– Я могу много сказать о тебе, дочка, – Павел Семенович стоял в дверях, вид еще немного сонный, но уже оделся, видимо, проснулся, услышав голоса в кухне, а они заболтались и не слышали, как он встал.
– Папа! Мы, наверное, разбудили тебя нашей болтовней. Как ты себя чувствуешь? – Таня вскочила и стала усаживать отца за стол. Никита тоже вскочил.
– Никита Сергеевич, Таня, прошу вас, сядьте. Что вы переполошились, я отлично себя чувствую. Вот, проспал все на свете, но это потому, что в самолете никак не мог уснуть. Извините, что пришлось прервать вашу важную беседу.
– Павел Семенович, я прежде всего пришел вас посмотреть, давление сейчас измерим. Я вас послушаю.
– Ну что вы, дорогой мой, прошу покорно, садитесь, пейте чай, все успеется. Вы же не на работе сегодня, насколько я понимаю, у вас сегодня редкий и заслуженный выходной. Вот и посидите в нашей теплой компании. Таня, ты что чашки взяла? Есть же пиалушки.
– Пап, нам так удобнее, а тебе я в пиалу налью. И яичницу поджарю быстро.
Таня засуетилась, зашипела сковородка, запахло едой, и ей самой захотелось есть: за разговорами она не притронулась к еде.
– Как ваш доклад, Павел Семенович? Как Венеция? – Никита, уминая уже остывшую яичницу, включился в светскую беседу.
– Великолепно, мой юный друг! Великолепно! Я разгромил Грушевицкого и Антонио Чибальди. Что тут поднялось! Таких ярких прений не было на конференции многие годы. А как хорош был старый Йосиф, ученик Клемперера! И потом я встретился с Михаилом Павловичем, это большая честь для меня…
– Папа, ты ешь, ты же ничего не ел давно. И тебе пора принимать твои таблетки.
– Да, что-то я разговорился, Таня. Никита Сергеевич, дорогой, у меня нет слов, чтобы описать, как я вам благодарен! Вот ради этого стоит жить! Как я мог столько лет отсиживаться в своем убежище, когда вокруг столько происходит! Невероятно! Как я мог? Такая расточительность. А Венеция! Вот вы спрашиваете, как Венеция… Немного исправив Герцена, это «великолепие гениальной нелепости»! Это вообще не город, это «узорный иконостас», это «остров неисцелимых». О Венеции невозможно говорить в прозе, только поэзия, друзья…
– Павел Семенович, давайте-ка мы все же измерим давление и вы таблетки выпьете, хорошо?
– Дорогой доктор, мне теперь и умереть не страшно. А что сердце? Оно нам и дано для того, чтобы переживать все это! Для чего еще его беречь? И от чего, самое главное? От той красоты, что я увидел? От неистового волнения перед лицом той вечности, что являет собой Венеция и язык? Да бросьте.
– И все же, папа. Давай хотя бы сейчас ты послушаешь Никиту. Мы же говорили о том, что твоя жизнь касается не только тебя. Тебе трудно представить, в каком волнении мы провели эту неделю.
Давление у отца оказалось вполне пристойным, как, собственно, и общее состояние. Напряженное лицо Никиты все больше расслаблялось, а в конце осмотра он уже почти улыбался.
Успокоившийся, он пошел домой досыпать, а отец рвался засесть за статью по итогам поездки.
Перед отъездом Таня решила зайти к матери в школу и сказать ей о том, что с отцом все в порядке. В глубине души ей хотелось увидеть хотя бы мимолетное раскаяние за те несправедливые обвинения, какими была вознаграждена пару дней назад. Но по мере приближения к школе ее решимость улетучилась. Она села на лавочку и стала наблюдать, как малыши уже топают домой из своей началки, кто-то с бабушками, кто-то парами, кучками: рюкзачки, курточки, косички, тонкие ножки, жаркие обсуждения, смех. Вспомнила Верочку Горчакову. Рядом с ней вся эта школьная жизнь приобретала хоть какой-то смысл. Тогда, вот в это самое время, после школы, и происходило все существенное в ее детском прошлом: разговоры, сплетни, смех, тепло и особое ощущение, что тебя замечают, ты интересен и часть какого-то важного механизма, производящего добро, впрочем, все это она чувствовала только в Веркином доме.
Конечно, она была важна и для матери, но это была какая-то удушающая важность, лишающая ее личной биографии… Как все-таки несправедливо и грустно, что слова признательности рождаются у нее по отношению к Верочкиной семье, а не к матери, которая так много сделала для нее. Все же нужно быть подобрее к маме, и нужно, непонятно только как, показать ей свою любовь. Но… мама примет только полное послушание, а эту великую цену Таня не хотела и не могла платить.
В школе начался новый урок, и шаги гулко отзывались в коридорах. Сколько же здесь всего происходило! Школа всегда была кипящим котлом, в котором ей, к сожалению, не было места. За исключением короткого «горчаковского» периода, все десять лет она ощущала себя в капсуле, защищенная от школьных страстей, изолированная от всего, будто чумная.
Мама, к счастью, была у себя в кабинете, ее не пришлось ждать или разыскивать. Всегда поражало, насколько у мамы разные лица для разных людей и обстоятельств. Когда Таня, постучавшись, но не дождавшись ответа, вошла, мама оторвала голову от своих бумаг с возмущенным видом, поверх очков («Надо же, она носит очки. С каких это пор? Никогда же не носила их раньше») – взгляд из серии «Умри все живое». Как, интересно, такой взгляд выдерживают ее подчиненные?
Когда Алевтина Андреевна увидела дочь, ее лицо вспыхнуло, она неловко поправила очки, потом сняла, явно смутилась, но быстро овладела собой и посмотрела на Таню своим любимым нейтральным взглядом. Отчужденным, точнее сказать.
– Не помешала я тебе? Извини, что без звонка. Вот, зашла отчитаться, сказать, что папа вернулся вчера ночью, жив-здоров, все благополучно, очень доволен своим выступлением, чувствует себя хорошо. С утра Никита… Сергеевич заходил, посмотрел его, признал состояние весьма удовлетворительным.
– Значит, у тебя все хорошо с нашим замечательным доктором? – Алевтина Андреевна всегда слышала только то, что хотела слышать. Она вышла из-за стола: новый твидовый серо-белый костюм а-ля Шанель ей очень шел и отлично сидел по фигуре («Какая все еще красивая у меня мать»). – Чай будешь? У меня есть еще двадцать минут, потом убегу на совещание.
– Чай буду, но я пришла тебе сказать не про доктора, а про отца. С ним все хорошо, ты слышишь? Ты зря так волновалась.
– Я волновалась? Да с чего мне волноваться! Не помер – и слава богу, не будет у тебя греха на душе. Кстати, что у тебя с работой? По-прежнему бездельничаешь?
– Не бездельничаю я, мам, ты же знаешь. Работаю у Вознесенских няней и репетитором.
– Ну и долго ты у нас в обслуге будешь числиться? Мне по-прежнему нужны люди. Началка опять оголяется, Васильева уходит в декрет к Новому году. Долго еще упираться будешь? Не наигралась в «поиски себя»? Такая у вас, молодых, теперь модная игра, только про это и слышу. А детей кто учить будет? Мне что, самой на началку вставать?
– Ну зачем самой, ты же директор. Найди кого-нибудь. Вокруг много молодых и талантливых, и кто-то, может, нашел себя именно в педагогике.
– Талантливых? Да у них только на то, чтобы с директором спорить, таланта хватает, больше ни на что!
– Ну а я что, по-твоему, суперталант? Ты же никогда не говорила о том, что у меня есть способности хоть к чему-нибудь. Почему ты решила, что я на этом месте буду лучше тех педагогов, кого ты уже отсмотрела?
– Ну, во-первых, ты все-таки закончила соответствующий вуз, во-вторых, при должном наставничестве из тебя может получиться вполне сносный учитель. При условии, конечно, если ты научишься не перечить старшим, образумишься и будешь следовать указаниям администрации школы.
– Вот ты серьезно? Какой из меня учитель получится, если у меня вообще не будет своего мнения, а будет только твое? Чему я тогда буду учить детей, по-твоему?
– Ты будешь их учить по школьной программе, для таких, как ты, разработанной. А больше учить и не надо ничему. Твое дело – дать детям знания, а свое личное мнение оставь при себе. Если каждый начнет впихивать в детей то, что считает нужным, ни одному ученику не удастся написать на соответствующем уровне промежуточные тесты и уж тем более сдать ЕГЭ. Страну заполнят невежды, а такого добра благодаря всем этим новомодным школам сейчас и так хватает. Ты никогда не задумывалась, почему мы уже двадцать лет лучшая школа во всей области? Некоторые переезжают к нам в город даже из соседних областей, квартиры тут покупают в надежде учить своих детей в нашей школе? Не думала об этом? Так подумай! А отцу передай, что стар уже великого ученого из себя строить. Ума не приложу, почему его позвали на эту конференцию? Докторская, поди, так и лежит до сих пор в столе. Без должного руководства ни на что не способен… – добавила она, надевая темно-синее пальто простого, но элегантного кроя.
– Ты бы тоже поберегла себя, мама. Вот и Никита Сергеевич на тебя жалуется, что ты совсем не следуешь его предписаниям. Ну что школа? Всегда найдется, кому учить детей. А ты у меня одна.
Алевтина Андреевна, собралась возразить, но последняя фраза ее обезоружила, и она промолчала.
За школьным забором они разошлись. Тане пора было на автобус, а то потом будет перерыв у электричек, и тогда до вечера не уехать. Алевтина Андреевна спешила в отдел образования. Через несколько метров она остановилась и обернулась. Таня, как всегда срезая, пошла по тропинке через парк, в своих огромных ботинках не слишком грациозно перепрыгивая через лужи. Черная, почти бесформенная куртка, пучок кое-как заколотых волос (и что за мода у них пошла – носить воронье гнездо на голове?), черные джинсы, худая, хрупкая, не удержать, не уберечь.
Запретила себе плакать, нельзя приходить на совещание зареванной. Но сердце в какой-то момент защемило так, что ей пришлось присесть на скамейку, отдышаться. Ох уж эти боли за грудиной! Действительно, что ли, съездить в столицу, продиагностироваться, как ей советовал Никита Сергеевич? Но когда? Разве что в зимние каникулы, а то в ближайшие дел по горло. Надо в началку кого-то переманить или подыскать. Да что с ней может случиться? Таблетку сейчас выпьет – и вперед, нельзя опаздывать, люди ждут.