Таня подумала, что каких-то три дня назад она бы многое отдала за возможность вернуть прошлое. А теперь ей не хочется его возвращать. Пусть ее идея о «счастливой школе» пока сыра, главное, она нашла то, что поднимает ее среди ночи и не дает спать. Есть ради чего сердцу стучать. Да, все еще очень больно, да, страшно: веры в то, что она сможет осуществить задуманное, никакой. У нее нет опыта, она всегда полагалась на кого-то. Сначала мама за нее все решала, потом Вадим. И вот парадокс, почему ей всегда казалось, что у нее самой ничего не получится? Без подпорки ни за что не получится… Ей и сейчас страшно сделать шаг, ведь получается, что она никогда не стояла на собственных ногах.
До самого рассвета она вспоминала и записывала свои детские игры. Так можно целую книжку составить, методическую, а на ее основе создать программу. Программа – это уже кое-что. Можно будет…
Все, голова совсем опухла. Спать. Надо поспать хотя бы немного, впереди трудный день: сборы, переезд, планы.
Но и потом Таня почти не спала. Тревога не давала заснуть даже под беспечное Ларкино сопение, поднимала ее в три, в пять утра. Она закутывалась в одеяло, шла на кухню и садилась за свои записи. От этого ей становилось легче. Но бывало и так, что она просто вертелась на диване или стояла у окна, таращась в темноту, где уже не было знакомых окон.
Казалось, что она вернулась к исходной точке, к тому времени, когда они с Ларкой только-только приехали в Москву, в этот муравейник, где кругом дома и машины. Ларка жила в новом районе, за семь лет он стал комфортнее, магазинов теперь было несколько, а не один, как прежде, где очередь в кассу на полчаса. Появились скверики, поставили лавочки, было где пройтись, но Тане-то что от этого? Она чувствовала себя неприкаянной. А тревога все росла и росла.
Все было не так уж и плохо: весна с каждым днем набирала силу; ШИВА расплатилась с ней, и на выходное пособие можно было протянуть до самой осени; Ларка устроилась на новое место буквально на следующий день после увольнения, ездить чуть ближе, да и денег больше. Время от времени подруга все еще вспоминала недобрым словом то Маринку, то Вадима, но особенно часто доставалось Валерию Сергеевичу. Рассказывала она и о своем новом месте работы, о людях, которых Таня и в глаза не видывала. Ларка предлагала «устроить ее туда же, чтобы без дела не сидела», но Таня отвечала решительным отказом: жизнь по протекции в прежнем офисе далась ей тяжело.
Мечты мечтами, но все равно надо было искать работу. Сначала она, уступая Ларкиному напору, хотела устроиться в какое-нибудь похожее агентство. Опыт работы у нее был немаленький, но стоило ей представить офис, где сидит надутая секретарша, ревниво охраняющая шефа, где старожилы-сотрудники, как ей почему-то казалось, будут посматривать на нее свысока, где каждый наверняка постарается спихнуть на нее свои обязанности, ее тут же начинало трясти. Ну нет, этот путь она для себя закрыла раз и навсегда!
– Подумаешь, принцесса, трясет ее, – фыркнула Ларка, когда она сказала ей об этом. – Работа как работа.
– Это у тебя так. Твои задачи всегда понятны. Пришла, есть модель, есть образ, стрижка, укладка, макияж. Все. А я все эти годы непонятно чем занималась. Знаешь, я сейчас все больше удивляюсь тому, как жила. Я другого хочу.
Она действительно часто теперь вспоминала эти почти семь лет с Вадимом и поражалась тому, что, будучи с ним так близко, как будто не замечала очевидного. Ни того, какие они разные, ни того, что происходило с ним, стоило ей только не согласиться с его мнением хотя бы в мелочах. Он немедленно давал ей понять, насколько она его разочаровывает, заявляя о своих представлениях. Теперь она понимала: боязнь разочаровать кого-то и, как следствие, полное послушание были с ней с самого детства. Трудно замечать то, к чему привыкаешь.
Теперь, живя без матери и Вадима рядом, она могла ощутить, как много невольного и почти автоматического приспособления к кому угодно было в ее жизни. Как мало было себя, своих решений, ошибок, глупостей и побед. За всю свою жизнь она отважилась на единственный бунт: уехала в Москву. Если бы она не решилась и на этот, тогда казалось весьма отчаянный шаг, и отец не помог бы ей уговорить маму, то депрессии ей было бы не миновать, а то, может быть, наложила бы на себя руки, даже не побоявшись подвести мать. Город бы не простил той самоубийства дочери, немедленно и злорадно сверг бы засидевшуюся императрицу от образования с пьедестала.
А Вадим… Оказывается, когда кого-то сильно любишь, можно совсем забыть о себе. Лишь бы не потерять, лишь бы не разочаровать его… На самом деле это жизнь в постоянном страхе, который заползает тебе в кишки и не дает ни слова сказать. Может, и хочешь возразить, но сто раз себя одернешь. Зачем возражать? Для Тани немыслимо было выбирать между «худым миром» и «доброй ссорой». Конечно, мир – мир любой ценой, даже ценой отказа от себя.
Она смотрела с ним Антониони, хотя сама любила Звягинцева, она «предпочитала» морепродукты, хотя с удовольствием съела бы мясо. Она стала стричься, а не носить длинные волосы, она презрительно отзывалась о шубах, хотя всегда мерзла и шубку хотела купить, она ходила заниматься танцами, хотя ей нравилась йога. По выходным они обедали в кафе, хотя она любила готовить. Все эти отступления от своих собственных желаний казались ей такой мелочью. Пустяки, о которых не стоит и спорить. Зачем настаивать на своем по таким ничтожным поводам? Все можно полюбить, ко всему приспособиться. И она достигла в этом почти совершенства, сделав все, чтобы избежать разочарования с его стороны. А он просто взял и ушел. К другой. К Юльке, которая не подстраивается ни под кого, а, наоборот, весь мир готова подстроить под себя.
Он ушел к свободолюбивой Юльке, а она осталась. С дырой в душе размером с ее рост. Вот и живи теперь, латай дыру, собирай свою жизнь заново, по крошечкам, по тем самым мелочам, от которых ты когда-то так легко отказалась.
Таня стала чаще ругаться – возможно, от отчаяния, того самого, когда уже нечего терять. Поругалась с мамой. Они расстались на теплой ноте в тот мартовский приезд, но мать не простила ей нежелания капитулировать. Мать сначала нетерпеливо и недвусмысленно ожидала возвращения дочери в родной город. В конце концов Алевтина Андреевна перестала отвечать на Танины телефонные звонки. Разъяренная очередным маминым наказанием, дочь приехала в родной город и в который раз бушевала на родной кухне.
– Мама, мне и так тяжело, я не знаю, что мне делать, чем заниматься, как зарабатывать, я все еще плачу по Вадиму каждую ночь, а если еще и ты будешь мучить меня своими обидами, я вообще не знаю, как я справлюсь!
– Ты прекрасно знаешь, что нужно сделать, чтобы не мучиться. Возвращайся домой, школа тебя ждет. У тебя здесь все: и дом, и я, и работа будет. Что ты забыла в этой Москве? Чего ты там ищешь? Себя? Ты же знаешь, кто ты такая. Чего еще искать? – мать нервно ходила по кухне, даже не замечая принесенный торт.
– Ну и кто я? Кто? Что ты обо мне знаешь, если я сама себя не знаю?
– Вот новости! Кому, как не матери, тебя знать? Я же вырастила тебя! Я знала каждый твой шаг, каждую, даже самую маленькую твою ошибку! Ты всегда была защищена моим взглядом. На тебя тут никто даже дунуть не посмел!
– Вот именно! Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что, ограждая меня от всего, ты оградила меня от жизни! Я вообще не знаю, как устроена жизнь, потому что сначала ты меня оберегала от всего, потом Ларка, а потом Вадим. А я сама? Я что? Растение из теплицы? Цыпленок двух дней от роду? Почему меня надо было так опекать? Как жить-то мне теперь? У меня такое ощущение, что я вообще не могу стоять на своих ногах. А мне надо на них стоять, мама! Надо! Иначе как жить?
– Неблагодарная! Другая на руках бы носила мать за такую заботу. А от тебя только обвинения и слышу. Всю жизнь тебе отдала, замуж больше не вышла, лишь бы тебе было хорошо.
– Да я же не просила тебя! Ну и вышла бы, хоть на кого-то еще направила бы свою энергию. Ты же не из-за меня не вышла, а потому что сама не хотела. То ли из-за отца, то ли…
– Убирайся отсюда!
– Мама!
– Я сказала убирайся! Сейчас же! Два раза повторять не буду! Вон!
– Господи, мама… – ей стало так больно! И не потому, что родная мать выгоняет ее из дома, а от того, что никак не удается рассказать матери так, чтобы она поняла весь масштаб ее потери, чтобы отпустила, разрешила жить.
Отца навещать не было сил. Она знала, что его подлечили в Твери и он благополучно вернулся домой. Теперь, когда как будто был снят великий запрет на то, чтобы они общались, он частенько ей звонил, и ей было так трогательно и приятно быть хотя бы немного в курсе того, как он поживает. Теперь сообщения от отца, впрочем как всегда заполненные поэтическими измышлениями Бродского, относительно внятно описывали его состояние. Своих слов он по-прежнему то ли не находил, то ли от волнения и перевозбуждения ввиду новых перспектив, несмотря на дозы успокоительных, продолжал изъясняться цитатами.
В электричке Таня плакала, отвернувшись к окну, смущаясь старика (ну может, он и не такой уж старик), сидевшего напротив, рассматривающего ее без всякого стеснения. «Мамочка, ты мне так нужна, я так хочу, чтобы ты у меня была, мне же так страшно самой, одной, но ты, как всегда, переживаешь что-то свое, и я не могу. Не могу быть с тобой только на твоих условиях. Как же быть тогда, не знаю».
Ощущение чудовищного одиночества никак не удавалось выплакать. Да еще эта грязь за окном… Из окна электрички Таня не видела, что под прошлогодней листвой и тающим снегом уже пробивается свежая трава.
Внезапно старик, что сидел напротив и давно уже пристально разглядывал ее, обратился к ней:
– Девушка, вы такая красивая. Не плачьте, ничто не стоит ваших слез. Что-то мне подсказывает, раз вы плачете, значит оплакиваете что-то очень дорогое. Что бы это ни было, отпустите. Иногда невозможно удержать то, что уходит.