Жаль, что кони степенные и послушные, ничем их не подогреть!
Лежал Винцесь Шостак в ту ночь в каморке при конюшне, прислушивался к тому, как едят кони овес, всматривался в небольшое окошко под потолком — и не было сна. Он вставал, бродил по конюшне, выходил во двор — была ясная ночь, и светили холодные, не нашенские звезды, по которым и не разобрать, скоро ли наступит рассвет, не очень тут разберешься, и не было покоя. Где-то в трясине Мазурских болот гниют кости брата, а он, Вннцесь Шостак, вынужден угождать врагу. Как же так? Как могло случиться, что воинская доблесть русского солдата опоганена и оплевана? И было ли это все — великая княгиня, известный писатель, Георгий, паны и паненки, короткая побывка в Гостиловичах? И было ли все это — святая отвага в сердце, которая побудила переступить порог хаты лесника, пройти сквозь комнату с немецкими солдатами, ползти под пулями с этими двумя?.. Все это напрасно. Он кружил по двору, как раненый волк, чтобы найти успокоение, зашел в небольшой домик, где складывался разный мелкий инвентарь и где спал Сергей. Маленький огонек в щели заставленного щитом окна — соломинка, за которую ухватился Вннцесь. Рванул дверь, переступил порог. Темные глаза глядели на него не то испуганно, не то вопросительно, рассмотреть было нельзя, ибо на лице, освещенном снизу маленькой лампой, мелькали тени от носа, от усов, от бровей. Не спится, читает.
— Вот книжку с собой вожу... Евангелие...
— А ну, почитай!
— «Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого. Вы слышали, что сказано: «око за око и зуб за зуб». А я говорю вам: не противься злу. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».
Сергей читал, так мягко произнося русские звуки, как Винцесь этого не умел. Око за око — это он понимал, а услышанное про щеку взбунтовало чувства. Тусклые слова, никчемные слова. Не то, не то! Сергей взял с пола лампу и поднял ее над головой, будто хотел осветить лицо Винцеся. Тени исчезли, и лицо пленного в желтом свете лампы сразу поразило Винцеся чистотой и каким-то мальчишеским удивлением. Винцесь опустился на пол и заглянул Сергею в глаза. И на момент показалось, что глаза исчезли, обе пары глаз исчезли, а осталось золотое сияние глубины, которую и зовут человеческой душой. И, словно на исповеди, шепотом изложил Сергей то, что долетало из соседней экономии от таких же пленных: объявились в войсках большевики — они не говорят: «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», они говорят совсем иное — скоро конец войне.
Когда?
Он понимал, что Сергей в сравнении с ним, Винцесем, совсем юноша, может, одногодок Ватика, но все, что слышал тут от него, все, что видел в мальчишеских глазах, расположило Винцесево сердце к нему, и он сказал, что нету сил ждать. Он стал его сообщником. Не ждать, а встречать то, чему суждено быть. Мстить за кровь брата, за опозоренную святую отвагу. В зеленых, как в реке вода, глазах колыхнулись огоньки, нет, не огоньки, а живые колобки из солнца — скок-поскок колобок, далеко ли летишь? Недалеко лечу, гоню злу беду, от вас напастье, к вам счастье — и скок в синие глаза Сергея, и как раз в это время сильные руки встретились в согласном пожатии...
Скок-поскок колобок! По застрехам, в ворохах душистого клевера, в амбарах, в коровниках горят солнца, разгораются в пламя, языками во все стороны, и уже нет спокойной, ясной ночи, нет нетронутой тишины, и уже бегают немцы в пылающем дыме, и страх роднит солдат еще больше.
Гори, гори ясно! Как малыш, хлопает в ладоши Сергей, лежа вместе с Винцесем Шостаком в густом шиповнике. Они отошли далеко от экономии, но и отсюда видно, как взвиваются столбы огня и дыма вверх, как дружно горит опермановское имение. Глаз за глаз!.. Кровь за кровь!.. И вот идут они вдвоем ночь и день, идут много дней и много ночей, прикрывают их густые туманы, мочит дождь, подгоняет северный ветер, не согревает холодное осеннее солнце, повернувшее на зиму. Ночью видят они в поле огонь, и одному кажется, что это догорает экономия, а второй, вспоминая детство, говорит, что это зарытые дукаты плачут. Потом снова молча шли или скрывались в побуревших травах. Шли лесом, шли полем, стали проходить наконец через разоренные войной деревни и местечки; однажды голодная собака погналась за ними и все не отставала. И когда они перешли границу, проскочили линию фронта, вошла в их сознание трепетная, горячая, увлекательная, хотя и не совсем понятная новость: революция! Лишившись сил, не раз теряя и снова обретая надежду, русские солдаты не потеряли совести и, ступив на родную землю, решили идти в часть, чтобы хоть не было на них — после того, что они совершили, — пятна дезертирства. Наконец встали они перед молодым офицером, который только-только срезал погоны, но держал их в кармане, двое — заросшие щетиной, огрубевшие в неволе, в дороге, грязные телом, но чистые душой, а он, офицер, кривя рот, как капризная девчонка, вдруг спросил: «А не шпионы ли вы немецкие?» Кругом стояли солдаты, не навытяжку, а вольной громадой, и в их глазах заметили Винцесь и Сергей не такую уж большую привязанность к офицеру или сочувствие к нему. Горячая обида, как пламя, хлынула от сердца в темно-зеленые Винцесевы глаза и бросилась в руки, и руки стали железными, обида охватила всего, и он хриплым голосом сказал: «За такие слова я и убить могу!» Тут зашумели солдаты, окружили Винцеся с Сергеем и повели к «депутату». Депутат был в шинели, в солдатских сапогах, у него были светлые мягкие усы и светло-серые глаза земляка. Он внимательно выслушал их, просмотрел бумаги, которые вынул вместе с Георгиями из-под подкладки Винцесь, приказал принести каши и чая и, наконец, сказал, что Винцесь Шостак имеет право демобилизоваться. Сказал еще, что повсюду на фронте идет братание, что большевики против войны, а буржуи за войну, но так или иначе — скоро конец войне. «Вся власть Советам!» Радостно свистнув, пошел Винцесь Шостак по родной земле в Гостиловичи, неся свое человеческое достоинство в дар землякам и военную доблесть свою на удивление молодым, а песня, старая солдатская песня, вылетала из-под светлых усов: «...и раз, и два, и горе не беда, соловеюшко жалобно поет». Встречались ему на дорогах родины, истерзанных тяжелыми колесами войны, несправедливой, враждебной ему войны, такие же, как и он, серошинельники, вместе с ними «атаковывал» теплушки, закусывал хлебом с мякиной, запивал холодной водой на разрушенных станциях. Лежала перед его глазами исполосованная и истерзанная войной родина, но в шуме серой солдатской массы, в том, как ходит она по земле, в том, как уверенно говорят вчерашние мужики, в блеске их глаз и в высоко поднятых головах видел Винцесь Шостак новое, революцию, свободу. Как-то при сальном окурке в теплушке, набитой вчерашними солдатами, наполненной их горячим дыханием, безногий читал статью «Что такое Советская власть?». Мягкие русские слова были близки, в них выражалась забота о близком, кровном, и когда окончил читать безногий, Винцесь Шостак подступил к нему и, протянув буханку хлеба, пачку чая, новые обмотки и все, что было в бедной торбе бывшего пленного, попросил отдать газету. Безногий чернявый солдат засмеялся, попросил табака, оторвал на цигарку краешек газеты, закурил и, передавая Винцесю Шостаку газету, сказал, что если доведется ему быть в Питере, пусть заходит по-приятельски на Нарвскую заставу... Так приобрел Винцесь Шостак помятую газету, в которой Ленин писал о том, что такое Советская власть, уложил аккуратно ее за пазуху, чтобы привезти гостиловичанам в подарок.
Хрупкий лед колеи, желтое жнивье полосок, золотая стена рощи и наконец — родные Гостиловичи, а на том краю, у реки, два пригорка, как двойники, и на обоих — хаты, построенные его руками. Остановился солдат на выгоне, снял с головы шапку, отвесил поклоны в три стороны, коснувшись рукой земли при третьем поклоне. Что такое Советская власть? Власть рабочих и крестьян, власть гостиловичских мужиков. Привет вам, хлеборобы! День добрый, старая липа! Бог в помощь, молодицы! Наработались без мужиков, нагоревались! Не плачь, Мариля, я цел и крепок, жаден к работе и к любимой жене.
Из торбы вынул несколько кусочков сахара — один сыну, один дочери — ничего, что она еще не имеет зубов, он сладок, пусть сосет. А эти — племянникам. Василь постоял минут десять, а потом заспешил из хаты — вечером придет, послушать обо всем хочется, а теперь — хозяйство. Любовным взглядом проводил младшего брата: хозяин, голова, черт возьми!.. Усевшись на скамейке, положив свои тяжелые большие руки на стол, наслаждался Винцесь счастьем отдыха в родной хате, кося глазом на Марилю. А она, угощая, тоже взглянет на него, на широкую грудь и плечи, на шрам под самой шеей, на все его хоть и постаревшее, но сильное, безмерно дорогое ей тело. И ни жалобы, ни жалостливого слова, ни тяжелого вздоха, ни горького упрека — известно, убивалась, детей растила, Алешка скоро помощником будет, свиней пасти, глядишь — и то легче будет. «Василь помогал, он исправный хлопец, не стыдно братьям в глаза глянуть. Надо его женить, как соберутся все... Александрова жена надумала было погулять, но мы ее пристыдили; бросила, дочь растит, и на селе плохого не говорят про нашу семью». Мариля подала ему полотняную рубашку, штаны. «Сама, как умела, сшила, прости», — и на бледном лице заиграл нежный румянец, как у девушки... Эх, женка любимая!.. И на пахучем сене нашел в ту ночь солдат Винцесь Шостак награду за все свои страдания.
3
Когда работаешь, когда изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, с весны до зимы ходишь по хозяйству, время бежит быстро, незаметно, и только в редкий праздник, в свободную минуту, оглянешься на прошлое, кинешь глазом вокруг — и полностью почувствуешь, как идет время, и кажется на мгновение, будто ступил ногой в реку — сверху вода теплая, а дно будто из льда. Пришли с войны братья Михась и Ватик. Однажды на базаре в местечке встретил Винцесь Сергея, тот ехал с фронта и решил поглядеть, как живет приятель. Три дня жил «евангелист» (так в шутку звал Сергея Винцесь) у Шостаков, а на четвертый пришел к Винцесю и спросил, не будет ли тот возражать, если он, Сергей, породнится с ним. «Опоздал, — засмеялся Винцесь, — одна сестра незамужняя, да и ее сосватали в Заозерье. На мясоед свадьба будет». — «Нет, — сказал Сергей. — Подружили мы с братовой твоей — Ганулей, вдовой Александра». — «Гляди сам», — ответил на это Сергею Винцесь. Те без свадьбы спали в сарае, а потом поехал Сергей к родным в Рязанскую губернию, а по деревне пошла поголоска — бросил, известно — вдова, хоть и румяное яблочко, да червивое. А Гануля забеременела и хотела броситься в реку, но Василь остановил. Винцесь сказал ей: «Не уходи из жизни, человек не для того живет, чтобы руки на себя накладывать, полюбила — терпи, чужие пусть осудят, а мы — нет». И уже когда перестали ждать, приехал нечаянно Сергей с сундучком, с деньгами, начал строиться, и Винцесь помогал ему. Вслед за Сергеем в один год построился и Михась, старую хату оставили Василю и Ватику с семьей. Хоть и не строился Ватик и, казалось, не было причины Винцесю возводить еще одну хату, но помог-таки и тут. Дело в том, что пришел Ватик с перебитой рукой и контуженный. Погоревали, погоревали, но ничего не поделаешь — хорошо, что хоть живой пришел, дали человеку покой. Лето и зиму просидел Ватик, то на солнце с маленькой трубкой в зубах, то на печи, и за это время хорошо поправился: голова уже не дрожала, контузия прошла, но левая рука высохла и висела, как горсть конопли. И все молчал Ватик, только иногда вздохнет так, что жена выбежит в сени и там зальется слезами. Так вот пришел Винце