Завидев капитана, щуплый Васюта округлил глаза, потом расхохотался.
— Не могу поверить! — выкрикнул он. — Гадом буду, сам гражданин оперуполномоченный! Лично! Каким ветром?
— Попутным, — холодно произнес капитан. — Надо поговорить. Тет-а-тет.
— Это легко, — произнес Васюта и ухарски поддернул штаны. — Зайдем в мой офис!
Кроме штанов — сильно несвежих черных джинсов — он имел на теле полосатую, на манер тельняшки, фуфайку, а поверх нее — телогрейку с романтически поднятым воротом.
Они прошли в комнату. Здесь застоявшийся кислый табачный смрад превалировал над кошачье-собачьим запахом, и капитан немного расслабился.
— Чайку?
— Обойдусь.
— И зря.
— Слушай, Васюта. Мне нужно тридцать единиц. Прямо сейчас.
— Тридцать? Зачем?
— Не дай бог тебе узнать, зачем.
— Что даешь за тридцать штук?
— За тридцать — даю сто. За пятнадцать — семьдесят.
— Да ты душишь, начальник! — возопил Васюта. — Таких цен нынче нету, гадом буду. За тридцать я возьму с тебя триста, по-любому. По десять рублей за единицу. За пятнадцать — сто пятьдесят. И то — из уважения к тебе лично.
Капитан улыбнулся.
— Сто пятьдесят рублей — за пятнадцать единиц? Это исключено. Мы с тобой сто лет друг друга знаем. Давай скидку.
— Опомнись, дядя! Какая тебе скидка? В честь чего? Тут государственная лавочка. Все серьезно. Приход, расход. Накладные. Налицо обувалово, гадом буду!
— А за слова — ответишь. Где тут обувалово?
Сторонний наблюдатель дал бы Васюте лет семьдесят.
Седые, редкие волосы и мертвая, серая, сплошь морщинистая кожа, обтягивающая узкий, клиновидный череп, наверняка отослала бы наблюдателя к мыслям о глубокой, ветхой старости, прямо сопряженной с законной пенсией. Но прямая спина, и крепкие острые плечи, и колючий взгляд светлых глаз, и порывистые жесты явно заставили бы этого же наблюдателя зауважать в Васюте прочного взрослого мужчину — возможно, зрелого, сильно поистрепавшегося, но вовсе не старика.
Капитан вспомнит фотографию из разыскного дела. Тот же Васюта, только помоложе. Запечатленный топлес. Поперек грудины — крупно выведенная надпись. Буквы, каждая размером со спичечный коробок:
Судя по расплывающимся краям букв и общему бледному виду изречения, его исполняли никак не машинкой, а старым, традиционным лагерным способом, «пешней», то есть — вручную, иглой и чернилами.
Увидев впервые сей сильный слоган, капитан затосковал. Рецидивиста Василия Ковалева по прозвищу Васюта (семь судимостей, общий стаж отсиженного — тридцать лет) он арестовывал трижды. И трижды указывал в протоколе, в графе «особые приметы», надпись поперек груди. Упоминание о матери.
Никогда не знавший своей собственной матери, капитан Свинец вспоминал пробитое на коже уголовника изречение с чувством зависти и горечи.
Если бы он стал уголовником, профессиональным вором, тюремным сидельцем, обитателем лагерей — первое, что бы он сделал — это такую вот татуировку, ползущую с левой грудной мышцы на правую.
— За тридцать, — сказал он, — я тебе даю сто, наличными. Это разве мало? За пятнадцать — сразу вручаю шестьдесят пять.
— Ты говорил — семьдесят.
— Может, и говорил когда-то. А теперь мои мысли в другую сторону едут. За пятнадцать даю шестьдесят пять.
— За пятнадцать — шестьдесят пять? Когда реальная цена, гадом буду, доходит до двадцати рублей за единицу? Ты меня за мальчика держишь?
— Ни в коем разе.
Капитан прошелся по комнате, доброжелательно оглядел какие-то почетные грамоты в засиженных мухами рамах, какие-то должностные инструкции, упрятанные под оргстекло. Воняло; за окном хрипели плененные собаки; Васюта шумно отхлебывал коричневый чай из мутного граненого стакана.
— Отгреби мне тридцать, самых лучших, — велел капитан тяжелым голосом.
— Ладно, — потухнув, произнес Васюта. Морщины его лица сложились в благородную гуманитарную гримасу. — Тебе, кстати, повезло. Сегодня утром привезли сорок животин. Из квартиры какой-то актрисы. Гадом буду — забыл фамилию… Старушка померла, в пятикомнатной хате, прямо в центре Москвы. На Тверской. А животины — остались. Представь, она лежала — и гнила несколько дней. Пока не пошел запах и соседи не вызвали ментов… А менты вызвали нас… А куда девать тридцать восемь кошек? Актриса, кстати, была крутая… Говорят, ее сам Сталин уважал и хотел, это… ну ты понял… а она, говорят, не дала, гадом буду! А теперь, вот — кошки, голодные, объели ей нос и щеки… Вот судьба…
— Погода плохая, — сказал капитан, глядя в окно.
— Не плохая, а переменчивая. К утру снег ляжет, настоящий. Зима настанет. Гадом буду. Слышишь, как псы орут? Когда погода меняется, они всегда орут. Чувствуют.
— Может, они смерть свою чувствуют?
— Я в такое не верю, — с сожалением признался рецидивист. — Как ее почувствуешь, смерть? Это трудно. Сегодня ты в шоколаде, пьяный и веселый, а завтра — все, край, на шею тебе веревочку забросят — и в очистку… И нет тебя… Гадом буду — не верю я в предчувствие смерти… Она ведь такая… Приходит всегда нежданчиком… Раз — и все… Ты думал, что еще поживешь, — а тебе веревочку на загривок закидывают, и стоп. Аллес… Это же просто, начальник… Так сколько тебе?
— Тридцати хватит.
— Ладно.
— Погрузишь в два мешка, по пятнадцать в каждую.
— Как скажешь…
Через четверть часа — капитан принципиально промерз это время на улице, кутаясь в курточку, — Васюта принес ко входу в заведение два брезентовых чувала. Внутри шевелилось, мяукало и шипело. Капитан отдал деньги и открыл заднюю дверь автомобиля.
— Машина у тебя серьезная, — с чувством произнес Васюта. — Гадом буду.
— Есть такое, — равнодушно ответил капитан. — Дорогая тачка. Мощная. Конфискована у лица, совершившего особо опасное преступление. Лицо уже созналось, чистосердечно. А я — взял покататься. Грузи давай.
— А это что? — изумленно протянул Васюта, указывая в глубину багажного отсека. Там покоилась пара обуви.
— Кеды, — нехотя объяснил Свинец.
— Гадом буду, тыщу лет не видел настоящих кед. Резиновые?
— На сто процентов.
— Откуда они у тебя?
— Понадобились, — холодно ответствовал капитан. — Нравятся?
— Да.
— И мне. Я на дело только в кедах хожу. Удобно, тихо. И нога не скользит.
— Так ты, значит, на дело собрался?
— Может, и на дело. Грузи. И не болтай. Если что — ты меня не видел.
— И ты меня.
— Само собой.
Васюта швырнул мешки; принял деньги; сунул, не считая, в задний карман штанов. Сто рублей, двести, пятьсот, тысяча, сто тысяч — цифры явно давно уже не интересовали этого человека, отыскавшего свою воняющую кошками и собаками планиду после десятка отсидок.
— Гадом буду — в деле все важно, всякая мелочь, — произнес он деловито. — Езжай себе…
На обочине, в желтом свете фонаря, увиделась капитану тонкая женская фигурка; дама, в короткой юбке и чрезвычайно приятном на вид меховом палантине, ловила такси; ее ноги, казалось, росли прямо от коренных зубов. Изогнулась гибко, словно кошка. Только ей еще не забросили веревочку. А может, уже забросили, но пока не затянули.
Никогда не упускавший выгодного момента, капитан притормозил, и включил даже указатель поворота, и почти остановился подле прекрасной незнакомки. Теперь она смотрела на него с большой симпатией. Вернее, не на капитана — водителя она никак не могла рассмотреть в неверном уличном свете, — а на шикарный автомобиль. Но здесь на приборном щитке моргнуло желтое — проклятый бензин опять норовил закончиться. Капитан ощутил жгучее отвращение — к себе и к ситуации. Зачем тебе эта девчонка? Что ты с ней будешь делать? Она изучит твою шикарную машину, оценит кожаные креслы, просканирует опытным глазиком стервы — и решит, что ты сам столь же шикарен. А у тебя в кармане триста рублей, и пора опять двигать на заправку; трехтонная черная дура производства заводов Форда пожирает высококачественное топливо ведрами…
Ладно, ты посадишь ее в салон, отпустишь пару дежурных шуток — и что дальше? Кем ты назовешься? А кем назовется она? Вот, в зеркале уже видно, как подле стройной леди поспешно, мешая друг другу, чуть ли не юзом по мокрому асфальту, оттормаживаются как бомбилы на драных таратайках, так и гарные хлопцы на престижных седанах. Первые, понятно, желают заработать, вторые, наоборот, — познакомиться. А ты ей зачем, капитан? А зачем тебе она? Сегодня ты весь день имел дело с гибкими длинноногими. Их жизнь — не сахар. И эта, вяло отмахивающая рукой в перчатке — наверняка такая же. На добропорядочную смирную жену не похожа. Никакой супруг не отпустит свою юную женщину, одну, в мини-юбке, бродить по городу поздним ноябрьским вечером. В крайнем случае, сам отвезет куда надо…
Нет, чувиха явно едет «на вызов». К «другу». К «спонсору». К «клиенту». Высосет из тела изможденного коммерцией бедолаги несколько зеленых бумажек и завтра же спустит все. В парикмахерском салоне, в «Дикой Орхидее». И зайдет на новый крут… А ты, капитан, значит, тоже хочешь бежать по кругу?
Не хочу, сказал себе Свинец. Не хочу иметь дел с блядями и двигаться по кругу, как цирковая лошадь. Не хочу. И не буду. И сделаю все, чтобы другие люди никогда не встали на такой круг.
Хватит уже с нас блядей, хватит денег, хватит всего этого, приторного, глянцевого, насквозь гнилого. Довольно этой хитрожопой коммерции, этих витрин, сводящих с ума наших матерей и матерей наших детей. Довольно сверкающих цацок. Довольно тел и душ на продажу.
Довольно с нас миллиардерских понтов, довольно гадов, демагогов, теоретиков светлого будущего, народных депутатов в блестящих тысячных пиджаках. Довольно с нас гелендвагенов с правительственными номерами и розовых лоснящихся рыл, осеняющих сверканием своего сала гламурные кабаки. Довольно испражняться черной икрой в фешенебельные альпийские сортиры.
Довольно с нас бесконечно протухающего, заасфальтированного натуральным жиром мирка внутри Кольцевой автомобильной дороги, выдаваемого группой аферистов в галстуках за нечто настоящее.