Мариля, как только вышла из комендатуры, побежала огородами, полем, чтобы найти Винцеся, но горе и отчаяние сковали ее тело, она выбилась из сил, падала и никак не могла одолеть эти три версты. Она увидела знакомого мальчика и сказала ему: «Беги, скажи Винцесю, чтобы...», но тут что-то кольнуло ее в грудь, кровь хлынула из горла, и она упала на траву. «Не знаю, не знаю, не знаю!» — шептали побелевшие губы, Мариля пальцами цеплялась за траву, за родную землю, и она — родная земля — будто влила в нее силы... Мариля поднялась и, как привидение, ступила по сенокосу шаг, второй. Выпрямила надломленную горем спину и пошла в Гостиловичи. На выгоне ее догнали дети и сказали, что дед с внуком на руках подался в сторону Борисова кургана, и она ответила: это очень хорошо — и усмехнулась белоголовой детворе. И те пошли за ней, щебеча весенними птицами, пересказывая новости. Придя с ними к своей хате, Мариля вынесла им деревянную чашку с медом и Толиковы игрушки — кубики, паровоз, молоточек, жестяные баночки с гвоздями, со стреляными гильзами... Дети рассыпались по двору, их смех звенел, как трели жаворонка над рожью, а Мариля, обнимая ребят, усмехалась, повторяя: «Не знаю». Потом, когда «черные бобики» подожгли Гостиловичи, когда пришли специально поджечь дома Шостаков — дома могли устоять, ибо были на отшибе от деревни, на пригорках,— они не смогли войти в дом, ибо на пороге лежала покойница...
5
Когда миновала ночь, которую называли «новым порядком», первым в деревню пришел Винцесь Шостак. Невыносимо трудным было это возвращение: мертвая черная гладь стлалась перед глазами старого хозяина, голые пригорки возвышались над рекой, редкие печи на пепелище враждебно следили за ним. Тишина царила в мире, бои гремели где-то на вражьей земле. Можно было утешить себя праздниками и долгожданным отдыхом в родных хатах, но их не было, они дымом и пеплом поднялись в воздух. И понял Винцесь Шостак, что праздник для него в строительстве. Потом зашевелились на пепелище беспокойные люди, словно птицы в весенний перелет, приступили к старому — задавали вопросы, советовались, планировали, и он, старый Винцесь, взял топор и начал строить. Жить пришлось сначала в землянках. Но сразу же, как только отсеялись, начали рубить лес, возить его. Из центра, кроме денег и материалов, прислали машину, а вскоре сообщили, что в деревню пригонят коров, надо для них готовить помещение. Снова целыми днями ходил председатель из края в край «окопов», как назвал он земляные Гостиловичи, кое над кем смеялся, кое-кого утешал. А невестку, вместо того чтобы успокоить, пробрал за то, что не перестает плакать по Алешке; торопил Стефу с проектами новой фермы и сам поехал их утверждать, ибо Стефа пришла из лесу беременной. «Вот это хорошо, нам смена очень нужна!» — говорил старик, но более всего беспокоился о том, чтобы быстрее вместо землянок снова встала шеренга веселых домов. И чтобы они были такие прочные, просторные... Вскоре приехала Катя. Дочь погостила с неделю и сказала, что едет куда-то в Латвию, там у нее «друг», потом приехал племянник Петр, сын Михаила, у него были оторваны пальцы, этот решил жениться. А Саши все не было — он находился в Берлине. С Петром пришлось-таки поругаться. Он, русоволосый, тонконосый, как и все Шостаки, пришел как-то на строительство фермы к дядьке приглашать на свадьбу. «Где же вы справлять ее будете?» — «В местечке». Зеленые, как вода в реке, глаза задержались на орденах и медалях, которые были на Петровом френче. Петр говорил, что и жить в местечке собирается, ибо тут негде. «Стройся!» Нет, эта забота не для него, у него... Он поднял руку, будто Винцесь не знал, что у Петра оторваны пальцы. Винцесь вогнал топор в бревно, выпрямился и вдруг глухо и хрипло начал отчитывать племянника. Хоть он и герой, хоть и сражался за родину, но рассуждает не по душе Винцесю. «Вон погляди на старого дядьку, какие ясли да кормушки делает, а всего одной рукой, ему хуже, чем без пальцев, рука как перебитый прут. А мебель в клубе помнишь?» И он даже слегка толкнул племянника в сторону Ватика. Нет, на свадьбу в местечко он не поедет, нет времени, да и не ему, старику, за молодыми бегать, а им бы, молодым, селиться возле стариков, чтобы и тем и другим было лучше и легче жить. Петр пожал высокими плечами и, посмеиваясь тихо, пошел от чудака дядьки. И снова было такое ощущение, будто нога из теплой летней воды ступила на холодное дно. Идут годы!.. Но еще раз пришлось Петру прийти к дядьке и на этот раз просить его, чтобы тот... был сватом. Невеста вдруг заявила жениху, что если дядька не соглашается прийти на свадьбу, то она тоже «передумала». «С ума сошли вы тут за время войны да и только! Она и слушать не хочет, а все кричит: «Никуда из Гостилович не поеду!» Петр смеялся, но по тонким губам его, которые нарочито складывались в тонкую улыбку, было видно, что ему не до смеха. «Ну, вояка, ты же завоевал Вену, а не можешь покорить колхозной девушки, невесты?» Они, старый и молодой, уселись на бревнах, побеседовали, как друзья. Винцесь Шостак сказал, что Катю он не имеет права задерживать, ибо любовь и дружба — дело личное, ведь с сапогами в чувство не залезешь. Ее муж, или там друг, живет в Латвии, ну так, конечно, надо ехать. А зачем в белый свет собираться ему, Петру? Невеста тут. Рука? Да вместе со свояками и соседями ему будет легче, а работы погляди сколько! Нужны ученые люди, особенно солдаты, их умельство, нельзя оставлять одних старых да малых. Вот почему и не следует удирать из села. А-а! Он и не собирается удирать? Ну, тем лучше. Он случайно не понимает по электричеству? Тогда пусть берется его восстанавливать! Надо создать такие условия, чтобы жилось в «Заветах Ильича» лучше и красивее, чем до войны, и, значит, не выезжать отсюда, а браться за дело. Вечером жених и невеста приходили благодарить за совет, и когда они ушли, «сват» остался один, наедине со своим горем; вспомнился Алешка, вспомнилась Мариля, одна надежда осталась — увидеть сына Сашку, что в Берлине... И сознание этого немного успокоило его, но не настолько, чтобы совсем пережитое ушло из памяти.
И, чтобы окончательно отогнать тяжелые думы, засветил лампу и развернул на низком столе пятилетний план «Заветов Ильича»; под понятливым взглядом старого заботливого человека предстала чудесная панорама.
Вот переселяются из землянок гостиловичские новоселы в новые дома на высоких фундаментах, с резными наличниками, каждый домик в саду, чтобы и красиво было и просторно. В просторный, кирпичный (обязательно из кирпича!) клуб, освещенный электричеством и залитый волнами вальса, собирается молодежь (только бы не дать этому Корзуну занять площадку, отведенную под парк, никак не хочет понять человек, что парк хоть в конце пятилетки, но будет посажен). Вот сытые кони на заре везут высокие возы пшеницы, и Василь не ругается с возчиками, что те плохо ухаживают за лошадьми. Над рекой играет баян... Снова музыка. Как много ее!.. Трудолюбивая и веселая молодежь поднялась за годы войны. Например, эти хлопцы. Разве они похожи на того Винцеся, который сидел в мокром окопе и не знал, зачем нужно защищать царя? Они теперь все понимают, они хозяева! Баян играет... Что это он играет?
И старик, усмехнувшись, тихо запел над картой и планами: «...и раз, и два, и горе не беда...» Но тут как раз постучали в дверь, в хату вошел лейтенант Александр Шостак, а за ним и я. Мне привелось видеть эту встречу отца с сыном. В зеленых глазах засверкали огоньки, нет, не огоньки, а живые колобки из солнца, и скок в светло-зеленые Сашкины глаза, и как раз в это время сильные руки встретились в согласном пожатии...
— Ну, как в Берлине?
— Советские солдаты стоят на страже, отец.
Потом Саша знакомил нас.
— Хорошо, хорошо, покосите с сыном, умеете? К братьям едете? Ничего, погостите у нас. Правда, у нас еще многие в землянках или вот в таких халупах, как моя... но вот... — Он подвинул мне план колхоза «Заветы Ильича», и я про себя закончил его мысль: можно несколько потерпеть, если знаешь, что завтра будет то, чего хочешь и чего добьешься.
Мы с Александром познакомились в машине, из города нам надо было ехать в одном направлении. Лейтенант Шостак ехал из Берлина в родные Гостиловичи, настроение у человека было хорошее, и ему хотелось, чтобы весь мир, все люди в нем радовались вместе с ним. Ничего странного, что он взял меня в «плен» и убедил-таки заехать в Гостиловичи. Мне нужно было остановить машину возле старого дуба, который стоял как раз в том месте, где одна дорога сворачивает на Заозерье, а вторая в Гостиловичи. Молодой дуб и старый дуб, которого я не видел с детства, настолько поразили меня, что я очень легко поддался доводам лейтенанта. Потом Винцесь Шостак пригласил нас к Ватику — тот уже отстроился, и у него в хате произошла маленькая беседа — ведь все хотят увидеть Сашку, который приехал из «самого Берлина».
И вот они, Шостаки, собрались за большим столом, старые и молодые, подростки и дети, а в центре сидели Винцесь с сыном, очень похожие одни на другого. «Скоро семь десятков, а строиться еще сколько надо. Разве сын поможет. Или удерешь?» Нет, сын не собирается удирать. Он не для того объездил «весь свет». Так выпьем за Шостаков, за память тех, кого нет среди нас...
Я глядел на Шостаков, а в глазах стоял передо мной старый развесистый дуб на перекрестке дорог. Я знал его с детства, но он все такой же могучий, приветливый, сильный, и каждый раз ему, как человеку, хочется сказать: «Добрый день». С потрескавшегося комля его пробились молодые зеленые побеги, часть из них обломали, а часть дружно поднялась вверх, прикрыв старый ствол, как бы охраняя его и вместе с тем живя с ним одной неразрывной жизнью. И мне, между прочим, подумалось, что интересно дать жизнеописание этого старого дуба и хорошо, что жизнь его большая и, должно быть, бесконечная.
д. Тереховичи на Логойщине
1947