БОРИС МИКУЛИЧ
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ВИНЦЕСЯ ШОСТАКА
1
В тысяча девятьсот четырнадцатую осень, на тридцать третьем году своей жизни, ушел Винцесь Шостак на германскую войну. Как обычно, голосили на выгоне молодицы, провожая мужиков, скрипели колеса, словно коростели в предвечернюю пору. Винцесь глядел на свои сапоги, под которыми бежала родная земля, и злился на брата: «Хозяин, не подмазал колес, чтоб его!..» Но молчал и не отрывал от земли глаз, ибо знал, что на выгон вышла и Мариля и глядит вслед с таким выражением, от которого каждый раз Винцесю становилось больно. Коня погонял младший брат, пятнадцатилетний Василь; теперь он «глава» большой семьи: три брата, их жены с детьми и Мариля, молодая жена Винцеся, может, на два года старше Василя, а может, и меньше. Парень тоже молчал, изредка посматривал на брата — странно, когда шли на войну Михась, Александр и Ватик, то пили столько горелки, сколько за всю жизнь не выпили, а этот, старший, ни капли не выпил. Скоро доедут уже до волости, и Василь, постегивая кнутом, будто нечаянно зацепил локтем Винцеся. А когда тот наконец взглянул на младшего, вытащил из кармана припасенную поллитровку и яблоко и дал брату... «Разболтается, холера», — снова подумал Винцесь, взял бутылку и чуть не до дна выпил из горлышка. Василь проглотил слюну. Когда выпил Винцесь, увидел синюю паутину, тонкую, трепещущую, она проплыла в воздухе, а потом, когда от самогона зашумело в голове, то будто в тумане все вокруг покрылось этой паутиной, и она больше уже не исчезала, а словно плыла вместе с колесами.
Целуясь с братом на прощанье, Винцесь строго сказал: «Досматривай и не обижай», — и снова вспомнил Марилю, бледное лицо ее, недостроенную хату. А в ушах почему-то пронеслась песня, уже отпетая: «До дому, гостейки, до дому...», однако тут же она исчезла, ибо ее сменила другая: «.. .и раз, и два, и горе не беда, солове- юшко жалобно поет...» Потом пошли такие дни, что почти не было свободного времени, чтобы посидеть да вспомнить все как следует. Такие дни, когда ефрейтор кричал: «Ложи-и-ись!», когда мокли в окопах, бежали ночью на немца, а немец бежал на них, когда, одним словом, наступали и отступали, томилось тело даже в тяжелом сне и порою сладко млело под сердцем. Потом ударили морозы, все кругом покрылось снегом, и в мире, заснеженном, убранном, как наряжают покойника — в белую полотняную одежду, — в чистом мире воцарилась странная тишина. Было чересчур холодно, но уже хорошо, что не кричали «ложи-ись», не гнали вместе со всеми то вперед, то назад, не свистели над головой пули — к этому тонкому свинцовому пению никак не мог привыкнуть рядовой Кутаисского полка Винцесь Шостак. Теперь ходили в заставы, иногда в «секреты», а чаще всего отсиживались в окопах, изредка постреливая в сторону немцев. И оттого, что мозг у Винцеся не был занят чем-либо посторонним, было много времени для воспоминаний — он думал о Мариле, о родных Гостиловичах, о всей своей жизни.
После отца остался Винцесь восемнадцати лет с большой семьей на руках. Отец был силачом, но умер случайно — угодил в прорубь вместе с конем и телегой. Пока выпряг коня, стоя по грудь в реке, весь покрылся льдом, а приехав домой, вместо того чтобы обогреться, пошел с соседями вытаскивать из реки телегу. Ему было жарко — выпил чарку. Соседи тянули телегу на берег, а отец помогал вытаскивать ее из воды. Хотя и отлеживался потом на печи, но не отлежался — весной умер. Сильный был человек, но не в меру горячий, беспокойный. Винцесь пошел в отца: такая же грудь в три четверти с лишним, росту трех аршин, несвойственный гостиловичанам тонкий, красивый нос (это от бабки, ее дед взял из Заозерья), зеленые глаза, прямой «казацкий» стан, а волосы и усы такого цвета, словно корка ржаного хлеба. Отец носил небольшие усы, и сын отрастил такие же. Одним словом, как умер отец, на Винцеся легли все хлопоты по хозяйству, заботы о семье, а братья и сестры словно и не заметили перемены: Винцесь занял отцово место в хате, и это для них было почти то же самое. Винцесь выпивал, но держался меры, помня отцову смерть, и хозяйство велось, как должно, все в волости хвалили молодого хозяина. Первое испытание, которое ниспослала судьба молодому хозяину, было то, что вместе с половиной Гостилович сгорела и отцова хата. Все строились на пепелище, а Винцесь новую хату построил у реки, на одном из двух пригорков, что, как двойники, возвышались тут. Хату рубили большую — по семье. А соседний пригорок облюбовал для второй хаты — когда женится. Не будучи плотником, он, однако, все умел сделать рубанком, и хотя не очень аккуратно выходило, зато прочно, по хозяину. Он и хомут умел починить, и бочку сбить. Одним словом, говорили про него — хозяин, и многие девушки тешили себя мыслью выйти за него замуж. А он с утра дотемна ходил по двору, по огороду, по полю, и каждый в хате знал свои обязанности — кому свиней пасти, кому коров, кому окучивать картошку. В работе Шостаки были все старательные и между собой дружные, хоть и не разговорчивые. Особенно если в хате находился Винцесь, тогда такая тишина была в ней — и не похоже, что большая семья. Незаметно для Винцеся выросли братья и сестры. Михась привел жену, справили свадьбу Александра, потом Ватика, а делиться не делились, все откладывали и наживали сообща, только сундуков понаставили да Ватик спал с молодой женой в сенях. Теперь уже Винцесю можно было бы переложить всю работу на братьев, и он это сделал. Хозяйство шло хорошо: братья, их жены, сестры делали все, что нужно, однако часто спрашивали совета, больше, видно, для порядка, чем по нужде. Буланый жеребчик, которого стал растить Винцесь, вырос в неплохого коня, и хозяин вздумал постепенно приобщить его к работе — как только отсеялись, начал Винцесь возить на взгорье бревна. «Винцесь хату строить будет, — говорили на деревне. — Надо бы младшим из гнезда вылетать». Но Винцесь не слушал этого: с тех пор как построил хату для семьи, решил, что на пригорке рядом поставит хату себе. И не спеша, в свободное время, тесал бревна, клал одно к одному, — на высоком каменном фундаменте, возле старой липы, которая тут росла, поднялся приличный сруб, чуть ли не под крышу. Любил Винцесь приходить сюда и, лежа под липой, думать. Сюда, под липу, приходили иногда и девчата, отбившись от подруг, что пели за околицей. Одна из них, Настя, ходила даже два года, иссохла вся, забыла все приличия, по деревне пошли слухи — заносится девка. Наконец она все же осмелилась и спросила — до каких пор? А он, смеясь своими зелеными глазами, сказал: возьмет не того, кто хочет, а того, кого хочет. Настя поднялась как ветер перед бурей, не оглянувшись, сбежала с пригорка. Было это осенью, а в мясоед она вышла за вдовца-хуторянина Гойку. Батрачить, а не жить, говорили, ибо у него было трое детей. «Видно, бобылем Винцесь останется», — не унимались в деревне, но только, младший брат Василь знал про то, почему Винцесь зачастил на выгон. Пасти свиней? Василь прямо захлебывался от смеха. Нет! Придет брат, сядет под забором, в зубах травинка, сидит и глядит. Там часто пасет свиней дочь Кожуба, Мариля. Ей лет шестнадцать, но не держать же в хлеву свиней, если в семье нет никого моложе. И, прилегши однажды за забором, Василь подслушал их разговор. «Сватов пришлю», — говорил брат. Мариля молчала. «Боишься меня?» Мариля ответила, будто испугавшись: «Ага». «Пошел вон!» — крикнул тут Винцесь на кабана, который рылом подрыл землю у его ног. Нет, он не послал сватов, а сам пошел к Кожубам и спросил, выдадут ли за него Марилю. Почему же нет, ответили родители, с радостью, разве не знают на деревне, что за парень Винцесь. Но посуди сам, добрый человек, девушке еще только шестнадцать, хоть бы годик переждать. Он согласился, больше не заходил и Марилю не спрашивал, а издалека, бывало, глянет на нее, и глаза при этом из светлых становятся темно-зелеными, как вода в реке. И знала Мариля: это ее судьба.
А через год они выпили свою горелку, ятровки (жены братьев) постелили им кровать за перегородкой, пришел Винцесь к ней и при свете луны увидел ее бледное, узкое лицо — как неживое. В хате еще топали дружки и сваты, — на улице гомонили и пели. Молодая подняла глаза на него — столько было в них просьбы! — и сказала: «Только не здесь...» — первое, что сказала за всю свадьбу. Винцесь бросился в сени, там уже готовилась ко сну жена Ватика, покружил, как раненый волк, по усадьбе — всюду были пьяные гости, веселые бабы. Он снова кинулся в хату. Мариля стояла на пороге, залитая луной. Винцесь схватил ее, понес на свой пригорок, к недостроенной хате. Там опустились они на свежий мох; она, маленькая, прижалась к нему, и он не тронул ее в ту ночь. А уже наутро одна мысль сверлила его мозг — скорее бы достроить свою хату, и он взялся за то, что делал степенно и гуляючи, азартно, с какой-то веселой злостью. Мариля помогала ему, хотя и не было в этом особой нужды. Как-то, когда они носили на чердак песок, от реки поднялась к их хате Настя — за год она сделалась круглой, дородной, даже похорошела. «Бог в помощь!»— пропела она и, поблескивая черными глазами, проплыла, играя бедрами, в деревню. А еще через три дня, ночью, задымила новая хата, и обгоревшие бревна разобрали до самого фундамента. Веселая злость сменилась хмурой решимостью — в третий раз строился Винцесь. Братья, по молчаливому согласию, сами пришли на подмогу, и на месте сожженной выросла большая высокая хата. Одни говорили — Настя сглазила, другие прямо — подожгла. Но с тех пор хуторянка в деревню не приходила. Все было готово в новой хате — плотники должны были только достроить крыльцо, но вот пришлось Винцесю пойти на войну — «и раз, и два, и горе не беда, соловеюшко жалобно поет...»
Далеко на север и далеко на юг протянулась линия окопов по замерзшим, заснеженным болотам. Солнце ходит над землей, и снег на нее сыплет и дождь, порою ветер подует, а в окопах живут люди, оторванные от родных хат неизвестно по чьей воле, и не очень хорошо понимают, зачем они тут. Не понимает этого и рядовой Кутаисского полка Винцесь Шостак, хотя и сказали ему, что защищает он от пруссаков царя и отечество. И снится порой рядовому Винцесю Шостаку свой пригорок с веселой хатой, с окнами на реку, тонколицая маленькая Мариля и то, как жмется она к его сильной груди, будто малое дитя. И еще снится липа при хате и то, как с липового цвета пчелы берут взяток. Все это понимает рядовой Винцесь Шостак, это его родное, это, видно, и есть отечество. И если пруссаки хотят лишить его этого всего — и хаты с липой, и Марили, и заботливых пчелок, то он будет сидеть в окопах, не важно, что холодно; а если за царя, то он этого не понимает, пусть царь защищается сам.