Философы, убежденные в обособленности людей, отрицают нарушение баланса. Облегчение легкой боли для многих независимо от их числа не может компенсировать муки одного, поскольку боль причиняет страдание разным, отдельным людям. Одно с другим не складывается. Именно поэтому имеет смысл вкладывать деньги в лечение редких, но мучительных болезней, а не в чуть более эффективные лекарства от головной боли. Малые выгоды для многих не перевешивают страданий, от которых мучаются некоторые.
Все выглядит иначе, когда в дело не вовлечены отдельные, обособленые друг от друга люди. Избавление от множества легких приступов боли одного человека, например, облегчение многолетней хронической тазовой боли может компенсировать более сильный, но краткосрочный приступ боли, который испытывает тот же человек. Если бы в природе существовала тяжелая трехчасовая операция без анестезии, которая избавила бы меня от хронической боли, мне кажется, я должен был бы согласиться на нее. Такие компромиссы имеют смысл, если речь идет об одном человеке: вместо двух тысяч недель легкой боли – примерно столько мне еще, видимо, осталось – три часа мучений. Но мы не можем распространить эту логику на кого угодно без учета обособленности людей. Если бы я мог спасти одного человека от трех часов мучений или две тысячи людей – от одной недели легкой боли, было бы неправильно спасать две тысячи. В этом смысле забота о себе совершенно не равна заботе о других.
Так, по крайней мере, я считал, пока восемнадцать лет назад не началась моя хроническая боль. Я не поменял своего мнения о той гипотетической операции и по-прежнему не считаю, что нам нужно было пожертвовать Альфонсом Доде. Я бы скорее предпочел три часа мучений, чем хроническую боль в тазовой области, но не стал бы лечить массовую головную боль за счет страданий Доде. Сомневаться я начал в аналогии между этими двумя вариантами. Опыт жизни с хронической болью не похож на переживание многочисленных отдельных эпизодов боли, которые отличаются от боли у многих людей только тем, что занимают сознание одного человека. Темпоральность боли преобразует ее характер.
Хотя я не испытываю выраженную боль постоянно, я и не замечаю, когда она возникает или начинает проходить. К моменту, когда я понимаю, что она исчезла с моего радара, период относительного покоя уже идет. Когда боль невозможно игнорировать, кажется, что она была всегда и не пройдет никогда. Я не могу представить будущее без боли, потому что никогда не смогу расслабиться физически. В книге «Отсутствующее тело» Дрю Ледер, также страдающий от хронической боли, описывает ее влияние на память и предчувствия: «Когда человек испытывает боль постоянно, прошлое без боли оказывается полностью забыто. Хотя умом мы понимаем, что когда-то боли не было, мы потеряли телесную память о том, каково это было – не чувствовать боли. Точно так же и будущее без боли может быть сложно вообразить»[70]. Здесь он вторит поэтессе Эмили Дикинсон, которая писала примерно в 1862 году:
Боль пустотой засела в нас
И пусто без неё.
Не вспомнишь день, не вспомнишь час,
Что не было её.
Она без будущего, но
Человек может оказаться в ловушке страдания – отрезанным от прошлого и без перспектив облегчения.
Именно это одиночество я готов был бы променять на самую тяжелую операцию.
Хроническая боль – хуже, чем просто череда хвороб, отдельных и самодостаточных, потому что с ней сопряжены предчувствие боли и потеря всякого смысла жизни без нее. Именно здесь аналогия между длительной болью у одного человека и легкой у множества разваливается, потому что игнорирует вред от предчувствия и затушевывания памяти. Если бы в моем случае речь шла просто о ряде приступов боли, не связанных друг с другом и не влияющих на мои предчувствия или воспоминания, вряд ли имело бы смысл делать выбор в пользу операции или предпочесть мучения одного человека мигрени миллиона и более людей. Если забота о других отказывается от таких «сделок», то же самое относится и к заботе о себе. Между ними меньше различий, чем кажется.
Здесь для нас есть два урока. Первый заключается в том, что оптимальное отношение к любому виду боли неопределенной продолжительности – хронической или острой – сосредоточиться на настоящем, на том, что вы делаете сейчас, а не на том, что будет в будущем. Если вы сможете относиться к постоянной боли как к серии отдельных эпизодов, вы лишите ее части силы. «Советы Доде своим коллегам-пациентам были прагматичны», – пишет романист Джулиан Барнс, издавший заметки Доде о боли[72]. «К болезни следует относиться как к незваному гостю, которому не уделяют особого внимания; повседневная жизнь должна идти своим чередом, насколько это возможно. „Я не верю, что мне станет лучше“, – сказал он, – „и [мой врач] Шарко не верит. И все же я всегда веду себя так, будто проклятая боль завтра утром пройдет“». Я стараюсь подражать Доде, хотя, признаюсь, это нелегко.
Второй урок заключается в том, что обособленность людей не так важна, как кажется.
Если легкая боль у множества людей не перевешивает мучения одного, поскольку она возникает у разных и отдельных людей, то и череда легких приступов боли в разное и отдельное время – без темпоральных искажений, которые вызывает боль, – не будет хуже одного часа мучений. Такие компромиссы не работают даже тогда, когда боль испытывает один субъект. Много говорилось о неразделяемости боли, которая отдаляет нас друг от друга. В самом деле, с течением времени делиться своей болью проще не становится. «Почему один человек не может пописать за другого?»[73] Такой вопрос задала нараспев моя теща, пожав плечами и подняв ладони вверх, издевательски подражая раввинам. Мало того, человек не может пописать даже за себя в прошлом или в будущем.
Я не отрицаю одиночество, к которому приводит боль; в некотором смысле я даже усиливаю его. Боль вызывает одиночество не только потому, что отделяет нас от других людей, но и потому, что отделяет нас от самих себя. Тем не менее, в какой-то степени мы можем делиться своими переживаниями и опытом, рассказывая о них письменно или устно.
И если мы можем преодолеть пропасть между прошлым, настоящим и будущим, чтобы сопереживать самим себе, взятым как бы из другого времени – под воздействием боли, недоступной нам сейчас, – то мы можем сопереживать и страданиям других. Сострадание к себе – не то же самое, что сострадание к другим людям, но эти чувства не настолько разные, как кажется. Страдание может быть источником солидарности.
Я думаю, именно это имеет в виду поэтесса Энн Бойер, когда пишет о «неодиночестве» (un-oneness) в книге «Смерти нет», посвященной борьбе с раком груди: «Философия часто забывает вот о чем: мало кто из нас существует большую часть времени как один человек. Это не-единство [жизни] может ранить, как может ранить и ее единство»[74]. Боль других может причинять нам страдания. «Напоминать нам об этом», – пишет Бойер, – «и есть, по крайней мере, одна из контрцелей литературы. Именно поэтому я попыталась изложить „утлый демократизм“ боли, общие взгляды тех, кто чувствует себя отвратительно».
Философии не следует забывать об этих фактах, о возможности и боли сочувствия другим людям. Ей не обязательно противопоставлять себя литературе или застилать взгляд тех, кто чувствует себя отвратительно. Поиск слов для описания физического страдания или опыта инвалидности – это философская задача, а не что-то отдельное от размышлений о том, как нам чувствовать. Это одновременно форма размышления и акт эмпатии. Я признателен Альфонсу Доде за честность, благодаря которой чувствую себя не так одиноко. И хотя проработка собственных страданий может быть занятием нарциссическим, это не обязательно всегда так. Самый трогательный отрывок в записной книжке Доде посвящен не ему самому, а болезни его жены:
Мучительные часы провел у постели Джулии… Очень зол на то, что оказался такой развалиной и настолько слабым, что не могу за ней ухаживать. Но способность сопереживать и проявлять нежность к другим во мне еще жива, так же как жива способность к нравственным страданиям. И я этому рад несмотря на жуткие боли, которые сегодня вернулись[75].
Как и Доде, я рад, что в боли сохраняется сострадание, способное помочь нам смотреть сквозь нашу отделенность от других – так же, как мы смотрим сквозь нашу отделенность от наших прошлых и будущих «я». Тем не менее, следует признать, что у неодиночества есть свои пределы. Сопереживать долго сложно. Помимо душевного одиночества, возникающего из-за боли – желания, чтобы страдания человека увидел кто-то еще, – существует обычное одиночество из-за социальной изоляции, которая часто его сопровождает. Как пишет философ Хави Карел, «естественный способ, с помощью которого мы вступаем в социальное взаимодействие, в болезни становится обременительным, отягощенным невысказанными сомнениями и дискомфортом, и для подлинного общения требуется больше усилий»[76].
Одиночество больных не является чем-то неизбежным (хоть они и подвержены ему в большей степени), и уж конечно, одиночество свойственно не только им. Это более широкая социальная проблема, с которой в той или иной степени сталкиваемся все мы. Чему философия может научиться у одиночества и чему может научить для избавления от него?
Глава втораяОдиночество
Первое стихотворение, о котором я помню, я написал в семь лет, пока ждал начала уроков в школе. Я пришел рано, двери были закрыты. В явно выдуманном воспоминании по детской площадке якобы носилось перекати-поле. Я открыл блокнот и записал четыре рифмованных стихотворных строки. Стих начинался так: «В этом открытом пустынном месте»; то есть школьный двор представлялся мне пустыней, а сам я себе – одиноким странником, оказавшимся вдали от дома. Остального, к счастью, не помню. Что помню, так это то, что детство мое прошло как-то обособленно, с немногочисленными друзьями, хотя и не то чтобы прямо в одиночестве.