в великом множестве сотни тюбиков, баночек, флакончиков, бутылочек, скляночек, пакетиков с салфеточками и тампончиками и прочих хитрых емкостей с духами, дезодорантами, кремами, одеколонами, пенками, гелями, скрабами, смывками, лосьонами и прочими удивительными и явно дорогостоящими косметическими снадобьями — сам черт не разобрался бы в разноцветных этикетках. Впечатленный, капитан проделал все необходимые манипуляции, вымыл руки жидким мылом и вытер бумажным полотенцем. Ощутил себя гостем дорогого отеля или же кабака: там тоже мыло жидкое, а полотенца из бумаги…
Вышел и опять почувствовал, что не все в порядке. Странный, странный дом. Огромный, комфортабельный, уютный — но все как-то не так. Потолки высокие, но с ними какой-то казус. Двери красивые, но почему-то очень неудобные…
— А что с дверью? — спросил он. — Зачем такая тяжелая?
— Стальная, — ответила Марина.
— Дверь в ванную — спальная?
— Так придумал Матвеев. — Фразы выходили из несчастной женщины тихо, с хрипами, голос дрожал. — На вид она обычная, но на самом деле — пуленепробиваемая, и закрывается намертво, внутри — электронный засов… Он говорил — ворвутся если вымогатели, ты попросись в туалет и там закройся, за такой дверью они тебя не достанут… Там и телефон есть, в тайнике, чтоб сразу позвонить… Матвей был такой… О безопасности каждый день заботился… я же тебе рассказывала…
Заботился — да не позаботился, подумал капитан.
Оказавшись на кухне, он сопоставил ее площадь со всей своей квартирешкой и крепко позавидовал. Эдак по-черному, по-мещански. Живут же люди.
Почему все так? Отчего он — боевой офицер, смелый и опытный человек, преданный слуга закона — вынужден пятнадцать лет горбатиться, недоедать и отказывать себе в элементарном, чтобы в итоге получить в распоряжение двадцатиметровую халупу, а некий мальчишка, наловчившийся торговать импортным пойлом, имеет в пользовании шикарный апартамент размером в половину стадиона?
Впрочем, не будем. Еще неизвестно, кому сейчас хуже — капитану, вполне живому и здоровому, или упомянутому виноторговцу.
За все надо платить — либо ежемесячно в течение пятнадцати лет, либо всю сумму сразу Одномоментно.
В том, что причиной беды с Матвеевым являются деньги, сыщик не сомневался. Много чего происходит на белом свете, а начни искать подоплеку — деньги вылезут в девяноста случаях из ста. Разглядывая просторную кухню пропавшего бизнесмена, Свинец еще раз укрепился в таком мнении. Нечего, нечего завидовать. Зависть разрушает; не моя эмоция; ты давай, мент, делай то, зачем пришел.
Он выставил на кухонный стол водку, выложил буханку черного хлеба.
Марина уперлась взглядом в хлебно-алкогольный натюрморт и по-мужицки хмыкнула:
— Поминки, да?
Капитан достал сигарету.
— Не совсем. Ты присядь. Где у тебя рюмки?
— Шкаф справа от тебя…
— Выпей.
— Зачем?
— Это просьба. Выпей, и все. Одну рюмку.
Женщина покачала головой. Неубранные волосы убили всю ее красоту. Вот так она будет выглядеть в семьдесят лет, подумал капитан и скрутил бутылке шею.
— Давай, — сказал он.
— Я водку не пью.
— А что ты пьешь?
— Текилу…
— Понятно.
— …И хлеб такой не ем.
— А какой — ешь?
— Пумперникель.
— Как?
— Пумперникель. Немецкий рецепт… Ржаная мука грубого помола… Очень полезно для кишечника…
— Ясно. Но сейчас — сделай исключение. Выпей.
— Ладно, — простым голосом согласилась Марина, взяла тяжелую стопку, поднесла, глотнула дважды, задохнулась. Обожгло горло.
Против воли промокли глаза, она схватила пальцами переносицу, выдохнула, закашлялась — дешевая дрянь, сивуха, как они ее пьют, все эти несчастные простые люди?
Быстро совладала с собой.
— Что теперь?
— Пумперникель, — по слогам сказал Свинец, глядя мимо нее. — Надо же! Пумперникель!..
Он беззвучно выругался, выдыхая похабные бранные аккорды одними губами.
Нет, я не хочу и никогда не буду так жить — за охраною, за консьержами, чтоб даже сортир замыкался пуленепробиваемым люком. Не по мне такое. Лучше пятнадцать лет платить за тесную берложку в малопрестижном Новогиреево, чем всю жизнь справлять нужду, отгородясь броней.
— Что теперь? — повторила Марина.
Вдруг алкоголь подействовал, в ее голове тихо, уютно зашумело теплое море, и тревоги отступили.
— В морге был не он, — тихо произнес капитан. — Не он. Ты поняла?
Марина провела ладонями по лицу.
— А я знала.
Потом она налила себе вторую, полную — эту взяла уже залпом, высоко запрокинув подбородок. Оторвала от буханки угол, затолкала в рот.
Слезы добежали, наконец, от нижних век, через щеки, до губ, и вкус одного и другого смешался.
Кто бы что ни говорил, а есть между близкими людьми особенная связь. Телепатическая. Мистическая. Не могут два взрослых разума, сосуществуя на протяжении долгих лет, не настроиться на общую, уникальную волну, переносящую сигналы на любые расстояния. Женщины склонны к мистике. По большому счету женщины как таковые — мистические существа. И Марина всерьез верила, что гибель мужа, даже случившись за тысячу километров, отзовется в ее голове и сердце особенной болью. Не испытав ее, она не желала предполагать худшее.
Почувствовала слабость в ногах, села, закусила губу. Он жив. Конечно, жив. Не может быть, чтобы он вдруг взял — и погиб. Такое может произойти с кем угодно — только не со мной…
Тут же в голове ее зашевелились разнообразные глупые никчемные мысли, — а хотя вовсе не глупые, вполне уместные: о том, что плакать сейчас нельзя; о том, что оторвался накладной ноготь, надо срочно исправить, и вообще, выходить к гостю неприбранной — непростительно и недостойно; о том, что надо бы позвонить домработнице, пусть придет и ликвидирует бардак, а еще лучше проделать все самой, вытереть пыль и даже (почему бы и нет, черт возьми?!) взять в руки пылесос, это отвлечет и успокоит; или нет, лучше все-таки нагрузить домработницу, а самой заняться волосами — давно уже, два или даже три дня, как пора заняться волосами — вот только куда-то подевался телефон парикмахерши; о том, что надо бы определиться с гонораром для ловкого капитана, — а впрочем, пусть Матвеев сам и заплатит, когда вернется; и даже о том, что негодяй Матвеев — опять-таки когда вернется, живой и невредимый, — узнает о себе много нового, будет казнен, получит по первое число…
Свинец крутил головой, оглядывался. Его круглое лицо, покрытое ранними морщинами, выражало сильное любопытство. Не профессиональное, милицейское, а прозаическое, житейское.
— Мне тоже не нравится, — сказала Марина. — Но он настаивал.
— Кто?
Матвеев. Это он захотел выкрасить все потолки в оранжевый цвет.
Часть вторая
1. Острый ножичек
Бинты лежали в два слоя. Первый, верхний — удерживал кисти рук, ладони и запястья от ненужных колебаний и сотрясений. Нижний, чистый слой защищал от грязи швы.
Кактус тщательно, по локоть, вымыл руки, натянул резиновые перчатки, аккуратно разрезал ножницами верхний слой.
— Что там? — нетерпеливо спросил Никитин.
— Не говори под руку.
Кирюха склонился над «пациентом» и едва сдержал гримасу неудовольствия. От пятидесятилетнего, массивного, подернутого жиром, поросшего неопрятным седым волосом тела с каждым новым днем все сильнее пахло выделениями. Бывший спортсмен, бывший политик, бывший большой человек, бывший спонсор музыкантов и ученых ныне распространял стариковские кальсонные ароматы.
Кирилл мыл бывшего через день. Обтирал влажными салфетками. По нескольку раз в сутки менял памперсы. И все равно этот боров, мачо, буйвол, широкогрудый танк пованивал калом, нечистым ртом, гниющей плотью — страхом гибели.
— Выпить налей, — осторожно потребовал бывший.
— Тебе хватит.
— Выпить налей! — Никитин нажал голосом.
— Я сказал — хватит. — твердо возразил Кирюха. — Хватит! Ты свое выпил. Смотри, у тебя туг загноилось. И еще вот тут. Это плохо. Сейчас будем промывать, вычищать. Проблемы у нас, понимаешь? Заживает — медленно! В два раза медленнее, чем я рассчитывал.
— Налей, твою мать! — грянул Никитин. — А потом будем говорить о проблемах!
Кактус задрожал от гнева, но быстро справился с собой. Наполнил фужер, сунул пластиковый хоботок меж бледных, потрескавшихся губ подопечного. Засосав, тот вдруг зашелся в кашле, гадко сплюнул себе под ноги — но выпил до дна, до булькающее-сосущего звука в соломинке.
— Есть два кошмара, — прогудел бывший большой человек, усвоив алкоголь. — Первый: погубить политическую карьеру. Второй — пить водку через трубочку… Еще одну налей. Такую же.
Кирюха, осторожно, точными мягкими движениями обрабатывающий тампоном раны, с грохотом швырнул пинцеты на поднос, налил второй фужер; Никитин повторил, глотая теперь медленнее, осторожнее. Его глаза подернулись влагой, на лбу выступил пот. Он выглядел жалко. Нелепый, грузный, с багровой опухшей физиономией.
— Сигарету зажги.
— Может, тебе еще кокаину насыпать?!