сь к брату, поздоровался, глянул на Василя так, что тот понял без слов и вышел из хаты. Держал Винцесь небольшой плотничий топор, играл им, пальцем проводил по нему — острый, исправный топор. Светло-зеленые глаза Ватика следили за пальцами брата, и ничего не было в этих глазах — ни заинтересованности, ни боли, ни тоски. «Пустые у тебя глаза, — сказал брат брату, — такими глазами нельзя глядеть на свет. Хоть бы уж пил...» Ватик тихо ответил, что и так грузом висит на руках жены и Василя, а если еще пить... Винцесь поднял топор на уровень глаз, неожиданно усмехнулся и сказал, как малый малому, как заговорщик заговорщику: «Давай хату строить». Ватик правой рукой взял левую за ладонь, и Винцесь видел, сколько силы понадобилось брату, чтобы поднять ее, неживую. «Быть не может, чтобы так было, надо стараться, ходить, работать хотя бы одной рукой, живой человек должен работать, и самое лучшее для человека — строиться. Эту хату оставим Василю, он — младший, он нагоревался тут с бабами, ему и отписать эту хату не жалко». Долго уговаривал Винцесь брата, и тот наконец согласился со слабой неопределенной улыбкой — лишь бы отвязался. Но от Винцеся отвязаться было не так просто, они с Василем возили и таскали бревна, а Ватик корпел над ними, злился, если не попадал одной рукой, и все же наловчился строгать доски, тесать шипы, подгонять пазы, одним словом — и так приспосабливался и так приноравливался, а все-таки научился плотничать одной рукой. Братья ходили да посмеивались, Ватик уже громко хохотал, а однажды к Мариле прибежала жена Ватика в слезах и все говорила об одном — поет. Мариля пошла с ней, и, став за срубом, они слушали, как Ватик тихо поет, что-то поделывая, солдатскую песню: «...и раз, и два, и горе не беда...» Так строились Шостаки, так шло время, росли дети, у Винцеся уже были два сына и две дочери. Гостиловичане уважали их за артельность и дружбу.
И еще два раза горели Гостиловичи — в 1918 году, когда пришли немцы и когда село подожгли пилсудчики — за то, что пошла гостиловичская молодежь в лес, оттуда совершала налеты на белопольские отряды, и был среди партизан Василь Шостак. Но как только прогнали панов с родной земли, снова поднялось из пепла село, снова Винцесь Шостак помогал братьям и своякам тесать бревна, рубить хаты; Винцесева и Василева хаты, стоявшие на пригорке, далеко от села и одна от другой, остались в целости.
Дети подросли за это время, как растут молодые березы: сначала они еще малые, но настойчиво тянутся вверх, пока наконец не сравняются со старыми деревьями. Одни учились, другие женились, и в тот год, когда записывались Шостаки в колхоз, это был великий, могучий и дружный род. Сергей поначалу не захотел идти в колхоз, приезжали сестры и шурины, просили совета — как быть? Достал тогда из шкафа Винцесь Шостак помятую с годами газету со статьей Ленина, сам читал, Алешку и Сашку заставил читать, и хоть и не нашел в статье слова «колхоз», но решил: выходит так, что надо объединяться в колхозы. Первым подал заявление Винцесь, и все братья и свояки не возражали против этого. Наконец избрали Винцеся председателем, и он был в полной своей силе — строил колхозные амбары, конюшни и, наконец, колхозный клуб.
И далеко за пределами района, даже в Минске и Москве, знали, что есть такой исправный и передовой колхоз «Заветы Ильича», где председательствует старый солдат Винцесь Шостак. Мебель для колхозного клуба смастерил Ватик — красивые столики, кресла, скамейки, полки для книг, а витрину для газеты украсил резными цветами. И если, бывало, спрашивали у гостиловичских, откуда они и хорошо ли живут, те, приветливо посмеиваясь, говорили: «За Шостаками живем». И если, бывало, шел Винцесь с Марилей по деревне и встречался им по дороге мальчик или девочка, председатель доставал конфету или яблоко и, угощая ребенка, говорил Мариле, что, видно, и этот малыш родня. Мариля смеялась и отвечала, что нет, мол, это ребенок такого-то и такой-то, а он в ответ свое: теперь, видно, все село — свояки и родня. Да и не было времени разбираться Винцесю, сколько у кого сыновей, сколько внуков, знал только одно — их много, они растут и трудятся. Алешка окончил институт, женился там без согласия родителей, наконец родился у него сын, и когда сын подрос, Алешка приехал в колхоз к отцу. Винцесь немного отчитал его за то, что не уважает родителей, но внук, Толик, их примирил: малыш очень любил забавляться рубанками и накатниками, и это по душе пришлось деду.
В бесконечных хлопотах, в горячей страде проходили дни в колхозе «Заветы Ильича». По вечерам молодежь собиралась в клуб, сын Сергея приходил с баяном, играл вальсы и польки, пары кружились под музыку. Иногда заходил в клуб председатель, все его беспокоило, но долго не сидел на месте — все время в колхозе что-нибудь строилось или перестраивалось, и тут он не только руководил и учил, но и сам брал рубанок или топор и работал вместе с плотниками. Рядом, около бревен и досок, играл Толик, выбирая себе для стройки куски дерева. «Пойдет в деда», — говорили про внука. Алешка стал агрономом, но надо было видеть, как учил отец сына ставить стропила, когда строили овин. Крепчал, рос, ширился колхоз, уже соседние две деревни влились в него.
Специалисты признали, что у них колхозный скотный двор образцовый, что высокие побеленные коровники и конюшни построены и спланированы так, что такие надо возводить и в остальных колхозах. Однажды Алешка подошел к отцу и сказал, что ему опостылело сидеть в земотдеде и что он отпросился сюда, в «Заветы Ильича», агрономом, и Винцесь ответил на это сыну: «Хорошо». Дед сделал Толику маленькие деревянные кубики, а Сашка, который ходил теперь в десятый класс, на каждом из них написал буквы красной и черной краской, но Толик пока что охотнее строил из кубиков дома и заводы, мосты и поезда, чем усваивал названия букв. А если Сашка злился, что тот лодырь и непонятливый, за малыша вступался дед: «Не приставай к хлопцу, он присмотрятся и запомнит». И Толик, хитро подмигивая, соглашался: «Ага...»
Однажды Винцесю Шостаку пришлось-таки провести в колхозном клубе весь вечер, — в тот вечер никуда не хотелось ему уходить. Председателя наградили орденом Трудового Красного Знамени. Его пригласили вместе с другими белорусскими колхозниками, отмеченными правительственной наградой, в Москву, в Кремль. Орден он получил из рук Михаила Ивановича Калинина. Калинин глядел в глаза Винцесю Шостаку, поздравляя, пожимал руку, а Винцесь и не видел глаз, их будто не было, а было золотое сияние глубины, которое и зовется человеческой душой.
Обо всем этом, конечно, надо было рассказать гостиловичанам в колхозном клубе. Наконец, надо было все это «смочить» — дело было как раз в дожинки, значит, и праздник подошел, и все они уселись за длинные столы, а на столах — белые караваи, тарелки масла, вазы созревших яблок, в деревянных расписных чашках — золотисто-зеленый мед, в бутылках поблескивала водка. И Винцесь Шостак не только выпил, не придерживаясь меры, но и потанцевал с молодыми девушками, а потом, когда шли всей семьей домой, он даже смеясь вспомнил старую солдатскую песню: «...и раз, и два, и горе не беда, соловеюшко жалобно поет». И хоть стояла золотая осень, а соловьи осенью не поют, но какая-то птица, ей-богу, пела над рекой — то длинными переливами, то отдельными коленцами, словно звоночками, то посвистывала, — черт бы ее побрал, эту неутомимую птицу, и сна на нее нету. И когда перестала Мариля посмеиваться над Винцесем, что он, видно-таки, угодил девчатам своими танцами, тот сказал, что теперь наконец он имеет право осуществить давнишнюю надежду. Сын Сашка спросил: «Какую?» А Винцесь, лаская большой своей рукой Толиковы белые кудри («Дед и внук — седые»,— шутили свояки), начал рассказывать, какие были у барона Опермана строения, крытые жестью и черепицей, только очень мрачные и... нудные, он бы строил их не такими. Он бы строил так, чтоб было просторно, много воздуха, чтобы глаз радовался, глядя на них, чтобы хотелось работать и работать возле них... И решил в тот вечер Винцесь Шостак поставить на правлении колхоза вопрос о строительстве кирпичного завода, хотя бы небольшого на первое время. «Быстрее школу заканчивай и поступай в строительный институт», — сказал отец Сашке. А тот, нехотя укладываясь спать (в конце деревни слышались всплески баяна), сказал, что будет учиться на летчика. «Растет, — добродушно подумал Винцесь Шостак, — летчик, холера...»
В ту снежную зиму много было в «Заветах Ильича» неотложных дел: перестраивали электростанцию, закладывали парники на двести рам, в недавно выстроенной хате-лаборатории агроном Алешка Шостак с группой любителей изучал те самые деревья, какими весной надо будет засадить улицу, посадить возле клуба, на ферме и у конюшни. Задача была такая, чтобы отобрать деревья, которые быстро идут в рост. С этой стороны и рассматривались качества американских кленов, азиатских желтых акаций, лип, пирамидальных тополей, а потом возник совсем новый вопрос: а не лучше ли посадить такие деревья, которые будут не только украшать колхоз и нести противопожарную функцию, но и могут давать плоды? И решили посадить груши-дички: вон на поле какие они растут большие, раскидистые, сильные, а какие груши вкусные, их дети «гнилушками» зовут, они полежат в соломе и будто сгниют, пожелтеют внутри, а на вкус сладкие. Потом можно будет культивировать их: представьте себе дикую грушу, а в ней один сук — «бергамот», второй — «слуцкая бере», а третий — «дюшес»! Необыкновенно интересно было в ту зиму в хате-лаборатории. Не мало хлопот было с подготовкой к сельскохозяйственной выставке. Из центра прислали бригаду, трех человек — двух парней и девушку, они делали макет колхозной фермы, а председатель колхоза нет-нет да и помогал им мастерить это «сооружение». И однажды девушка, ее звали Стефой, небольшого роста, но стройная, как березка, сказала Винцесю, что ферма очень хорошая, но на ее взгляд не совсем удачно распланирована, что здания слишком скученны. Долго не соглашался с этим Винцесь Шостак, а Стефа взяла макеты зданий и расставила их по-своему: один коровник отодвинула в сторону, второй перенесла чуть подальше, в другую сторону, и получилась между зданиями большая площадь, и Толик, который крутился сегодня тут весь день, сказал: «Ой, какое подворье! Его заасфальтировать надо». Винцесь Шостак не подал вида, что Стефа убедила его, но решил, что девушка «с головой». И однажды он зашел к Стефе посоветоваться, как лучше распланировать постройки, не разрушая зданий, ибо это хоть и важное дело, но ведь не такое срочное и много трудодней на упорядочение фермы затрачивать не стоит. «Может, перенести дальше только один коровник, чтобы был широкий проезд. И этот проезд засадить деревьями», — сказал Винцесь, который зачастил к Стефе так, что даже Василя они стали выпроваживать из хаты. «Не женится, холера, — мелькнула мысль у Винцеся, — парню уже тридцать пять... даже меня перегулял». «Что ж, — сказала Стефа, — и такой план можно осуществить, двор только будет несколько уже, но, конечно, много средств затрачивать на это не стоит». Но тут председатель пошутил, что за подготовкой к выставке у нее пройдет все время, она уедет в Минск, и тогда ищи ее, как ветра в поле. Кто будет об этом беспокоиться? Стефа засмеялась и вдруг спросила, а что, если они породнятся с председателем?