На вопрос Хрущёва: «В чём дело? Генеральный секретарь вынужден тебя разыскивать?» Павлов извинился и рассказал ситуацию: «Я был вызван Брежневым на определённое время и прождал в приёмной более двух часов. Люди заходили к Брежневу один за другим, а я продолжал ждать. И тут ваш вызов».
Рассказ Павлова привёл Хрущёва в бешенство. Он снял трубку и позвонил Брежневу. На располагающее брежневское «Слушаю вас, Никита Сергеевич!» ответил:
– Зайди ко мне. Что значит через пять минут? Немедленно.
И с грохотом опустил трубку на аппарат. Не понять, что ситуация накаляется, было нельзя: Павлов встал и извиняющим тоном произнёс: «Разрешите я подожду в приёмной, Никита Сергеевич». Хрущёв резко вскинул голову и столь же резко ответил: «Сядь».
Случившееся далее нельзя было назвать даже малоприятным зрелищем. Это была пятиминутная трагедия для самого Павлова.
Вошёл Брежнев, и Хрущёв, даже не предложив ему сесть, начал орать:
– Что ты себе позволяешь! Первый секретарь ЦК ВЛКСМ, которого ты пригласил, ожидает твоего вызова более двух часов. Я его полтора часа найти не могу, а он, оказывается, в приёмной Брежнева газеты читает.
Далее разнос шёл по нарастающей, усиленный смачным матом. Павлов знал, что Брежнев его не любит только потому, что Хрущёв всячески поддерживал комсомол и самого Павлова. Хрущёв не скрывал, что в ближайшем будущем он сделает ставку на этих людей. И вот теперь своё публичное унижение в присутствии Павлова Брежнев никогда ему не простит. Любые объяснения, которыми Брежнев пытался убедить Хрущёва, грубо отметались. Да и по существу они были нелепыми.
– Ты рано почувствовал себя царём, Лёня, которому всё позволено.
В этих словах была трагическая прозорливость. Хрущёв понимал, что эти люди хотят его сместить, но он ещё надеялся, что сумеет их опередить. Покидая кабинет Хрущёва, Брежнев повернулся к Павлову и сказал всего лишь: «Потом зайдите ко мне».
Все детали случившегося не авторские выдумки. Это почти дословный рассказ Павлова об этой встрече. В рассказе была ещё одна знаковая деталь. Брежнев, чувствуя жуткую неудобность в течение всего разноса, вертелся в своём кресле, нащупывал устойчивое положение.
Хрущёва, как выяснилось после ухода Брежнева, интересовала идея проведения международного фестиваля молодёжи в Советском Союзе, но в каком-либо городе помимо Москвы.
После этой неожиданной беседы с Хрущёвым и не менее неожиданной с Брежневым, у Павлова было приподнятое настроение, при всех издержках случившегося он чувствовал себя победителем. Я в этом убедился, потому что оказался среди тех, кому Павлов рассказал о деталях этого разговора Хрущёва с Брежневым и неудобности, которую испытывал Брежнев от присутствия постороннего человека при их разговоре, по сути, свидетеля этого разноса.
Не знаю почему, но я в этот момент вдруг вспомнил случай моей собственной жизни, когда я, ещё будучи студентом Лесотехнической академии, стал свидетелем значимого события в жизни кандидата биологических наук Павла Семёновича Тальмана. Он преподавал энтомологию, науку о жизни насекомых. Тальман готовился к защите докторской диссертации, которая проходила в Ленинградском университете; на защите присутствовал академик Трофим Денисович Лысенко, он был членом комиссии. Знаковой деталью этого события был факт, что «биологический» пул Лесотехнической академии был в оппозиции к Лысенко, его взглядам на теорию Дарвина и внутривидовой борьбе, и диссертация Тальмана была, по сути, многомерной критикой взглядов Лысенко. Немаловажно при этом, что Лесотехническая академия числилась своеобразным центром оппозиции как к самому Лысенко, так и его теории. Говоря проще, учёные Лесотехнической академии были на стороне Дарвина, а не Лысенко.
Так вот, как рассказывал Тальман, во время его защиты Лысенко всё время вертелся на стуле, потому как диссертант критиковал его взгляды. В кабинете Тальмана во время рассказа присутствовала старший лаборант Мария Васильевна, фамилию не помню. Она была очень доброжелательной женщиной, и смачность, с которой Тальман рассказывал о вертящемся на стуле Лысенко, её обеспокоила, и она вдруг сказала: «Ах, Павел Семёнович, Лысенко вертелся на стуле во время полутора часов вашей защиты. Не дай бог, чтобы вам не пришлось теперь вертеться всю жизнь». Диссертация Тальмана не была утверждена.
После моих слов улыбка ушла с лица Павлова, и он с плохо скрываемой злостью спросил меня:
– Попцов, зачем ты мне это рассказываешь?
– Просто вспомнилось, и я рассказал. Одномоментная радость не бывает радостью на все времена, – сказал я.
Уже тогда мы чувствовали назревающий конфликт внутри руководства КПСС.
Хрущёв, совершивший невероятное развенчание культа личности Сталина, не стал народным героем. Казалось бы, всё во имя народа и ради него, его раскрепощения, свободы мысли, уничтожении страха… Ан нет.
Бесспорно, идеализации образа Хрущёва как пламенного борца за справедливость мешали совершённые им ошибки, касающиеся практически жизни всего народа. Когда, например, Хрущёв замахнулся на частные земельные участки, или так называемые дачные участки, и стал их урезать и сокращать, при отсутствии ожидаемого результата в развитии сельского хозяйства. Лишение граждан добавочного продукта, который они выращивали на этих участках, спровоцировало дефицит в стране, что вызвало массовые недовольства народа.
И хрущёвская оттепель, и акт массовой амнистии граждан, сделавшие ощущения личной свободы реальностью, породили радость надежд среди советской интеллигенции. «ГУЛАГ позади», – свободно выдохнула интеллигенция. Это было действительно так… Но.
Посещение выставки художников Хрущёвым в Манеже в 1962 году и разнос, устроенный Хрущёвым, работ современных художников-авангардистов, в число которых угодил Фальк со своей картиной «Обнажённая», а затем выдающийся скульптор Эрнст Неизвестный, тогда, на рубеже пятидесятых – шестидесятых, числившийся в молодых, можно считать завершением оттепели. Благостная надежда, что хрущёвская оттепель стала уходить в никуда, и та самая интеллигенция, которая сначала вдохновилась излучением оттепели и почувствовала себя «лидером справедливости», очень скоро стала от него отворачиваться.
Любопытная деталь.
Инициатором выставки молодых художников-авангардистов и футуристов в гостинице «Юность» был Московский горком комсомола, который в ту пору возглавлял Борис Николаевич Пастухов. Кстати, выставка была подвергнута критике со стороны отдела пропаганды ЦК КПСС, выволочку её организаторам устроил и руководитель ЦК ВЛКСМ. Но это не помешало части этих работ оказаться на всесоюзной выставке в Манеже.
Мне запомнились слова моего друга, замечательного художника Бориса Жутовского, тоже участника той выставки, работы которого, мягко выражаясь, озадачили Никиту Сергеевича Хрущёва. «Тогда я был подавлен и обескуражен его словами, – сказал Жутовский. – Ну а уже потом я воспринимал произошедшее как спектакль. И удивлен дремучести, пришедшей в ярость и бешенство от масштабов своего непонимания увиденного».
Я не читал книг воспоминаний Хрущёва, потому что мне важно было моё собственное восприятие Хрущёва, как человека вне его свиты, вне лагеря его обожателей и противников, и как человека, вошедшего в политику в его эпоху, будучи совсем молодым и пережившим всё десятилетие его руководства в роли генерального секретаря ЦК КПСС.
Да, он был противоречив, да, эмоции играли не последнюю роль в его поступках и решениях. Он был переполнен желанием перемен. К сожалению, он недооценил масштабы коварства своего окружения и переоценил свою способность к интриге.
Он желал реформ, но не додумывал их до конца. У него были союзники его действий и сторонники его идей, но те и другие были временными, потому что его собственные действия по отношению к ним были далеки от постоянства и последовательности. Он покинул свой пост в 1964 году. На заседании Политбюро, на котором это случилось, никто не высказался в его поддержку. Случившееся правомерно можно назвать заговором, но возрастающую нелюбовь к нему он чувствовал сам.
Его не предали суду, не заключили в тюрьму, что было сделано с руководителями ряда республик бывшего соцлагеря, таких как Румыния, Польша, ГДР. Его просто отправили в отставку, предав публичному поруганию на всех республиканских краевых областных пленумах КПСС. Это была плата Хрущёва за развенчание культа личности Сталина, которую едва ли не большинство коммунистов – кто-то откровенно, а кто-то скрытно – приняло в штыки.
В 1971 году он умер. И вопрос, кто ушёл из жизни: новатор, преобразователь, реформатор либо диктатор, сменивший «палача», – так и остался без ответа.
Что же было потом? У Хрущёва был свой план по реформированию и реконструкции Политбюро и партийного аппарата. На старте этих преобразований стоял «комсомольский» ресурс: Шелепин, Семичастный, Павлов – все в прошлом секретари ЦК ВЛКСМ.
И Шелепин, и Семичастный симпатизировали Павлову и всячески тянули его наверх. После отставки Хрущёва ситуация кардинально изменилась. Тот самый «комсомольский» ресурс, который должен был стать основой обновления высшего эшелона власти, был практически изъят из большой политики. Как одно из звеньев этого замысла, было дело о комсомоле, его предполагалось рассмотреть на заседании секретариата ЦК КПСС, на которое приглашался весь состав бюро ЦК ВЛКСМ. Чиновники из аппарата ЦК КПСС обзвонили приглашённых заранее, предложив им занять жёсткую позицию относительно Павлова, который обвинялся в пьянстве, развале комсомола, разврате и прочих немыслимых грехах.
Об этом прекрасно рассказал в своей книге «Друзей моих прекрасные черты» Борис Пастухов, в то время второй секретарь ЦК ВЛКСМ. Отказ Пастухова выступить на секретариате и поддержать эту клевету стоил ему будущего, но он сделал этот шаг.
Заседание секретариата состоялось, его вёл Михаил Андреевич Суслов, как его звали за глаза в то время, «серый кардинал» ЦК. Павлов отверг все обвинения в свой адрес. После жестокого и беспощадного обсуждения этого вопроса Павлову объявили выговор, п