[62]. Питчер в чем-то прав, хотя он говорит так, будто боль не бывает обманчивой. Как тогда быть с фантомными болями у тех, кто лишился конечностей? Как быть с моей болью, которая не отражает каких-то объективных повреждений или тяжелых процессов там, откуда она «подает сигналы»? Дело в том, что боль – это внешнее проявление телесных повреждений или процессов, но внешние проявления могут быть обманчивыми. Это не значит, что боль не реальна или не имеет «референтного содержания», просто она искажает представление о том, что происходит в организме.
В результате возникает любопытная рефлексивность, которую так любят философы.
Обманчивая, фантомная боль – самая «мета-» из всех видов боли. Она искажает представление о том, что происходит в той или иной части организма, как бы сообщая, что там всё плохо. Это означает, что та или иная система в организме, призванная отслеживать повреждения или неблагоприятные процессы, – система болевых рецепторов, – сама оказалась повреждена. Она сообщает вам, что с вами что-то не так, хотя на самом деле всё в порядке. Но и сам этот сбой свидетельствует о том, что с вами все-таки что-то не так! Так что фантомная, обманчивая боль не бывает полностью обманчивой, хотя и подает ошибочный сигнал о проблемах, о которых призвана сигнализировать. Не бывает боли без какой-то патологии. Боль такой ошибки не допускает.
Хроническая или острая, от застарелого синдрома или внезапная и сильная, как при мигрени, физическая боль сообщает, что в организме что-то происходит, заставляет обратить на него внимание. Именно так она и портит нам жизнь. Боль привлекает к себе внимание, лишает нас возможности взаимодействовать с миром, получать удовольствие от своих занятий или полностью отключиться во сне. Чем бы мы ни занимались, боль не дает нам сосредоточиться. На пределе, когда боль становится невыносимой, область самосознания сужается до точки, в которой уже не остается ничего другого. Боль не просто вредит сама по себе, она мешает заниматься многими полезными вещами.
Когда мы здоровы, мы редко так ощущаем свой организм. Мы «чувствуем через него», непосредственно осознавая объекты и людей, с которыми взаимодействуем, но едва ли осмысляем сложные физические процессы, благодаря которым это происходит. Играя сонату для органа № 4 Баха, органистка думает не о движениях своих пальцев по клавишам, а о музыке, переведенной загадочным образом в ноты, мелодию и темп. Если она начнет концентрироваться на собственных пальцах, исполнение скорее всего сорвется. Парадокс: когда мы не задумываемся о своем теле, оно как бы исчезает, превращается в прозрачный «интерфейс». Это наводит на мысль, что человек представляет собой не только физическое тело, но и нечто иное, нематериальное. Боль же тянет нас назад к телесности. Философ и врач Дрю Ледер так пишет об этом в книге «Отсутствующее тело»: «Больное тело перестает быть „основой“, из которой что-то может возникнуть, оно становится объектом притяжения внимания и сил. Если тело „всплывает“ как тема, его дополнительная, преходящая польза улетучивается»[63].
Даже Рене Декарт – философ нового времени, отстаивавший «реальное различие» между умом и телом и считавший ум или душу нематериальной субстанцией, – споткнулся на проблеме боли:
Природа учит меня <…>, что я не только присутствую в своем теле, как моряк присутствует на корабле, но этими чувствами – боли, голода, жажды и т. п. – я теснейшим образом сопряжен с моим телом и как бы с ним смешан, образуя с ним таким образом некое единство. Ведь в противном случае, когда тело мое страдало бы, я <…> не ощущал бы от этого боль, но воспринимал бы такое повреждение чистым интеллектом, подобно тому как моряк видит поломки на судне[64].
Декарт здесь путается. Как может нематериальная душа «смешаться» с плотью и кровью человека? Противопоставление, которое он хочет обозначить, не имеет смысла в рамках его дуалистического представления о разуме и теле как совершенно разных сущностях.
Боль доказывает, что человек не сводится только к разуму, каким-то образом привязанному к плоти: человек по сути своей «воплощен». Как пишет французский философ Морис Мерло-Понти в работе «Примат восприятия», «для нас тело – нечто большее, чем некий инструмент или средство; наше тело есть наше выражение в мире, видимая форма наших намерений»[65].
Что нам дают философские размышления о теле, когда мы пытаемся справиться с болью? Отчасти, я надеюсь, они дают утешение – благодаря тому, что кто-то нас видит и понимает. Боль – это одиночество и отчуждение. Легко почувствовать, что кроме тебя никого нет, и воображать себе, как прекрасно себя чувствуют случайные прохожие. Боль часто невидима. Но вы не одиноки: философия – свидетель страданий, от которых никуда не деться, если у вас есть тело.
Есть еще одно своего рода утешение: оно – в прозрачности здоровья, в том, что Ледер называет «отсутствием» здорового тела. В мучительных тисках боли я иногда чувствую, что не хочу ничего – только бы жить без боли. Просто расслабиться, хоть раз почувствовать себя физически здоровым – уже вершина блаженства. Это чувство реально, но обусловлено одной из иллюзий боли. Ведь почти сразу после того как боль проходит, тело как бы уходит на второй план, перестает привлекать внимание, и ожидаемое блаженство не наступает. Радость избавления от боли подобна образу, который исчезает, едва вы пытаетесь в него вглядеться, или ткани, настолько мягкой, что она не создает трения и поэтому не ощущается на ощупь.
Пытаться сконцентрироваться на отсутствии боли – все равно что включать свет, чтобы увидеть темноту.
Философы могли бы сравнить удовольствие от отсутствия боли с мысленным экспериментом, когда общеизвестные свойства той или иной вещи по какой-то причине не проявляются в момент, когда должны. Такие ситуации получили в философии название finkish (зд. «несбыточные») – от глагола fink out – здесь «не оправдать ожиданий»[66]. Мне же ближе Альфонс Доде – французский писатель конца XIX века, испытавший на поздней стадии своего сифилиса разочарование от ремиссии: «Арестант представляет свободу лучше, чем она есть на самом деле. Пациент представляет здоровье как источник неописуемых удовольствий, чем оно не является»[67].
Как бы ни было тяжело испытывать боль, как бы сильно вам ни хотелось, чтобы она прошла, вы, скорее всего, будете преувеличивать степень блаженства в момент, когда боль прекратится. Мнимое блаженство от жизни без боли доступно только тем, кто с этой болью живет: это тот самый несбыточный (finkish) опыт, который будто растворяется в воздухе, когда вы, казалось бы, его достигли. То есть вы теряете меньше, чем думаете. Такие рассуждения приносят мне некоторое облегчение, хотя бы потому, что я люблю парадоксы. Возможно, они подходят таким как я – философам. Для остальных утешение слабое, я это признаю. Если же посмотреть под другим углом, мало того, что жизнь с болью сама по себе травмирует, иллюзорность, несбыточность жизни без нее добавляет к ней элемент издевательства. Боль не просто портит жизнь, она еще и дает ложное представление о том, каким радостным могло бы быть избавление от нее. Можно смотреть на это и так, и так: и как на утешение, и как на издевку. Как бы там ни было, понимать последствия боли полезно, даже если эта польза заключается лишь в знании правды.
Боль учит нас, что мы не можем выпрыгнуть из своего тела и не можем по достоинству оценить, что значит жить без боли. Но не только: еще благодаря ей мы узнаем о собственном отношении к другим людям и о том, как они относятся к нам. Если я и смог вынести что-то полезное из своего опыта жизни с хронической болью, то только слепое сострадание ко всем. Внимание к собственным страданиям больше похоже на внимание к другим людям, чем могло бы показаться.
Чтобы это понять, нужно немного углубиться в «теорию морали» – раздел философии, стремящийся сформулировать стандарты того, что такое хорошо и что такое плохо. Одна из ключевых идей современной теории морали – «обособленность людей» (separateness of persons)[68]: этические компромиссы, имеющие смысл в жизни одного человека, теряют смысл, если затрагивают других конкретных людей. Если вы запланировали лечение корневого канала зуба, вы в ближайшем будущем компенсируете свои страдания избавлением от последующих страданий – более сильных болей: такой компромисс или обмен абсолютно рационален. Однако заставлять страдать одного человека, чтобы избавить от страданий другого, нормальным не считается. Вся разница – в обособленности людей.
Та же мысль актуальна, когда на кон поставлено страдание многих. Предположим, вам нужно выбрать – спасти одного человека от мучений, которые продлятся час, или избавить множество людей от легкой головной боли. Есть ли какое-то число, порог, на котором вы бы предпочли спасти много людей, а не одного? Возьмем страдания сифилитика Альфонса Доде. Вот строчки из его фрагментарных дневников:
Странные боли, жгучая боль пронзает все тело, режет его на куски, будто прожигает… Распятие. Вот на что это было похоже прошлой ночью. Крестные муки: страшное выкручивание рук, ног, коленей; нервы напряжены и натянуты до предела. Грубая веревка, обвязанная туго вокруг торса, копье, вонзающееся в ребра. Кожа, содранная с горячих, пересохших губ, покрытых коркой от лихорадки[69].
Хотя я в шутку говорю жене, что описания сифилиса у Доде кажутся знакомыми, я едва ли могу представить, каково ему пришлось. Если бы мы могли выбирать – облегчить его боль или легкую мигрень у тысячи человек, я уверен, что мы должны были бы спасти Доде. А если речь пойдет о головной боли у миллиона человек, у миллиарда, у триллиона?