– «Смешной»! Прекрасный, образованный врач! Много читает, это сразу видно. У него хорошо поставленная, грамотная речь.
– Важнее, чтобы он лечил хорошо, мам, и чтобы сил у него хватило папу вылечить.
– У него и так полно пациентов, он не должен относится к этому как-то особенно.
– А по мне, пусть отнесется, у меня один отец, и я терять его не намерена, учитывая, что совсем недавно обрела. И почему ты его так не любишь? Что он тебе сделал?
– Ты еще спрашиваешь? – мать вскочила и стала нервно выгружать из холодильника банки с вареньем.
– Все из-за Лерочки этой, что ли? Но вы уже были в разводе, ведь так? Ты же сама его за то, что он пил, выгнала. Ну полюбил другую, ну уехал за ней.
– Другую полюбил? Да эта шлюха взяла его за яйца и увела, он даже пить бросил! Все сделал для этой стервы! Я его просила бороду сбрить, так для меня – ни боже мой, а для шлюхи – пожалуйста. Ради меня он от своей матери отлепиться не мог, каждый день к ней ездил, а ради той – снова пожалуйста. Мать его и трех месяцев, как он уехал, не прожила. Он ведь, уезжая, еще и тебя хотел забрать с собой в «колыбель культуры». Нет, ты подумай: его шлюха будет тебя в «культуре» воспитывать! Каково! Чтобы ты такой же стала, тьфу, позор, да и только!
– Мама, ну успокойся, что ты заладила: «шлюха» да «шлюха». Ну да, она красивая была, сексуальная, никто в этом городе так не выглядел. Может, даже эпатажно немного, шляпы эти ее, перчатки до локтя… Наш папа романтик, вот и влюбился в почти что блоковскую Незнакомку, ту, которая «дыша духами и туманами».
– Вот только от поэзии меня уволь. Я после него не могу слышать ни одной рифмованной строчки! Да и ей он, судя по всему, своими стихами надоел до чертиков. И поделом. Вернулся, понимаешь. К могиле собственной матери. Если его сердце от вины и стыда разрывается, так ему и надо, кобель старый.
– Мама, ты же директор школы, а ругаешься. Так нельзя.
– У меня в этой жизни на все право есть! И к тому же я не при детях. Чего торт не ешь?
– Не хочется. Да и не любила я такой никогда, слишком много крема. Я сметанники люблю, а такой – нет. Это тебе он нравился.
– Не любила? Неправда, ты всегда любила именно этот торт, что ты мне рассказываешь?!
– Нет, мама, ты любила, я – нет. Самый вкусный торт делала мама Верочки Горчаковой – сметанный. Вот его я любила.
– Еще этих вспомнила, приплела. Сыночек, поди, уголовником стал, шпана такая. Ешь тогда варенье вишневое, в этот раз купила у Варвары Никитишны.
– Да брось, мам, ну почему уголовником. Наверняка Севка стал крутым каким, дома погуглю, наверняка найду, вот ради интереса.
– Что ты сделаешь дома?
– Погуглю, это такая поисковая система – Гугл. В ней все найти можно, это Интернет, мам… ну, компьютер. Могу в телефоне, хочешь, прямо сейчас посмотрю?
– Вот еще, время на этого Севку тратить! Сама-то что собираешься делать?
– Сама я собираюсь домой, мам. Через сорок минут автобус, а мне еще к Василию Павловичу с папиным списком книг забежать нужно.
– До завтра не останешься, что ли?
– Мне послезавтра на работу, мам. Нужно как-то в себя прийти. Подготовиться. На работе же Вадик будет, да и новая пассия его, Юлька, ведь тоже у нас работает.
– Вот же предатель! Нет, ну ты хоть одного мужика не предателя ты знаешь? Я – нет! Разве что Никита Сергеевич наш. По всему видно: человек приличный, и холостой он.
– Вот и подозрительно, что холостой в его-то возрасте, не иначе, мама где-то рядом.
– Ты маму не трогай! При чем тут мать? Матери все для вас, а вы…
– Не начинай, пожалуйста, я знаю, сколько ты для меня сделала, и всегда тебе за это благодарна. Ты у меня герой, мамочка. Учитывая твое прошлое…
– Что значит – прошлое? Ты о чем?
Таня замялась.
– Ну… Папа все рассказал про твою маму, Светлану Яковлевну, про северный поселок, в котором ты росла…
– Что?! – Антонина Андреевна резко побледнела, хотя всегда была розовощекой. Теперь перед Таней сидела не крепкая, уверенная в себе и своей власти женщина, а потерянная, несчастная, резко побледневшая уже немолодая девочка.
– Мамочка, что ты? Ты дыши, дыши, пожалуйста. Господи, ну что ты так переживаешь? Нитроглицерин у тебя есть? Скажи, есть? Вот, на, нашла, выпей, нет, под язык надо, доктор сказал. Слышишь, твой любимый Никита Сергеевич сказал, надо нитроглицерин под язык. Вот так… Легче?.. Может, лечь?
– Легче. Все, не мельтеши, Татьяна. Оставь меня.
– Ну мама, ну что такого он рассказал? Это же твоя история. И часть моей истории тоже. Когда папа мне рассказал, сразу стало понятно, почему ты такая. Мне так легче тебя понять… – она еще держала мать за плечи, и ее собственное сердце от испуга готово было выпрыгнуть в форточку.
– Незачем меня понимать, твое дело почитать и любить мать, – Алевтина Андреевна высвободилась из ее объятий; обеим стало неловко.
– Мам, я люблю и почитаю. Но я хочу знать о тебе хоть что-то, хочу знать, какой ты была девочкой, о чем мечтала, чего боялась, как справлялась с трудностями. Ведь если я буду знать, как ты прошла свой путь, так и я смогу свой пройти. Я всегда видела тебя сильной и всех поучающей… ты… прости, но ты подавляла меня. Рядом с тобой очень трудно было представить, что я тоже смогу что-то в жизни совершить.
– Почему трудно? – нахмурилась Алевтина Андреевна. – Я воспитывала тебя личным примером!
– Мам, но я была маленькая девочка, а ты – взрослая женщина, директор. Это небо и земля. Если бы ты хотя бы изредка рассказывала мне о себе, о своем детстве, делилась своими переживаниями и тем, как ты с ними справлялась и справляешься, мы могли бы стать ближе, потому что я бы знала, какая ты на самом деле, а ты помогла бы мне узнать, какая я. Мы бы разговаривали, мама. Знаешь, некоторые люди так делают. Спасибо папе, что он рассказал мне твою историю, благодаря ей я к тебе приехала. Не потому, что нужно, а потому, что мне захотелось. Захотелось сказать тебе, мамочка, что ты у меня герой. Мне жаль, что тебе в жизни так досталось. Что ты рано осиротела, что справлялась со всем сама. И я, мам, рада, что вы с папой живы, хотя и норовите загреметь в больницу. Мне важно, что вы у меня есть, потому что у каждого человека должен быть кто-то, кто стоит у него за спиной. С вами мне легче. Мне ничего не нужно, только одно – знать, что вы есть. Остальное я сама смогу. Веришь мне? Ну что ты молчишь, мама?
– Ты слишком много слов произнесла, – Алевтина Андреевна поджала губы, но Таня видела, что она смутилась, и это тронуло ее до глубины души.
– Хорошо, мам. Ты подумай об этом, ладно? Я побежала, уже на самый последний автобус с трудом успеваю.
Она обняла мать, к которой вернулся привычный цвет лица, и та впервые за долгое время не отстранилась. Пока Таня с трудом натягивала грязные гриндерсы и в спешке зашнуровывала их, Алевтина Андреевна смотрела на нее так, как иные матери регулярно смотрят на дочерей, провожая их в дорогу.
В гулкой полупустой электричке Таня водила пальцем по запотевшему стеклу. Ей грезились объятия, то ли мамины, то ли мужские. На память пришли строки: «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него, а потом сотри». Не только отец любит и помнит Бродского.
Спала она крепко и без снов. Спала бы и дольше, но разбудил телефонный звонок.
– Марина? Ты чего так рано? Девять тридцать? Ну да… сплю, последний день отпуска, вчера поздно приехала. Как дела? Ну так дела, сложно. А у тебя? Что? Ты хочешь, чтобы я съехала? Подожди… – весь сон как рукой сняло, Таня вмиг проснулась и села на кровати. – Но почему? Ты сдавала нам вместе, а по сути ему, Вадиму? Но ему сейчас не нужно, он же к Юльке наверняка переедет. А мне-то некуда деваться. Марин, я буду тебе платить, как прежде. Ну хочешь, подними цену, я согласна. Подожди. Тебе она срочно нужна? Но по договору… ой, да, не было у нас никакого договора, только на словах. Но до конца месяца еще три дня. Через три дня?! Как я квартиру найду за три дня? Ну да, не твоя забота… Что случилось, Марин? Ну как «ничего»? Боже, рехнуться можно. Ладно, пока.
Она тут же набрала Ларку, но та была вне зоны доступа, видимо, ехала в метро. Ее охватила легкая паника. Найти в Москве квартиру и переехать за три дня нереально, особенно ей, никогда такими вопросами не занимавшейся. Конечно, можно напроситься пожить к Ларке, и она не откажет, но все равно с квартирой надо что-то решать. И с работой.
Таня застонала. Голова шла кругом, куда бежать?
Штаны, сапоги, пуховик. Стоп. Если ты собралась на работу, то сначала приведи себя в порядок. Ни к чему доставлять им удовольствие видеть этакое чучело. Раздевайся. В душ. Фен. Надо было давно послушаться Ларку и сделать «убедительный блонд», мышь серая. Косметика. Черт, куда запропастилась вся эта косметика? Вот. Так лучше. Замшевая юбка, плотные колготки, вот этот… черт, где этот свитер? Так… Вот этот платок на шею, нет, все же лучше тот, первый. Неплохо… Ногти… Что у нас с ногтями? Отвратительно! Давай сама маникюр быстро, хотя бы так, экспресс-метод. Вот. И лак обязательно. Вот этот, кирпичный. Да что же это такое, засох совсем… Ну хорошо, вишневый. Не совсем в тему, но хоть придаст блеску. Не ногти, а беда настоящая… Готово. Машем… еще машем, не высохло. Теперь вспоминай, куда ты засунула нормальные сапоги. Ага, вспомнила. Достанешь через пять минут, пусть еще лак посохнет. А пока сумка: ключи, телефон, пропуск на работу, деньги. Все. Сапоги, пальто… шапку не надо, шарф большой намотай, до метро добежишь, не развалишься. Вперед.
«А кофе?» – подумала она уже в метро с легкой тоской.
На работе выпьешь! Да и какой тебе кофе, и так сердце выпрыгивает!
Офис жил своей прежней жизнью. Пахло кофе, гудел принтер, однако знакомая смесь запахов и звуков почему-то пугала, захотелось спрятаться в самом дальнем углу, чтобы никто не заметил и не захотел выгнать ее с позором.