Он ответил, — Алешка женат на учительнице, а Сашка учится... Да разве интересно ей в деревне? Стефа сказала, что ей всюду интересно, где есть строительство, она через год закончит архитектурно-строительный техникум и хочет вернуться в «Заветы Ильича», если председатель не возражает... Не за Толика ли она собирается выйти или, может, за кого из племянников? Так это же сорванцы и балагуры, им еще поучиться жить надо, горя хлебнуть, жизнь испытать, прежде чем получить такую женку. Очень хорошо, что у председателя такие же взгляды на жизнь, как и у нее. Винцесь Шостак подумал, что Стефа и ему очень нравится, и сказал так: он женился в тридцать два года на очень молодой Мариле, прожили они вместе двадцать семь лет, вырастили четырех детей, вот и внук есть, но кажется, ни одного раза не ругались всерьез. Одним словом — дружно живут. Тут его прервал Василь: не опоздал ли он, Василь, жениться?.. Ему уже не тридцать два, а целых тридцать пять! «А я все гляжу и думаю, что ты молодожен, — засмеялся брат. — Это все потому, что ты не строился, а в старой хате сидишь. Если бы в новую хату пошел, то и жену бы потянуло взять...» Стефа смеясь предложила весной начать строительство дома. Но тут на улице послышался автомобильный сигнал, и председатель поспешил из хаты посмотреть, кто приехал — из района или из центра? Он вышел на крыльцо, а за ним вслед Василь. Грузовая машина остановилась возле клуба. Да это же красноармейцы — шефы приехали! Хоть бы принять гостей хорошо, хоть бы Мариля не растерялась — она еще не привыкла уважительно держать себя при чужих. Василь сказал брату: «Ты — как отец, давай совет...» Винцесь взглянул на младшего зеленым глазом и все понял. Если бы не годы, так он бы, Винцесь, подковал Василя. Очень хорошая девушка, знает дело... А по нынешним временам большой разницы между ними нет: он конюх-дипломант, а она техник-строитель, ну чем не пара? Что касается Винцеся, так он вполне доброжелательно относится к такому браку; значит, в «Заветы Ильича» еще один интеллигентный человек вольется, и семье уважение, лишь бы любили друг друга. «Страшно!» — сказал вдруг Василь, и в этот момент Винцесь почувствовал себя так, будто ступил на холодное дно реки. «Бегут годы! ..» И братья разошлись — каждый со своими заботами, а весной 1941 года справили большую свадьбу, после которой молодые поехали в Москву, а возвратившись, Стефа принялась за строительство кирпичного завода.
Хотя и поздняя, но дружная была в этом году весна. Работы было очень много, и когда приехал Сашка, когда приезжали дочери, которые учились на врачей) когда послетались племянники, всех их выпроводил Винцесь на работу. Вольный воздух и работа в поле пойдут им на здоровье, они там в городе позасиделись в комнатах! Часть молодежи приехала на все лето, а дочери только на месяц, их отпустили раньше, ибо с июня они должны ехать в экспедицию — бороться с малярией. Сашка же просто «вырвался на пару недель», он таки надел военную форму — без пяти минут летчик. «Так вот и покажи, сынок, как ты управляешься в поле, не обгонят ли тебя девчата и хлопцы из колхоза».
В тот день важно ходил председатель по большому колхозному хозяйству, ругался с инспектором по качеству, однолетком и товарищем, Федором Калиновщиком, который доказывал, что просо посеяли не вовремя — лежит зерно в сухой земле и неизвестно, когда отойдет; решил на ходу, что надо заменить досмотрщика за быком, бык снова сорвался с цепи и чуть не убил колхозницу, она несла белье из детских яслей на речку. Забежал наконец на кирпичный завод, и тут, когда заметил, как, прячась от него, Василь подался в сосняк, злость немного отошла. Осмотрев вместе со Стефой печь снаружи и изнутри, наконец вспомнил, что еще не завтракал. Вот он и пошел со Стефой в свою хату, а на улице их перехватила Мариля. Она шла им навстречу, и глаза на ее строгом бледном лице глядели на Винцеся Шостака так, как прежде в молодости, и от этого взгляда тревожно стало председателю, и он не знал, что сказать. «Быстрее в хату, все собрались!..» А когда он, охваченный все возрастающей тревогой, переступил порог, сразу увидел Алешку, который нервно настраивал радиоприемник, отыскивая более чистую волну. В хате было много людей, и своих, и чужих, — как это они оставили работу в такое горячее время? Наконец Алешке удалось очистить волну от посторонних звуков, и тогда из Москвы над притихшей страной, над настороженными «Заветами Ильича», над головами собравшихся зазвенел ровный, сдержанный, низкий голос...
«Война!»
Он стоял у порога, большой, широкоплечий, седоусый силач, и, слушая горько-мужественные слова, глядел на тех, для которых в этом слове — «война!» — было много страшного и непонятного, глядел на своих сыновей, братьев, племянников, внуков, свояков и соседей, и старые, казалось, давно залеченные солдатские раны и обиды оживали в нем, пробуждая ненависть к врагу. Вот старший сын склонился над радиоприемником, он будто хочет вобрать в себя каждое слово, которое звучит из него; рядом с ним — Толик, а на табуретке, возле которой он сидит, его кубики; вот младший сын, летчик Сашка, рядом с невесткой; у Саши узкое материнское лицо, но фигура отцова — сильная; дальше — испуганные глаза дочерей Нины и Кати; еще дальше — братья, и у Ватика снова начинает подергиваться голова — следы давней контузии... Вот он — род Шостаков, большая дружная семья работников и хозяев страны, кузнецов своего счастья, своей доли, семья белорусов, частица и опора державы, к которой теперь обращается глава правительства... Так думал, а может, не совсем так думал и чувствовал Винцесь Шостак, а когда умолк радиоприемник, когда ощутил председатель на себе взгляды всех присутствующих, повел головой, как старый, но сильный еще орел, и сказал:
— Значит, враг еще раз встречается на нашем пути, старые солдаты-братья? Молодые пусть сейчас же идут в местечко, в райком, в райвоенкомат, туда, куда они обязаны явиться по призыву правительства и партии... Старшие, идите по своим местам и сохраняйте спокойствие, а вечером, после работы, всем собраться в клуб... И хорошенько смотрите за хозяйством, ибо, кто знает, может, всякая нечисть ходит по селу.
Вместе с сыновьями и дочерьми, вместе с членами правления поехал Винцесь Шостак в местечко, чтобы точно узнать, чего хочет власть от него в такой день.
4
Две недели непрерывно двигались по шоссе гитлеровские танки, машины, пушки — в двух километрах от Гостилович проходит шоссе, и с пригорков от усадеб Шостаков видно было, как ползет чорная, бесконечная гадюка вражеского войска. А по другую сторону села, за рекой, еще отступали красные части. Гостиловичские хлопцы запасались оружием и прятали его в реке, девушки спасали раненых, а Винцесь Шостак следил за тем, чтобы разобрали по хатам запасы хлеба из колхозных амбаров, чтобы лучше закопали в землю машины и механизмы. Большое стадо коров, свиней, овец и лошадей было заранее переправлено в лес. В лес ушли Алешка — такова была воля партии — Василь со Стефой, трактористы из местной МТС, несколько коммунистов и комсомольцев; Сашка, Нина и Катя добрались до Минска и оттуда передали, что отправились на фронт. По опустевшей большой хате ходила строгая и бледная Мариля, поглядывала в окна, прислушивалась к грохоту — жгла большая тревога за всех: за мужа и за детей, за всех свояков и соседей, большое горе матери и подруги высушило ее слезы. Толик, которому дед запретил выходить дальше двора, повисал на подоконниках, хотел было завести беседу с бабушкой, но та не очень охотно ему отвечала, и мальчик забился в угол, между стеной и шкафом, и, притаившись, упрямо перечитывал букву за буквой, складывал слова из кубиков. Мариля уже несколько раз говорила, чтобы он ничего не строил из них, ибо у малыша получались обыкновенные для него слова — Ленин, колхоз, звезда, но Толик не слушался бабушки, и та наконец забрала у него кубики и положила очень высоко на шкаф. Вечер тянулся долгий, в молчании. Мариля видела, что мужу тяжело, тревожно, и не беспокоила его. А Винцесь перебирал мысленно, все ли запрятано, все ли сделано, успели ли перегнать через шоссе в лес лошадей, думая о том, что сын, прощаясь, сказал: «Отец, ты оставайся здесь, так для дела лучше!» — и он остался в опустевшей хате, в притихшей деревне, без постоянной работы, без хлопотливой беготни по большому хозяйству, печальный и действительно несчастный. Но он, старый солдат, умел скрывать свое горе, не выказывать его перед Марилей, хоть женка и без слов знала, как больно переживать ему все это, видя, как часто выбегает старик за двери, поглядеть, что делается на шоссе. Бой за рекой утих, красные отступили, и вокруг воцарилась давящая тишина.
Наконец установился «новый порядок» — в деревню понаехало много гитлеровцев в грязно-зеленой форме, они ловили кур, угрожая автоматами, требовали молока, водки, масла, убивали собак и кабанов, вваливались, как хозяева, в хаты и брали все, что им попадалось на глаза. Потом приехали в черной форме с серыми кантами полицейские. Они привезли с собой какого-то человека — козья бородка, острое, узкое лицо, острый носик, — весь его облик казался острым, вытянутым в одном направлении, словно самой природой он был приспособлен к тому, чтобы вынюхивать, выслеживать, выпытывать. Человек с козьей бородкой ткнулся лицом в разные стороны, и старшие из гостиловичан узнали в нем бывшего «соседа», хуторянина Гойку, за которого когда-то вышла Настя и которого в тридцатом году раскулачили по общему решению гостиловичан. Гойка сунулся в клуб и сказал, мигая узкими глазками: «Тут я жить буду». Сунулся в колхозные фермы, в конюшню, амбары, тонко свистнул: «Тут будут стоять наши коровы». А еще через день полицаи пригнали в колхозные хлевы большое стадо коров, закрепили за ними доярок, выделили пастухов, приказали ухаживать за скотом, а тем, кто добровольно пошел работать на гитлеровцев (нашлись и такие), сулили вскоре нарезать землю и дать в виде выплаты коров. Скоро все Гостиловичи были мобилизованы на обслуживание этого хозяйства, а кто не хотел работать, того заставляли силой. Упорнее всех отказывался идти косить Сергей; его раза два избили, а потом привели к Гойке, тот похлопал на него глазками, схватил рыжими пальчиками кончик бородки и, прикусив ее зубами, подступил к Сергею: «Не хочешь работать на нас? На большевиков работал, а на представителей райха не хочешь? А не знаешь ли ты, где ваши кони и коровы, далеко ли вы их спрятали?» Сергей молчал, а тот все брызгал на него слюной, вынюхивал, выпытывал и наконец ударил бывшего солдата по лицу маленькой, но жесткой рукой. «Не потерплю, — сказал хрипло Сергей,— чтобы била меня эта собака!», и «евангелист» толкнул ногой Гойку так, что тот отлетел к стене. Забрали Сергея в местечко, в гарнизон, и забили его до смерти «за сопротивление немецкой власти», и это была первая жертва в Гостиловичах. Винцесь в тот вечер, когда возвратились соседи из местечка, куда возили в гарнизон молоко и масло, заготовленные в «экономии Гойки», а больше — награбленное им и его помощниками — полицейскими, услышав, что Сергей скончался, сказал Мариле: «Эта встреча с немцами будет еще более тяжелой, и потому надо держаться во что бы то ни стало, держаться дружно, если и выступать, то не так, как Сергей...» Мариля молча вздохнула.