— Делай свое дело,— огрызнулся отец.
— Сделаю. Дело нехитрое.— Лейтенант что-то долисал, встал, сложил серые листы бумаги в старую картонную папку, спрятал авторучку.— Придется переселиться,— сказал он.
Один из отцовских приятелей допил водку из стакана, положил кусок колбасы в карман.
Все они вышли из дома вместе и забрались в пикап.
Уходя, отец даже не взглянул на сына.
Володя, прижавшись лбом к оконному стеклу, смотрел вслед пылившему пикапу. Потом улица опустела. Она стала такой пустынной и тоскливой, что Володя зажмурился. Когда он раскрыл глаза, то за окном увидел Викино лицо: она, как и он, прижалась лицом к стеклу.
Покачавшись, словно в нерешительности, лицо исчезло. Володя отскочил от окна.
Вика вбежала в комнату и, секунду помедлив, бросилась к Володе.
— Ты знал?
— Знал. Я все знал!— прокричал он.
Он мог крикнуть: «Что ты понимаешь!» — и махнуть рукой, и прогнать ее, мог заплакать, мог броситься на постель и стучать кулаками по стене, в конце концов он мог просто сжать кулаки, но он ничего такого не сделал.
А девочка говорила и говорила, шептала неуместные и нескладные слова, но ей в простоте душевной казалось, что именно эти слова могли поддержать его.
— …Ты держись. Ты не один. Понимаешь?
Он молчал.
— Понимаешь? — переспросила она.— Для летчика стойкость — самое важное. Откуда я знаю?
Он отрицательно мотнул головой.
— Папа говорил. Поверь мне. А? Почему ты молчишь?
Ее пальцы взметнулись вверх, к его лицу. Он почувствовал, как они обожгли его щеку, а потом вся ладонь прижалась к ней, обжигая и не успокаивая.
Они оба испугались: она — этого прикосновения, он — что она отдернет свою руку. Жесткими пальцами он прижал ее тонкую кисть к своей холодной щеке.
— Тебе страшно? — спросила Вика.
— Страшно? — удивился Володя.
— Тебе никогда не было страшно?
— Было.
— Страшно?
— В сорок втором. В ноябре. Я еще почти ничего не понимал. А фронт — рядом. Все слышно. Гром. Гром без конца. Вот тогда мне было страшно. Я тогда еще ничего не понимал. И потому боялся. А теперь…
— Теперь?
— Я ведь кое-что понимаю. Что толку в страхе? Ты думаешь, я боюсь, что мне придется узнать, почем фунт лиха? Да и не скажу, если и боюсь. Скрою. Так вернее.
— И от меня скроешь?
— От тебя? Нет. Не скрою. Не уходи,— вдруг попросил он.
Вика сжала губы, недолго подумала и сказала:
— Не удивляйся моим вопросам. Я хочу знать всю твою жизнь. Мне нужно ее знать.
— Пойду работать. Десятый класс — в вечерней школе. Не я первый.
— Я хочу быть тебе другом, одному тебе,— сказала она.— Я не уйду, а если буду уходить, то в последнюю минуту, в самую последнюю. И ненадолго. А?
Он не отпускал ее рук, словно опасался, что как только перестанет их сжимать, в ту же секунду останется один.
Через неделю Володя уже отработал свою первую смену на механическом заводе. Возвращаясь домой, он издалека увидел, что на скамейке возле крыльца сидит мужчина в форме летчика гражданской авиации. Завидев Володю, мужчина поднялся и пошел ему навстречу.
— Я Викин отец,— сказал мужчина, останавливаясь перед юношей.— Ты Володя, я догадался.
— Да,— быстро ответил юноша.
— Вот и хорошо.— Летчик взял Володю под руку и повел к дому.— Ну? Поговорим?
— О чем?— растерялся Володя.
— Ну не о девушках же! О самолетах. Согласен?
Это было неожиданно.
— Что ты про них знаешь? — продолжал летчик.
— Немножко.
Они зашли в дом.
— Проходите в столовую,— предложил Володя.
Пока Володя мылся, летчик стоял рядом и изредка задавал вопросы о самолетах, о знаменитых летчиках, о погоде, словно пытался определить, насколько прочна у юноши мечта об авиации.
— Что ты знаешь про Виктора Хользунова? Ага, верно. Комбриг в тридцать лет. Воевал в Испании. А про Каманина что знаешь? Ага, верно, все верно. Как тебе реактивные нравятся? Нравятся. Ну-ну. Ты имей в виду,— продолжал Викин отец,— все будет хорошо, потому что все зависит только от тебя одного, все в твоей власти. Сделать себя настоящим человеком может только сам человек. Никакие боги и никакие силы не смогут противостоять упорству самого человека.
Викин отец принадлежал к тем людям, которые, будучи не очень образованными и к тому же излишне прямолинейными в обращении с другими, прекрасно знали свое дело и поэтому ценились всегда. Люди его склада откровенны и просты. Поэтому он и повел себя с Володей просто, в силу природной смекалки догадавшись, что именно простота является вернейшим ключом к чужой душе.
— Ну, ладно, зятек,— сказал летчик.— Пойдем пообедаем. Ты, конечно, скажешь, что сыт. Да? Ну, вот. Верно, хорошее воспитание в данном случае предусматривает ложь. Но что толку от хорошего, воспитания, когда пуст желудок? Ведь мы с тобой не кисейные барышни, а летчики! Так?
— Летчик вы, а не я.
— Ну, раз я сказал, что мы оба, значит, так оно и есть. Не возражать, я чином постарше.
Приход Володи в дом Викиного деда оказался неожиданностью для всех.
— Папа…— прошептала Вика, но отец не дал ей договорить:
— У летчиков не сентиментальные жены. Проходи, зятек!
Поздно вечером, после ухода Володи, Вика подслушала разговор старших.
— Он же славный мальчик,— говорила мать.— У меня было все время такое ощущение, что все мы в чем-то перед ним провинились. Все на свете.
— Но отец у него! — возражала бабка.
— Ну что ж, отец? Может быть, как раз это противоречие и подчеркивает его достоинства.
Вмещался отец.
— Кстати,— он наклонился к теще,—если принять вашу сторону, то на земле останется не так уж много хороших людей. В свое время и я был для вас не тем человеком, который имел бы право пройти с вашей дочерью под вашими окнами. Но потом ведь вы меня признали!
— Ты стал лучше.
Викин отец развел руками.
— Ну и логика,— удивился он.
— Ну, конечно,— заметил дед,— он спит и во сне видит самолеты, как же тебе не понравится!
— И это,— ответил отец.— Для меня и это очень важно. Мой зять должен быть летчиком.
— И притом — зятек, зятек — без конца! — возмутилась бабка.— Рано о таких вещах говорить.
— Ну вот, атака! Послушать вас, так моя дочь чуть ли не преступница! А у нее хорошее сердце. Парень-то один остался… Мать-то ведь уже не встанет. Один.
— Может быть, нам следует превратить дом в приют? — спросил дед.
— Я не говорил этого. Впрочем, если б матери совсем не было, я бы забрал его с собой. Устроил бы в Москве на работу, на аэродром. Кончил бы он десятилетку. Потом — в училище. И Вика бы его не потеряла. Тихо, не говорите интеллигентных слов. Мать ведь у него здесь.
— Ты сердишься,— заметила жена.
— Пожалуй, ты угадала. Сержусь, на жизнь.
— Чего тебе на жизнь сердиться? — удивился дед.— Хорошая работа, большая зарплата.
— Верно,— ответил летчик,— зарплата большая. Но не летаю!
Он вытянул по столу руки, сжал кулаки.
— Не летаю,— тихо повторил он.
Ему уже никто не возражал, все понимали его состояние, хотя он умел себя держать. Как раз когда отец вытянул по столу руки, Вика вошла в комнату…
Об этом разговоре Вика ничего не сказала Володе.
Прямо с завода Володя спешил к реке, на старое место. Вика с отцом ждали его там: они приходили рано утром, ловили рыбу, купались. С приходом Володи начинались бесконечные разговоры о самолетах и летчиках. Вике, однако, все эти разговоры были интересны. Она как-то неслышно вошла в жизнь авиации еще с детства, поэтому многое знала и даже могла поспорить.
Уезжая, Викин отец сказал Володе:
— Ты держись руками за небо, уж что-что, а небо тебя не подведет.
Следующим летом Вика не приехала, готовилась поступать в институт. В начале июля сам Володя побывал в Москве. На небольшом свадебном ужине Вика вставила в петлицу его простенького пиджачка соколиное перо.
Улетая, он оставил на ее столике, под книжками, записку: «Сегодня годовщина нашей встречи. Хотел бы я весь день провести там, на берегу. И чтоб мне все время казалось, что вдруг раздвинутся кусты и выйдешь ты.
И я опять понесу тебя в воду. Люблю!»
В училище Володя привез с собой и соколиное перо. Даже на экзамены носил его — в кармане.
В начале зимы Володин отец прислал письмо: «Когда встанешь на ноги, не забудь, что у тебя есть я, помогай мне. Я совсем тут сломался. В конце концов это твой сыновний долг».
Андрей Пестов, прочитавший, с разрешения Володи это письмо, сказал:
— Сыновний долг. Хотел бы я дать ему в зубы.
Володя удивленно посмотрел на Андрея.
Весной Волошиной матери стало совсем плохо: болезнь побеждала ее, и ей захотелось увидеть сына.
И это письмо Володя показал Андрею. Тот оказал;
— Письмо вообще-то в расчет не принимается. Нужна телеграмма, да еще заверенная врачом. С печатями. Но,— Андрей взъерошил волосы,— я попытаюсь.
Он разыскал старшину-курсанта, но тот категорически отказался помочь.
— Вранье все, — сказал старшина. — Хочет отпуск получить, вот и все. — И он махнул рукой.
— Удивительно,— сказал Андрей. — Как это наши командиры до сих пор не догадались прервать твое военное образование. Право, Советская власть выиграла бы от такого мероприятия. Одним негодяем в небе все-таки стало бы меньше.
Андрей пошел к командиру курса. В конце концов он добился своего, и Володя Ивашин съездил домой на четыре дни, повидал мать.
Андрей вытянул из конверта соколиное перо и положил его на стол перед собой.
Он слышал шум ветра где-то высоко-высоко. Ветер нес запах воды, и запах воды был смешан с запахом степного края, с запахом его родины, но вот об этом Андрей ранее никогда не думал.
Они шли по городской площади. Сразу за ней начинался городской рынок. Здесь, на площади, занимались своим хитрым и нехитрым ремеслом часовщики, точильщики, сапожники, плотники, старьевщики, и их клетушки теснились одна к другой, и только пивные, в которых продавалось знаменитое в те времена никопольское пиво, могли противостоять натиску часовщиков и их товарищей по мелкой кооперации.