— Я не буду голой позировать.
— А я уже сказал Валентине Сергеевне, что будешь.
— Какой Валентине Сергеевне? — насторожилась я.
— Твоей бывшей классной руководительнице в школе.
— Что? — ужаснулась я. — Я вас просила? Вы же обещали…
Мне захотелось снять с полки гипсовый бюст Сократа и разбить его о предательскую голову.
— Да не переживай ты… Муж Валечки художник, знаешь ведь? Мой однокурсник.
— И что? — вскрикнула я. — Что сказала Валентина Сергеевна?
— Что ты умная девочка… трудолюбивая, с изюминкой и сама все правильно решишь.
— С изюминкой? — Никогда никакой изюминки в себе не чувствовала и ни от кого о ней не слышала. — Зачем обманываете?
— Нет, это ты врешь, — улыбнулся декан.
— Я? Вру?
— Ты же на мехмате учишься…
— И что? — Похолодело у меня внутри. — Сообщите в деканат?
— А ты разве комсомолка? — Сделал удивленное лицо декан.
— Взносы плачу, — с вызовом ответила я.
— Это правильно… Но в коммунисты не рвешься?.. Тогда какой смысл сообщать? — засмеялся он.
Я не понимала, зачем он все это мне говорил, на что-то намекал, выведывал, подстрекал, провоцировал.
— Следующий номер программы: советские римские гладиаторы, — сказала я любимую фразу из кинофильма «Цирк». — Простите, но я пойду, — повернулась я к двери.
— Не буду тебя уговаривать, решай сама, — сказал вслед декан. — Кто сам себе дорогу пробивает, из таких что-то получается. Двадцать лет деканом здесь служу… Видел многих. Книжку вот возьми, на досуге почитай… Надеюсь, не заиграешь.
Книжица небольшого формата называлась примерно так: «Обнаженная натура в искусстве», дореволюционного издания. Картинок было мало, все они были целомудренно мелкими. В сущности, ничего особенного. Красивые обнаженные тела, написанные в разные эпохи разными художниками. Тем не менее подумалось, что получить и такую «порнографическую» книжицу из фондов фундаментальной библиотеки можно было не иначе как с разрешения директора по предъявлении запроса с круглой печатью. Это, конечно, был очередной упрек советской власти. Прошло всего лет сорок, и упрек переквалифицировался в ностальгию по прежним неиспорченным нравам…
Во времена моего студенчества книги дореволюционного издания для обычного советского человека были недоступной роскошью. То, что декан дал мне на руки «запрещенную литературу», свидетельствовало о величайшем ко мне доверии, что, конечно, льстило самолюбию. Возможно, именно это повлияло на мое решение, но, может, и сказанное в книжице. В сущности, с ее утверждениями я была согласна. Написанное до революции, пиши — запретное — казалось неоспоримой истиной, значит, истиной вдвойне. Книжицу написал человек, делавший упрек христианству, — таковых перед Октябрьским переворотом было пруд пруди. По полному неведению я не только с ним согласилась, но даже была возмущена «варварством» христиан, о котором, например, писал скульптор и ювелир эпохи Возрождения итальянец Гиберти: «Во времена императора Константина и папы Сильвестра взяла верх христианская вера. Идолопоклонство подвергалось величайшим гонениям, все статуи и картины самого совершенства были разбиты и уничтожены. Так вместе со статуями и картинами погибли свитки и записи, чертежи и правила, которые давали наставления столь возвышенному и тонкому искусству». Трудно тогда было отделить зерна от плевел — христианства и истории искусств я не знала. Слава Богу, что столь категорические выводы о христианстве не легли в основание моего формирующегося мировоззрения. У меня было личное кредо: «если чего-то не знаешь на отлично, не делай выводов». Я и не делала, приняла к сведению. Книжица гласила, что в эпоху Средневековья достижения реалистического искусства были преданы забвению и художники уже не знали принципов построения изображения на плоскости, которыми пользовались великие мастера Древней Греции, методики обучения рисовальщиков и живописцев были потеряны, погибли многие прославленные произведения, могущие служить образцами… Но, несмотря на эту катастрофу, наступила эпоха Возрождения. На каком основании? Почему?.. Наверное, так решил Рулевой… Вот и сейчас, соцреализм [7 — «Социалистический реализм является глубоко жизненным, научным и самым передовым художественным методом, развившимся в результате успехов социалистического строительства и воспитания советских людей в духе коммунизма. Принципы социалистического реализма… явились дальнейшим развитием ленинского учения о партийности литературы». БСЭ, 1947 г.] уже всех достал, хочется чего-нибудь поинтересней и повеселее в искусстве. А если студенты художественных вузов будут рисовать только голых семидесятилетних бабушек, то он, этот соцреализм, никогда не кончится. Бабушки умрут, а он — нет, ужаснулась я.
Декан в целом оказался хорошим физиономистом, книжицу я поняла в нужном направлении. И решилась на обнаженку исключительно из идейных соображений, потому что была готова участвовать в событиях, приближающих новую эпоху Возрождения — эпоху свободы и красоты. Тогда я была уверена, что можно приблизить эту эпоху собственными усилиями и что свобода и красота — это безусловные ценности. Не знала я еще евангельских истин: «Если пребудете в слове Моем… познаете истину, и истина сделает вас свободными», [8 — Ин. 8:31—32.] «Где Дух Господень, там свобода», [9 — 2 Кор. 3:17.] «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете». [10 — Ин. 8:36.]
Когда я шла на первый сеанс, меня подташнивало, подмышки были липкими и мокрыми от пота. Я уговаривала себя: ведь и студенты-медики осматривают голых пациентов во время врачебной практики — и ничего, никто не считает эту ситуацию аморальной…
Перед сеансом декан зашел в мастерскую и строго предупредил:
— Узнаю, что кто-нибудь хамит, отчислю невзирая…
Решиться надо было только на первый шаг — сказать себе: «Вперед, в неизвестное», взойти на подиум, сбросить халат и замереть. И удивительно — стены не рухнули. Работа пошла. На занятиях в мастерской стояла такая тишина, что среди сосредоточенного сопения было слышно лишь чирканье карандашей о ватман.
Декан после той первой, дореволюционной книжицы стал давать мне другие книги по искусству, которые я «проглатывала» как романы, не все и не каждый раз понимая, почему так, а не иначе. Постепенно передо мной приоткрылась завеса иного мира — мира художественных образов. Они составляли отдельную вселенную. Ее законы, как мне казалось, были в корне отличны от постулатов знакомого мне мира — мира ясных формул и логических построений. Я была сбита с толку, растеряна, но terra incognita манила меня. Робко, не веря в успех, я стала мечтать о том, чтобы узнать законы новой вселенной, которая была не здесь и не там, а в голове или — в уме, а может, в сердце, Бог знает. Это была прививка будущего моего писательства…
И вот что еще… Когда я уже стала регулярно ходить в храм, выстаивать службы порой было очень трудно — казалось, что сейчас подкосятся ноги, спина переломится, упаду от духоты в обморок… Но в самые отчаянные моменты я вспоминала свое трехчасовое и более «стояние» на подиуме и стыдила себя: «Ради денег могла все вытерпеть, а ради Бога — слабо…» Так и переломила все эти «не могу».
Ассоль
Деньги, заработанные в художественном училище, я не потратила, как хотела, на поездку в Самарканд. Стало почему-то жалко, решила копить.
На моем последнем, пятом курсе мехмата занятий стало меньше. Факультет гудел разговорами о предстоящем дипломе: кто руководитель, какая тема, в каком институте пристроиться поработать на ЭВМ, на каком языке писать программу — на Алголе или Фортране? Куда распределяться после университета? Я тоже решала все эти насущные проблемы и… продолжала подрабатывать натурщицей «в штатном режиме»: кто бы только знал…
В училище я часто приходила с пачками перфокарт, потому что между делом бегала на физфак, где располагалась ЭВМ, на которой строго по расписанию «прогоняла» свою дипломную программу. Программа была записана на этих самых пачках бумажных перфокарт — то была эпоха каменного века программирования, случившаяся всего-то лет тридцать — сорок назад. Художники в конце концов разузнали, что я учусь на отделении прикладной математики мехмата — самой модной и перспективной специальности, за которой многие прочили большое будущее; оно и наступило — в виде нашествия современных бытовых компьютеров, ноутбуков, нетбуков, планшетов и прочая. Для одаренной художественным талантом молодежи я тогда, можно сказать, была живым «гостем из будущего», зарождающегося мира компьютерной техники; о головокружительной перспективе развития этой техники и ее зомбовлиянии на души населения даже в научной фантастике прозрения были весьма робкими. Некоторые из моих рисовальщиков проявляли искреннюю заинтересованность к моей будущей профессии и на переменах просили что-нибудь рассказать.
Я и рассказывала, популяризируя свои студенческие знания, например, о БЭСМ-4, на которой «просчитывала свой диплом». Советская большая электронно-счетная машина, БЭСМ-4, второго поколения, на полупроводниковых транзисторах, считала с огромной скоростью — двадцать тысяч операций в секунду. В повести «Понедельник начинается в субботу», которую написали основатели советской научной фантастики братья Стругацкие, главный герой программист Привалов видит во сне БЭСМ с панелью управления цвета заварного крема, а это тебе — не фунт изюма, это многозначительный намек на важнейшие успехи современной научной мысли.
А еще группа ученых создала математическую модель движения кошки. Машина БЭСМ-4, выполняя написанную программу решения дифференциальных уравнений, нарисовала — вот как высоко взлетела человеческая мысль — минутный мультфильм «Кошечка», который удивительно правильно воссоздал движения кошки. И уже вовсю выпускают новую модификацию БЭСМ, супер-ЭВМ БЭСМ-6, которая, как считалось, является самой быстрой не только в СССР, но и в Европе, производя до миллиона — целого миллиона! — операций в секунду. Этакое чудо вместе с вентиляторами и другими подсобными механизмами занимало площадь… всего 150 квадратных метров.