В электричке Таню охватила дремота. Она вспоминала счастливое лицо отца, когда он рассказывал о конференции. Теперь она гордилась тем, что поддержала его в этой затее – в любом возрасте важно почувствовать себя значащим. Удастся ли и ей хоть когда-нибудь ощутить себя не пустым местом, а нужной, полезной другим? Той, кто оправдает свое существование и материнские вложения: что-то совершит, сделает, принесет пользу? Мама все время ругает молодежь, ей кажется, что Танины ровесники только и думают, что о развлечениях и понтах: «Бессмысленное и безответственное поколение! Детей не рожают, все время “ищут себя”, думают только о своих удовольствиях. А с каким пренебрежением относятся к опыту старших, это же немыслимо! Время другое, мы, видите ли, устарели! Да пусть сначала создадут что-нибудь работающее и толковое, а потом судят! И потом, кто им построил всю эту жизнь, скажите на милость? Кто предоставил им эту роскошь – искать себя?»
По-своему мама была до обидного права, но почему-то ее правота не пробуждала в Тане желание доказать, что и их поколение чего-то стоит. Скорее наоборот, она чувствовала себя маленькой, виноватой и никчемной. У нее вообще часто возникало ощущение, что она разговаривает с родителями о чем угодно, только не о самом важном. Иногда дело в ней, как сегодня, например. Конечно, папе хотелось рассказать им о поездке в мельчайших подробностях, но они с Никитой его не дослушали. Она ведь и половины этих филологических тонкостей не понимает, да и в Венеции никогда не была, хотя всегда хотела, даже собирались с Вадимом, но дорого, Венеция все время была им не по карману. А мама могла говорить только о школе, о том, какое неподобающее нынче образование, как ужасно сейчас готовят учителей, насколько бестолковыми выходят они в жизнь, бестолковыми, но наглыми – не нюхавши пороху, торопятся вводить свои сомнительные новаторские идеи.
«Вот скажите, как мне жить? Кто я такая? И как мне жить такой? Что делать? Кого любить? Что мне сделать, чтобы ты гордилась мною, мама? Чтобы тебе стало хорошо и ты перестала считать, будто я не оправдала твоих ожиданий, но чтобы я при этом могла оставаться самой собой?» – вот об этом она бы их спросила. Да только как такое спросишь? И ответят ли?
Ларки еще не было дома, и она решила перебрать свою одежду: убрать летнее, вытащить зимнее, но на самом деле ей хотелось перемерить те вещи, что у нее есть. Ведь завтра она снова пойдет к Вознесенским, и ей совсем не хотелось выглядеть «чухонкой». Ларка не даст спокойно покрутиться перед зеркалом, непременно начнет комментировать и давать советы. А ей самой хотелось найти свой стиль.
Увы, осуществить задуманное не удалось: в прихожей затренькал звонок, и в квартиру ввалилась подруга с большими пакетами в руках.
– Держи! Специально пораньше пришла, все не терпится узнать у тебя, как все прошло?
Ларка стала снимать сапоги, и Тане пришлось уйти на кухню – в прихожей двоим было тесно. В пакетах оказались продукты, но не во всех. В красивом фирменном был нежно-бирюзовый жакет явно не Ларкиного размера.
– Что это? Ты кому купила?
– Кому-кому, тебе. Давай меряй вот с этими синими штанами, правильно ты их вытащила. Слушай, а чего у тебя шмотки по всей квартире валяются? Собираешься куда?
– Никуда я не собираюсь, просто летнее убираю. Чего это ты вдруг стала мне вещи покупать? День рождения у меня вроде давно прошел.
– Просто купила, и все. На распродаже. Должна же ты выглядеть нормально, как человек, а не как эти… эму, что ли, все в черном.
– Смешная ты! Эмо. Эму – это страус. Вовсе я не выгляжу, как эмо, они черное с розовым сочетают, а у меня отродясь ничего розового не было. И потом, чем тебе не нравится мой черный? Черный смотрится элегантно.
– Ничем не нравится! Ты в нем депрессивная ворона. От твоей кожаной куртки и говнодавов элегантностью и не пахнет. Меряй давай. К людям же ходишь, а выглядишь как чучело! Вот, смотри, другое дело, футболку только заправь. Может, волосы покрасим, чтобы бирюзовый тебя не затмевал, моль ты наша?
– Вот еще! У меня нормальный цвет. Что за кипеш такой? Мы что, замуж меня выдаем? Или на прием идем к австрийскому послу?
– Почему к австрийскому?
– Да так, к слову пришлось.
– Ну замуж, не замуж, а выглядеть ты должна человеком, если такой парень на тебя глаз положил.
– Да какой «такой парень»? Ты про Гришу, что ли? Да он мальчишка еще. Самый обыкновенный! Как ты, как я, только младше, зеленый совсем. Ты совсем помешалась на своих звездах? Так вот, он не звезда, сам ни разу не актер, студент, бунтующий против своей семьи.
– Знаешь, что я скажу тебе, подруга. Ты вообще кому зубы заговариваешь? «Обыкновенный» он у нее. Да я тебя такой не видела, даже когда у вас с Вадимом все только начиналось. Ты бы на себя в зеркало вчера вечером посмотрела. Вид ошалелый, а сама пыжится личико серьезным сделать. Ну просто умора! Ты влюблена в него, очевидно же. Бери жакет и соглашайся на покраску, пока я добрая.
Теперь Гриша всегда был дома, когда она приходила. Егорка, как всегда, был ей рад, и это ее подкупало: трогательно, когда тебя ждут с таким нетерпением. Но Егорке не нравилось, что Гриша теперь тоже торчал на кухне во время их занятий: сидел в кресле и читал или делал вид, что читает. Мальчишка сердился, даже пытался выгнать своего дядю, как будто чувствовал, что его присутствие отвлекает Таню. Егорка требовал всецелого внимания к своей персоне, если что не так, он мог взорваться. Таня старалась не отвлекаться, делала вид, что никто, кроме Егорки, ее не интересует, но, похоже, получалось плохо. Егорка даже пожаловался бабушке, но Ирина Андреевна отмахнулась от него.
Однажды Гриша пошел провожать Таню до электрички, и она удивилась: куда только делся его снобизм? Идет рядом, рассказывает какие-то студенческие байки, улыбается. Ей захотелось посидеть с ним в кафе, взять капучино и слушать, слушать. Но вместо этого она собралась с духом и прервала его:
– Гриша, могу я тебя попросить? Не мог бы ты без особой нужды не заходить на кухню, когда мы там с Егоркой занимаемся? Ты же видишь, как он нервничает в твоем присутствии.
– А тебе не кажется, что все с пацаном слишком много возятся, будто он больной? Из-за этого к нему отношения он и продолжает чувствовать себя приемным, потому что с родными так не носятся. Но вообще это легко устроить, если мы будем встречаться в другое время. Давай завтра днем пообедаем в городе, я знаю отличное место. Ты же не работаешь у нас завтра, значит, свободна, – он улыбнулся так, что что-то подпрыгнуло у нее внутри (ох, похоже, когда он смотрел на нее зло, жить было легче).
Как же ей хотелось с ходу ответить: «Конечно, давай». Ведь все так просто: парень, который тебе нравится и которому ты тоже нравишься, зовет тебя пообедать. Такая простая, банальная история. Но она шла и молчала. «Ловушка, очередная ловушка», – стучало в голове.
– Вообще-то меня на следующей неделе не будет, я иду на конференцию. Егорка останется с Ириной Андреевной. Он, правда, еще об этом не знает. Все как-то откладываю сказать ему это.
– А что за конференция? Может, мне тоже сходить?
– Да нет, что ты, тебе будет скучно. Это по педагогике, о новаторских школах и системах обучения. Мне кажется, тебе это ни к чему.
– Ну а перерывы на обед там будут, как ты думаешь? – он заговорщически улыбнулся.
– Да, перерывы, думаю, будут.
– Ну и?
Вот так она и согласилась. «Ну зачем, зачем? Теперь все станет в тысячу раз сложнее!» – кто-то внутри совсем не приветствовал эту ее капитуляцию. «Спасите, помогите», – хотелось заверещать ей тоненьким голосом. Но от кого защищать? От славного парня, который спасет ее от одиночества и тоски?
На конференции ей удалось пробыть всего три дня. На четвертый с утра позвонил Никита: теперь мама загремела в больницу. Ее еще ночью отвезли на скорой в Тверь с подозрением на предынфарктное состояние. К счастью, все обошлось, прокапали, сегодня привезут обратно. Оставаться в той больнице Алевтина Андреевна наотрез отказалась: «В моем городе у меня отличный кардиолог».
На этот раз Таня поехала в город вместе с Ларкой, та отпросилась, сказала: «Мать в больнице».
– Ох, Алевтина Андреевна, загнала-таки себя. Беда-беда. Я, главное, им звоню, а Нежельская, она ж знает, что я сирота, говорит: «Но твоя мать давно умерла». Вот что они понимают? Она ж мне как мать, столько лет меня опекала. Ну ничего, я Алевтину Андреевну мигом на ноги подниму. Танюх, ты не дрейфь. Такие, как она, долго не болеют. Такие все время работают, а потом внезапно силы кончаются, и все.
Таня не смогла сдержать улыбки:
– Это ты меня сейчас утешила, надо полагать?
Они сидели в экспрессе, Таня наматывала на палец пряди (была у нее такая привычка с детства: когда нервничала, всегда крутила волосы; мама ругалась, что волос и так не густо, выдернет последнее). Ларка предлагала попросить Гришу отвезти их в город или такси заказать, но Таня наотрез отказалась: во-первых, никакого Гриши, во-вторых, тащиться по пробкам могло выйти дольше, чем на экспрессе, а такси они возьмут от Твери.
Мама лежала в отдельной палате. Очки на носу, стопка бумаг на тумбочке, на одной руке капельница, другой что-то черкает в бумагах. На полу – букеты цветов в ведрах, много цветов, как у звезды шоу-бизнеса после удачного концерта.
– Полгорода собиралось меня навестить, никого не пустила, цветы уж ладно, пусть стоят. Не отказывать же людям, покупали, тратились… – непонятно было, обрадовалась мама их приезду или ее это раздосадовало, вид суровый, но выглядит не так плохо, как рисовала себе Таня, мысленно подгоняя экспресс, который, по ее мнению, еле тащился.
– Надолго ли вы тут застряли, Алевтина Андреевна? Что ж за духота тут такая, давайте форточку откроем. Вот я вам бульону привезла, свеженький, только сварила…
Таня расслабилась, успокоилась. Мама жива, Ларка рядом, все хорошо.
– Ох, каникулы как раз через два дня заканчиваются, и я в школе должна быть, – вздохнула Алевтина Андреевна. – Собиралась же на обследование поехать, ну вот и съездила.