Жозефина. Письма Наполеона к Жозефине — страница 2 из 26

Непотребный дом, его содержатель и завсегдатаи

На другой день после падения Робеспьера Жозефина очутилась в Париже, впавшем благодаря Республике в бражничество. Оставшаяся одна, она вынуждена занимать у всех, кто может явить христианское снисхождение к вдове без кредита. Жозефина подписывает векселя, допускает кредиторов опротестовывать их, возобновляет кредит, отбивается, взятая за горло посредниками.

Инстинктивно в Жозефине просыпается публичная женщина.

Ей нечего есть, а она желает иметь карету. И у кого же вдова Богарне просит ее? У Комитета общественного спасения!

О! Она берется за это очень умело, с изощренной хитростью. Если послушать Жозефину, Александр Богарне оставил, покидая Рейнскую армию, лошадей, которыми воспользовались представители народа. Очень смиренно она просит о возмещении этой потери какой бы то ни было суммой. За отсутствием денежного возмещения она удовлетворилась бы тремя лошадьми и каретой…

И она их получила! Правда, ей в этот момент нечем было заплатить за меру овса для своих бурок, но она занимает деньги и все-таки разъезжает в экипаже.

В этой спекуляции сказалась вся натура креолки. Ах, как вовремя вспомнила она об Александре… Но как ненадолго…

При Директории, называемой Дезинкуром «правлением террора», а Имбером де Сент-Аманом «пародией на правление», один за другим открываются салоны. Там обсуждают дела столь же нечистые, как и романы, которые там завязываются.

Салон Терезии Тальен из их числа. Среди завсегдатаев, этих пройдох, сплетников, этой банды «животов» и «глоток», Терезия была царицей. Ее муж – знаменитый Тальен, «чувствительный гильотинер», как назвал его Мишле.

Отчего бы Жозефине выказывать отвращение к посещениям такого салона, ей, ищущей приключений и содержателей?

Она найдет там и то и другое в лице Барраса и в то же время настолько сойдется с Терезией, что заставит некоего писателя сказать, что «она не стеснялась компрометировать себя открытой близостью с мадам Тальен».

Но нельзя требовать достоинства от вдовы гильотинированного, Жозефины III года Республики и эпохи Директории.

Впрочем, дружба с Терезией, этой Богоматерью Термидора, переживет Директорию. Конец ей положит лишь Наполеон. Он потребует ссылки «ужасной и позорной женщины». Терезия покорится судьбе без злобы, с долей меланхолического разочарования. Меланхолия всегда удачно сочеталась в ней с обходительностью. Отзвук этого настроения доносит до нас записка, посланная в 1800 году Терезией бывшей подруге, слишком быстро примирившейся с разрывом, Жозефине, жене Первого консула Французской Республики:

«Мадам де Бонапарт

в Тюильрийский дворец.

25 вандемьера IX года[7].

Гражданин Бронувиль желает проникнуть к вам, мой старинный друг. Он полагает, что мое письмо может помочь ему и окажется достаточным, чтобы заинтересовать вас в его пользу.

Разочарованная временем, обстоятельствами и вашим сердцем, я нисколько не предаюсь сладкому заблуждению, но не могу отказать в подтверждении моего сочувствия человеку, двадцать пять лет служившему правительству, человеку, потерявшему всё во время революционного кризиса. Для него это надежда на счастье, а для меня – случай напомнить вам, что моя дружба может противостоять всем испытаниям и окончится только с моей смертью.

Терезия Кабаррюс-Тальен».

Какой прием оказала Жозефина подателю этой рекомендации? Не знаем. Но, вероятно, не указала ему на дверь. Наглость (в отличие от насмешек) всегда казалась Жозефине симпатичной.

Жозефина, уже закаленная в салоне Тальен, устремилась в салон Барраса, носителя двух чинов – директора и сплетника. Сам Баррас уверяет, что вдова Богарне отправилась с Терезией туда исключительно для того, чтобы попасть в его общество. Возможно. Из-за таких пустяков Баррас врать бы не стал.

Официальный салон в Люксембургском дворце представлял собой странное место. Там играли вовсю, и бешеные ставки превращали салон в игорный дом. Там, среди развращенных аристократов, потерянных женщин и банкротов, готовились те воровские дела, «доходы от которых разделял Баррас», – как утверждает Тьебо.

Чтобы быть принятым в этом непотребном доме или, если угодно, салоне, нужно было, по словам Массона, «выставлять напоказ тело».

И Жозефина демонстрировала свое тело с откровенностью, выходящей далеко за границы приличий. «На Жозефине было платье розовое с белым, драпированное сверху донизу, со шлейфом, отделанное по подолу черной бахромой. На корсаже нет никакой косынки. Короткие рукава из черного газа. Длинные, выше локтя, перчатки орехового цвета, очень идущего этой прекрасной фиалке. Желтые сафьяновые башмаки. Чулки белые с зелеными стрелками.

Если она и носит прическу по-этрусски, украшенную лентами, то, я уверен, не для того, чтобы быть похожей на древность. Подражать моде – вот вся претензия доброй Жозефины. Но выходит само собой, что знаменитая мадам де Богарне предписывает моду».

Не знаем, откуда взялось это щегольское дезабилье, но, конечно, оно должно было недурно выглядеть на креолке. «На корсаже никакой косынки»! Тогда женская нравственность одобрялась менее всего, и один журналист писал: «Уже более двух тысяч лет женщины носят сорочки – анахронизм, переживший себя». Жозефина и ее подруги сочли элегантным не носить их.

Баррас устраивал пышные приемы и шумные танцевальные вечера.

Как танцевали у Барраса, можно прочесть у Арсена Гуссе:

«Мадам Тальен, мадам Богарне, мадам Рекамье были одеты, как тогда говорили, "на радость Творца", настолько они умели принимать вид раздетых. Входя в салон, каждая держала на руке хламиду.

Лишь только скрипки подавали сигнал, они храбро устремлялись на свои грациозные представления и, вооруженные этой легкой тканью, принимали при помощи покрывала позы – то самые страстные, то самые целомудренные. Легкая ткань служила то вуалью, скрывающей влюбленную или ее волнение; то драпировкой, защищающей испуганную стыдливость; то это был пояс – пояс Венеры, завязываемый рукой Граций и развязываемый рукой Амура.

Нельзя вообразить себе более восхитительных представлений.

Сколько раз доходило до того, что мадам Тальен, мадам Рекамье и мадам Богарне, сопровождаемых раззолоченной толпой энтузиастов, относили полумертвыми в соседний будуар».

Миленький отрывок. И спектакль наверняка был очень мил… И никто не позаботился спросить, сколько месяцев прошло с тех пор, как овдовела прекрасная исполнительница одной из партий страстного трио. Баррас называл это трио богинями своего разума.

Ответьте, возможны ли сомнения касательно отношений, существовавших между Баррасом и той, в которой маркиз де Сад усмотрел «сильнейшее стремление к наслаждениям»?

Тьебо в этом не сомневается, Монгальяр говорит: «Баррас принял мадам Богарне в свой гарем», и, наконец, сам Баррас в этом признается. По этому поводу Массон решился заметить, и правильно: «Смею думать, что Баррас, быть может, не слишком ее оклеветал».

В ту эпоху связь вдовы и директора вызывала так мало сомнений, что когда Жозефину приглашали быть крестной матерью, то крестным отцом спешили пригласить Барраса. Так было даже после брака Жозефины с Бонапартом, во время пребывания генерала в Египте. Бувье пишет: «За соединением двух имен (Жозефины и Барраса) крылась констатация родителями известной интимности между этими двумя лицами».

В мемуарах Барраса есть сцена, которую издатель заменил точками. Свое решение он объяснил так: «Неблагопристойность выражений в этом месте такова, что я, предоставляя Баррасу возможность достаточно ясно выразить его мысль, из уважения к читателю должен был вычеркнуть несколько строчек».

Вот этот пассаж:

«Сжимая меня в объятиях, она упрекала меня, что я не люблю ее более, повторяя, что я был для нее дороже всего на свете, был тем, от кого она не могла отрешиться даже в тот момент, когда становилась женой маленького генерала…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я очутился почти в положении Иосифа перед женой Пентефрия. Однако я солгал бы, если бы приписал себе жестокость молодого министра фараона…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вышел с мадам Богарне из моего кабинета не без некоторого смущения с моей стороны».

Впрочем, и сам Баррас беспокоился о мнении читателей. Поэтому на странице, предшествующей этому описанию, он позаботился отрекомендоваться: «Француз, воспитанный в правилах рыцарства».

Относительно любовной связи с креолкой Баррас заявляет: «С моей стороны мало гордости, другие даже сказали бы, много скромности в этом разоблачении». Действительно. Не только Люксембургский дворец был свидетелем романтических сцен. Подобное еженедельно происходило в Круасси, где Жозефина купила загородный домик. Раз в неделю она устраивала там Баррасу и его свите наилучший прием. Подавались пулярки, примеры (первые фрукты и овощи сезона), изысканные вина. Затруднения возникали с посудой. Ее занимали у соседа – Паскьё.

Позже Жозефине придется встретиться с этим свидетелем ее шалостей времен Директории. Паскьё, тогда начальник департамента по приему прошений и префект полиции его императорского величества, оказался порядочным человеком. Он совершенно не узнал свою соседку по Круасси и позабыл всё. Но потом все-таки вспомнил – в мемуарах.

Доказательства связи с Баррасом со стороны Жозефины довольно незначительны. Причина – отчасти лень Жозефины к писанью, та лень, благодаря которой ее автографы ценятся на вес золота. Мы нашли только два письма Жозефины к Баррасу. Оба помечены первым годом супружества, до ссоры Бонапарта с Баррасом.

Тридцать первого августа Жозефина пишет Баррасу, браня его за то, что он не пришел ее навестить, и добавляет: «Если бы я не была женщиной доброй, я бы обиделась. По счастью, я не злопамятна. Итак, с удовольствием принимаю ваше приглашение на завтрашний день».

В самом деле, она нисколько не обиделась, потому что потом прислала ему 4 сентября из Милана ящик ликеров «с чувством нежнейшей дружбы».

Вообще более чем вероятно, что любовные письма Жозефины к Баррасу были редки. Иначе он, хвалясь своим рыцарством, не преминул бы их опубликовать.

Баррас хранит молчание и о денежных просьбах Жозефины в свой адрес. Он говорит, что такие просьбы обращены были к Гошу. Монгальяр меняет их ролями, и кто знает, не он ли прав в данном случае? «Креолка, – говорит он, – была большая мотовка… Ее поведение заставляло ее прибегать ко всем уверткам любезничания. Однажды она послала мадам X., близкую свою подругу, в Люксембургский дворец, чтобы добыть денег. Баррас не давал, уверяя, что его кошелек пуст. Дама, бывшая тоже одной из фавориток президента, увидала ключ от письменного стола, отперла стол и взяла все, что нашла там: "Нужно, милый, – сказала она, – чтобы ваши любовницы ни в чем не нуждались. Разве они не служат вам согласно вашим вкусам?" И Баррас разразился хохотом».

Мемуары Барраса навязывают Жозефине и другую роль. Говоря о Мальмезоне, где со временем поселилась гражданка Бонапарт, он уверяет, что она в качестве незаинтересованной «поставщицы» желала там «угодить на все вкусы, даже когда выбор падал не на нее».

В этом обвинении Жозефины Баррас имел предшественника. В памфлете Леви Гольдшмидта читаем: «В настоящее время она (разведенная Жозефина) имеет сношения с мадам Кампан, директрисой пансиона Экуан. И когда иностранцы являются к ней на поклон, она умеет пленять их присутствием хорошеньких пансионерок… Ее милости оплачиваются непреложным аргументом Базиля… Нельзя всегда быть тем, чем были…»

«Шпага моего отца»

То, что Баррас врет, как все истинные южане, еще не делает Жозефину непорочной. Она сама позаботилась о том, чтобы в этой области не уступить божественному виконту.

Благодаря главным образом самой Жозефине анекдот о шпаге Богарне до наших дней служит неизбежным предисловием к повествованию о романе креолки с Бонапартом. По словам Барраса, Жозефина чрезвычайно старательно распространяла эту версию. А намек Балейля, которому совершенно не к чему врать, еще более выразителен: «История была пущена в ход только после брака».

Этот маленький рассказ общеизвестен. Странно, что Массон, столь осведомленный и проницательный во всем, что касается Наполеонидов, относится к нему со слепым доверием.

Суть дела такова: 22 вандемьера (14 октября) Конвент отдал приказание разоружить изменнические секции.

У Жозефины изъяли шпагу гильотинированного мужа. А на другой день юный сын Жозефины и Александра, Евгений, явился со слезами на глазах к генералу Бонапарту, чтобы в самых патетических выражениях потребовать оружие отца. Расчувствовавшийся усмиритель восстания (у которого этой шпаги и быть-то не могло) вручает Евгению «драгоценную реликвию». Жозефина спешит к генералу с благодарственным визитом. Стрела пущена. Через пять месяцев они поженились.

Умилительно, не так ли?

Однако вернемся назад.

Бонапарт бывал в салоне мадам Тальен – этих посещений никто не оспаривает. Именно там он и встретился с виконтессой де Богарне.

Память обманывает Барраса, когда он утверждает, что эта встреча произошла в Люксембургском дворце. Дата знакомства (несколькими днями позже или раньше 14 октября) Жозефины и генерала значения не имеет. Существует письмо, написанное Жозефиной Бонапарту 6 брюмера (28 октября), тогда как первый прием в Люксембургском дворце состоялся только 1 фримера (22 ноября). (Вот вам и еще одно основание сомневаться в достоверности истории о шпаге.)

Насколько же правда проще вымысла!

Бонапарт встретился с Жозефиной в салоне Тальен. Она весьма привлекательна – и не обезоруживает холодностью. Генерал находит вдову хорошенькой, быть может, высказывает ей это. А молодой женщине нужно обеспечить настоящее и будущее. И она не упускает случая.

Кто за кем гонялся? Вот ответ:

«Вы перестали навещать любящую вас подругу. Вы совсем ее забросили. Вы очень неправы, ибо она нежно привязана к вам.

Приходите завтра, в седьмой день, ко мне пообедать. Мне нужно повидать вас и обсудить ваши же интересы.

Доброго вам вечера, мой друг, обнимаю вас.

Вдова Богарне»[8].

Вдова Богарне… Действительно, эта женщина вдовеет более года. Только помнит ли она об этом?

В тот же день генерал отвечает:

«Не понимаю, что могло дать повод вашему письму. Прошу вас доставить мне удовольствие считать, что никто так не желает вашей дружбы, как я, и не готов более, чем я, сделать что угодно, чтобы доказать это. Если бы мне позволили мои занятия, я сам доставил бы вам это письмо».

Письма недолго сохраняют сдержанный и учтивый тон людей, между которыми еще не стоит ночь любви. На утро после такой ночи Бонапарт напишет по-другому! Отныне он будет гоняться за Жозефиной, а она – всего лишь уступать.

Жозефина жила тогда на улице Университета, в квартире, выходящей на улицу Пуатье. Туда-то и адресует ей генерал прекрасный образец пламенного любовного послания:

«Все мои мысли о тебе. Твой портрет и воспоминания о наслаждениях прошлой ночи не дают мне покоя. Милая и несравненная Жозефина, какую необыкновенную власть ты имеешь над моим сердцем. Ты дуешься? Печальна? Беспокоишься? Моя душа разбита горем, и нет покоя твоему любовнику. Но для меня еще хуже, когда, поддавшись тем глубоким чувствам, которые управляют мной, я извергаю на твои губы и на твое сердце пламя, которое пожирает меня. Да, прошлой ночью я понял, что твой портрет – не ты. Ты ушла в полночь. Я увижу тебя через три часа, тем не менее, mio dolce amor, прими тысячу поцелуев, но не давай мне ни одного, потому что они сжигают мою кровь».

Знал ли де Сегюр об этом письме, когда наивно утверждал, что «только брак доставил Бонапарту самые сладкие ласки вдовы»?

Без сомнения – нет. Не знал и пошлый Дорис, по прозванию де Бурж, заставивший Наполеона в 1815 году согласиться на редактуру его любовных воспоминаний. Вот как оценивал император, пером Дориса, сладострастные заслуги креолки (следующий отрывок своей странной, смущающей откровенностью заслуживает того, чтобы быть приведенным):

«Жозефина была существом драгоценным не только по нравственным качествам. Она была восхитительна и в смысле любви и сладострастия. Скромная и застенчивая в обществе, наедине со мной Жозефина сразу делалась шаловливой, резвящейся нимфой, игры и ласки которой не раз отвлекали меня от скуки представительства и от печалей, нераздельных с троном.

Ей шел тогда 28-й год. (Дорис ошибался. Жозефине, когда она выходила замуж, было ровно 32 года, 8 месяцев и 15 дней.) С тех пор я знал многих женщин. Даже 16-летние не располагали хотя бы половиной очарования и арсенала средств моей не столь молодой супруги, чтобы заставить полюбить себя.

Если я на троне сохранил остатки любезности, если вы, французы, не имели государем строжайшего, надменнейшего, угрюмейшего из монархов, то благодарите за это Жозефину: ее нежность, ее ласки часто смягчали мой характер и подавляли мое бешенство».

* * *

Если в этот союз Бонапарт внес страсть, набиравшую силу с каждым часом, то что внесла Жозефина?

Расчет.

Это подтверждает редко цитируемое письмо. Однако о нем нужно напомнить, чтобы показать равнодушие, с каким Жозефина относилась к браку, которого добивалась по абсолютно прагматическим соображениям.

В письме к подруге, помеченном первыми числами января 1796 года, Жозефина поражающе откровенна:

«Милый друг!

Хотят, чтобы я снова вышла замуж. Все мои друзья советуют мне это, тетушка почти приказывает, и дети мои упрашивают меня о том же.

Почему вы не здесь? Вы бы подали мне совет в этом важном деле, уверили бы меня, что я не могу отказаться от союза, который разрешит трудности теперешнего моего положения. Ваша дружба, которою я столько раз уже пользовалась, придала бы вам прозорливости относительно моих интересов, и я решилась бы без колебаний, как только бы вы высказались.

Вы видели у меня генерала Бонапарта. Вот он-то и хочет заменить отца сиротам Александра Богарне и мужа его вдове. "Любите ли вы его?" – спросите вы меня. Нет. "Он вам противен?" – Нет, но я нахожусь в том равнодушном состоянии, которое мне не нравится и которое люди набожные считают худшим в деле религии.

Любовь – род культа, поэтому и по отношению к ней нужно быть совсем не такой, как я. Вот почему я желала бы вашего совета, который решил бы сомнения моей слабохарактерности. Принять решение всегда было трудным для моей креольской беспечности, полагающей, что гораздо легче следовать воле других. Я восхищаюсь доблестью генерала, обширностью его познаний, дающих ему возможность рассуждать обо всем, живости его ума, позволяющей ему понимать чужие мысли даже ранее, нежели они были выражены.

Но, признаюсь, меня пугает влияние, которое он стремится распространить на всё, что его окружает. Его испытующий взгляд имеет в себе нечто странное, необъяснимое, импонирующее даже нашим директорам. Представьте, как перед ним должна робеть женщина.

Наконец то, что должно было бы мне нравиться, – сила страсти, о которой он говорит с энергией, не позволяющей сомневаться в его искренности, – именно она-то и задерживает согласие, которое я была готова дать.

Я уже не первой молодости, можно ли надеяться надолго сохранить эту бурную нежность, которая у генерала имеет вид припадка бессилия? Если мы будем связаны, а он перестанет меня любить, не попрекнет ли он меня тем, что сделал для меня? Не пожалеет ли о более блестящей партии, какую мог бы сделать? Что отвечу я тогда? Что сделаю? Я бы только плакала.

"Прекрасное средство!" – написали бы вы. Боже, знаю, что это бессмысленно. Но всю мою жизнь это средство было единственным, которым я пользовалась, когда ранили мое бедное сердце, столь тонко чувствующее обиды.

Напишите мне поскорее и не бойтесь сказать, если считаете меня неправой. Вы знаете, всё исходящее от вас найдет хороший прием.

Баррас уверяет, что если я выйду за генерала, он доставит ему возможность сделаться главнокомандующим Итальянской армией! Вчера Бонапарт в разговоре об этом повышении, вызывающем уже теперь, когда оно еще не произошло, ворчанье его собратьев по оружию, сказал мне: "Они, наверное, думают, что мне нужна протекция, чтобы возвыситься? Наступит день, когда они будут счастливы, что я соблаговолю им ее оказать. Моя шпага при мне, а с ней я пойду далеко".

Что скажете об этой уверенности в успехе? Не служит ли она доказательством самонадеянности, являющейся следствием исключительного самолюбия? Бригадный генерал, протежирующий главам государства! Не знаю почему, но иногда эти смешные уверения захватывают меня до такой степени, что заставляют верить в возможность всего, что этот человек внушает. А с его воображением, кто может предсказать, на что он пойдет?

Мы все здесь скучаем без вас и утешаемся в ваше продолжительное отсутствие только тем, что ежеминутно говорим о вас и мысленно шаг за шагом следуем за вами по прекрасной стране, по которой вы путешествуете. Если бы я была уверена, что встречусь с вами в Италии, я завтра же вышла бы замуж, с условием сопутствовать генералу. Но мы с вами, пожалуй, разминулись бы в дороге.

Итак, считаю более предусмотрительным, прежде чем решиться, дождаться вашего ответа. Поспешите с ним, а еще более с вашим возвращением.

Мадам Тальен поручает мне передать вам, что нежно любит вас. Она по-прежнему прекрасна и добра, употребляя всё свое громадное влияние лишь для того, чтобы хлопотать о милостях для несчастных просителей, к тому же делает это она с таким видом удовлетворения, будто ее же этим и обязывают. Ее дружба ко мне изобретательна и нежна. Уверяю вас, что чувство, которое я питаю к ней, похоже на то, что я испытываю к вам. Это я говорю для того, чтобы вы имели представление о моей привязанности к ней.

Гортензия становится всё более и более интересной. Ее очаровательная фигура развивается. Если захотеть, то можно воспользоваться прекрасным случаем для досадных размышлений о том, как время только и делает, что украшает одних за счет других! К счастью, моя голова наполнена другими вещами, и я избегаю черных мыслей, занимаясь только будущим, обещающим быть счастливым, потому что скоро мы соединимся, чтобы более не расставаться.

Если б не беспокоящее меня замужество, я была бы очень весела, несмотря ни на что. Но пока оно имеется в виду, я буду мучиться. Страдание стало моей привычкой, и если бы мне были суждены новые печали, думаю, я вынесла бы и их, лишь бы дети, тетушка и вы остались со мной. Мы условились пропускать окончания писем: прощайте же, мой друг!»

Вот что чувствует и о чем думает Жозефина менее чем за месяц до замужества. Она признается, что стеснена в средствах. Еще бы! Охота на состоятельных поклонников требовала соответствующего гардероба. Среди бумаг Жозефины сохранилась занятная бумага с перечнем предметов дамского туалета: четыре дюжины сорочек, две дюжины платков, шесть юбок, шесть ночных кофт, двенадцать пар шелковых чулок, шесть муслиновых шарфов, два платья из тафты, три кисейных, два из органди, три из кандери, три полотняных, летнее из тафты и вышитое платье из линона и т. д.

Это гардероб типичной дамы легкого поведения. И нравственность Жозефины была столь же типичной для подобного сорта особ.

Любит ли она Бонапарта? Нет. Если Жозефина теперь вообще способна любить, то только того, кто ее содержит. Бонапарт был избран потому, что не нашлось никого получше.

Здесь уместно свидетельство Барраса. На этот раз его трудно обвинить во лжи, ведь Жозефина своими поступками подтвердила справедливость предъявляемых упреков.

«Движимая расчетом, – пишет Баррас, – и не остерегаясь признаваться в этом перед всеми, она начала с ясного доказательства того, что не сердечное влечение привело ее к этому союзу. В ряду людей, которых она могла любить, этот маленький "кот в сапогах" был, конечно, последним. В нем не было ничего, что привлекало бы ее. Он происходил из нищей, не уважаемой ни в каком государстве семьи. Но у него есть брат, сделавший хорошую партию и обещающий поддерживать остальных, в том числе его. Он кажется предприимчивым, гарантирует, что обязательно сделает карьеру…»

Разве не то же самое писала Жозефина в письме к подруге?

Далее Баррас передает монолог Жозефины, которую называет «настоящей пройдохой»: «Я со своей стороны не считала нужным посвящать его (Бонапарта) в суровую действительность моего положения. Он думает, что я обладаю известным капиталом в настоящее время и в будущем мне улыбаются с Мартиники большие надежды. Постарайтесь, чтобы он не узнал что-либо из известного вам, иначе можете всё расстроить. Не любя его, я могу пойти на эту сделку. Любить же я буду всегда только вас, вы можете на это рассчитывать. Роза всегда будет вашей, в вашем распоряжении. Только дайте знак.

Но я хорошо знаю, что вы не любите меня более, – говорит она мне, проливая потоки слез, всегда бывшие в ее распоряжении. – Это-то и грустнее всего для меня. Я никогда не смогу утешиться, что бы я ни сделала. Когда любишь человека, подобного вам, Баррас, можно ли иметь другую привязанность на этом свете?»

Что же на эти прекрасные речи отвечает Баррас? А вот что: «А Гош, – возразил я ей, очень мало тронутый, почти смеясь, – вы и его любили больше всего на свете и всё же имели адъютанта и Ван Акерна! И многих других!..»

Некоторое время спустя Жозефина говорит Арно: «Он чудак, этот Бонапарт», а еще через некоторое время Балейлю: «Я считаю Бонапарта честным человеком».

«Честный человек» в представлении Жозефины – то же, что и «чудак». Конечно, не такого жениха ждала суеверная Жозефина, которой негритянки с Мартиники и знаменитая парижская гадалка мадемуазель Ленорман предсказали блестящую будущность! Ей, влезшей по уши в долги!

Это ли венец усилий для той, которая, покидая постель Барраса, имела полное право претендовать на заключение более выгодной сделки?

И что за наружность у Бонапарта! Никакой представительности! Правда, он запечатывает свои письма печатью с фамильным гербом… Но если говорить о гербах, то у Таше с этим тоже всё благополучно! Только кому сейчас нужны эти гербы…

Отказаться от мечты?! Так верить предсказаниям и достаться Бонапарту? «Чудаку Бонапарту»?!

В своей обстановке

Нет содержанки, которая не мечтала бы о собственном доме, о комфорте, о роскоши, о мишуре, обо всем том, что помогает завлечь еще более серьезного содержателя. Такого, который непохож на завсегдатая сомнительных номеров.

За два месяца до записочки, посланной Бонапарту – помните, как Жозефина заманивала генерала? – она уже всё рассчитала. Она без гроша и сама признает, что «должна Богу и дьяволу». И этот-то момент Жозефина выбирает для найма на год (для начала) небольшого дома на улице Шантерен. Цена – десять тысяч ливров ассигнациями, или четыре тысячи франков звонкой монетой. Договор заключен 30 термидора III года (17 августа 1795 года).

Жозефина и владелица быстро приходят к соглашению и чудесно понимают друг друга. Уж не одинаковым ли ремеслом они занимаются?

Этот дом, построенный де Монтрейлем, архитектором графа д’Артуа, был подарен графом де Сегюром его любовнице Юлии Каро. В первые дни Революции он сделался местом элегантных собраний. Его посещали самые знаменитые люди Франции. Среди них – Мирабо, Дюмурье, Верньо. Из женщин выделялась несколько утратившая свежесть троица – Конта, Сент-Юберти и своенравная Рокур, которую мадам Бонапарт удостоит впоследствии дружбой. Юлия Кандейль, любовница Верньо, вносила в это «собрание антиреволюционеров, аристократов и их наложниц», как его называет друг народа Жан-Поль Марат, блеск улыбки и лучезарную свежесть весны.

В VI году Бонапарт купит дом номер 6 на улице Шантерен за 52 400 ливров.

Восьмого вантоза того же года (26 февраля 1798-го) центральное управление департамента Сены, принимая в соображение, что пребывание здесь Наполеона изгладит все следы королевской власти, какие могли бы еще найтись в округе, и желая увековечить победу французских войск памятником, напоминающим простоту древних нравов, дает комиссару исполнительной власти приказ переименовать улицу Шантерен в улицу Победы.

Какие же «следы королевской власти» ставила центральная администрация в упрек этой отдаленной улице? Да только ее название, которое можно перевести словами: «Пой, царица».

Название улица Победы не могло не шокировать Людовика XVIII. И он его упразднил. Министерское постановление от 25 ноября 1833 года вернуло улице славное старое имя.

Бонапарт, став консулом, покинул дом на Шантерен, чтобы переехать в Люксембургский дворец. Императорским декретом от 1 июля 1806 года дом будет пожалован генералу Лефевр-Денуэтту. Потом дом начнет переходить из рук в руки. Наконец в 1857 году новая улица Шатоден поглотит сад, примыкавший к дому, перережет двор и разрушит сам дом, оставив только часть стены и два дерева в глубине двора, чтобы те свидетельствовали потомству о величии исчезнувших воспоминаний.

Посмотрим теперь, что это был за дом.

«Монитёр» говорит, что он «совсем не роскошен и даже прост».

Определение покажется справедливым, если сравнить эту роскошь с той, какую ожидал найти Бонапарт. Но и такой, каков есть, дом может соответствовать самым честолюбивым устремлениям.

К дому примыкает сад, занимающий десятину. В нижний этаж входят через подъезд. Внизу четыре комнаты: будуар Жозефины, кабинет Бонапарта, гостиная и столовая.

Будуар достоин своей хозяйки. Пол мозаичный, сама комната полукруглая. Одно из трех зеркал, украшающих будуар, – 12 футов в вышину и 36 футов в ширину. Стены увешаны гравюрами. Всего их 16. На комоде красного дерева со столешницей из темно-синего мрамора – множество флаконов.

Кабинет Бонапарта скромен. В нем разыграется в ночь с 17 на 18 брюмера пролог государственного переворота. Оттуда, затянутый в синий мундир со следами египетских песков, Наполеон выйдет, чтобы начать действовать…

В гостиной внимание привлекает чудный камин, украшенный превосходной золоченой бронзой. Столы и стулья расписаны белой краской с золотом. На стенах – барельефы, изображающие картины великих деяний римских героев.

В столовой бросаются в глаза 8 гравюр, а под ними – стулья красного дерева. Стол круглый.

Наверх ведет ничем не примечательная лестница. Там три комнаты. Одна из них гостиная, обычная по убранству.

Комната Бонапарта, на дверях которой в стиле того времени изображены этрусские вазы, лиры и орлы. Орлы!.. Открыв дверь, вы как будто оказываетесь в походной палатке. Вместо стульев – барабаны, покрытые кусками замши.

Рядом полукруглая, как и будуар, комната Жозефины. Пол паркетный, везде зеркала, маскирующие двери и развешенные, чтобы… Лучше не думать, для чего… Зеркала не краснеют.

И всё. Во дворе – конюшня и каретный сарай. В конюшне две вороные лошади, в каретном сарае – плохонькая карета. Та самая, дарованная Комитетом общественного спасения? Возможно.

Вот гнездышко для медового месяца. Формально этот месяц будет продолжаться всего два дня.

Брак был заключен 19 вантоза IV года (9 марта 1796 года), в 10 часов вечера, в мэрии II округа. Был свежий, сухой мартовский вечер.

В большом зале мэрии в ожидании томятся Жозефина и свидетели: Тальен и Баррас. Баррас!

Генерал всё не едет. Свидетель с его стороны, юрист Кальмеле, – в нетерпении и некотором недоумении.

А время идет.

Офицер гражданского ведомства Леклерк дремлет в кресле за столом.

В тишине раздаются удары часового маятника.

Жозефина кутается в муслиновую шаль.

О чем она думает? О первом своем замужестве? О шестнадцати годах, прошедших с тех пор? Об июле 1794 года?

А о чем думает Баррас?..

Но вот с лестницы доносятся звуки шагов.

Это Бонапарт. Он входит в сопровождении Жана-Леонора-Франсуа Лемаруа, своего адъютанта (того Лемаруа, которого Наполеон сделает адъютантом его величества и старшим офицером Почетного легиона).

Наконец-то! Можно покончить с этим делом. Заспанный Леклерк выпрямляется и приступает к исполнению своей роли. Раздаются предусмотренные правилами слова.

Кажется, даты рождения обоих супругов изменены? Жозефина помолодела на четыре года, а Бонапарт состарился на год. Это свадебный подарок генерала. Креолка оценила это, а другие предпочли не заметить.

Подошла очередь свидетелей. Они должны заверить только что составленный акт. Первым к столу приблизился Баррас. Потом – Лемаруа. Правда, Лемаруа еще несовершеннолетний и его подпись недействительна. Но это неважно. Важно то, что его выбрал Бонапарт.

А знаете почему? Потому что он был на дежурстве в тот день, когда Евгений Богарне явился к Бонапарту. Это Лемаруа ввел его в кабинет генерала и таким образом стал как бы проводником будущего. Не удивляйтесь, легенда о «шпаге отца» очень живуча.

После бравого Лемаруа ставят подписи Тальен, Кальмеле и Леклерк. Здесь же – росчерк генерала. Ниже растянулась, словно расплющенная, подпись креолки.

Рукопожатия, пожелания доброго вечера и разъезд.

Так венчались в IV году.

Мадам Бонапарт везет мужа на улицу Шантерен.

Карета мерно покачивается. О, как благоухают ее темные кудри! Как вздрагивают они в такт движению… И как вздрагивает в объятиях генерала всё это тело, покорное, отдающееся, гибкое… (И равнодушное!) Она, Жозефина, «mio dolce amor», теперь жена, жена!

У подъезда карета останавливается. Бонапарт несет свою прирученную добычу в зеркальную комнату. Волшебное раздевание…

Не это ли воспоминание посетит генерала несколько месяцев спустя под Вероной, накануне битвы, когда он, такой же усталый, как и солдаты, растянувшиеся на мерзлой земле, будет писать:

«Боже мой! Как был бы я счастлив, если бы мог присутствовать при твоем милом туалете, увидеть плечико, белую, маленькую, но такую упругую грудь. А над ними – повязанную креольским платочком прелестную головку!»[9]

Но его «поцелуи в уста, глаза, плечо, грудь, всюду, всюду» будут оставлять Жозефину холодной, как мрамор. Так напишет ей сам Бонапарт.

Но тот вечер – чем был он для него, если не счастьем?

Впрочем, он наслаждался счастьем не безраздельно. Моська Жозефины, Фортюне, не пожелала уйти с постели и уступить хозяйку новому повелителю. Сопротивление тявкающей бестии раздражало Бонапарта, однако он уступил. Для этого оказалось достаточно всего лишь гримаски Жозефины.

Как не без остроумия замечает некий автор: «Бонапарт старался нравиться даже комнатной собачонке». И Фортюне осталась на своем привычном месте.

«Видите эту шавку, – сказал однажды генерал поэту Арно, – это мой соперник. Ему принадлежала кровать госпожи, когда я на ней женился. Я хотел заставить его уйти. Бесполезная попытка. Мне объявили, что я должен либо лечь в другом месте, либо согласиться на совместное владение. Меня это очень взбесило. Но вопрос заключался в том – взять или отдать. Я покорился. Фаворит был не столь снисходителен. Доказательство – у меня на ноге».

А через пять месяцев после свадьбы любовное письмо Жозефине Бонапарт завершает так: «Тысяча поцелуев, и даже для Фортюне, хоть он и злой»[10].

Судьба шавки, о которой герцогиня д’Абрантес (мадам Жюно) говорила, что она «никогда не видывала более ужасного животного», закончилась трагически в 1797 году, когда Бонапарт укрылся в Монбелло. Огромная дворняга тамошнего повара не слишком вежливо обошлась с малюткой Фортюне. Бедняжка умерла, отброшенная к стене мощной лапой недоброжелателя. «Представьте себе печаль хозяйки!» – замечает Арно. Еще бы!

* * *

Второго марта Бонапарт был назначен главнокомандующим Итальянской армией. 9-го он женился. А 11-го генерал был уже в дороге и нагонял свой отряд.

Новобрачный оставил Жозефину одну. Он любил ее и доверял ей.

В конце марта Бонапарт в Ницце принял на себя командование ордой грабителей и якобинцев. Он сделает их солдатами Великой армии, поведет их к триумфам.

Лавры победы, вырванные у судьбы, Бонапарт посвятит имени жены. Кто достоин их более чем она? Кто более нее заслужил почести этой новой, ни с чем не сравнимой славы? Только Жозефина! Он, влюбленный, верит в это.

Его неистовые, буйные депеши, покрытые пылью дорог, с сообщениями о победах вперемешку с признаниями в любви, ежедневно летят на улицу Шантерен. В тот дом, где накануне брачной ночи он нашел – что бы вы думали? – золотого орла, забытого Тальма, одним из интимных приятелей креолки.

«Старушка» и ее молодой муж

Бонапарт женился на Жозефине. Значит, он ее любил. А за что?

За то, как уверяет Баррас, что считал ее имеющей влияние. За то, что с ее помощью надеялся получить доступ в общество Сен-Жерменского предместья.

Но в Сен-Жерменском предместье Жозефина знает только изгоев дворянского общества и авантюристок, хозяек салонов, похожих на притоны.

Да и само Сен-Жерменское предместье, остававшееся по сути роялистским, искало ли знакомства с вдовой гильотинированного, пусть и генерала, но все же генерал а-якобинца? С ней будут искать знакомств позже, когда она поднимется на недосягаемую, даже по меркам Сен-Жерменского предместья, высоту. А до тех пор Жозефину просто используют, потому что знают способности креолки в искусстве выпрашивания помилований, щедрот и всякой мелкой монеты великой фортуны, всего, над чем ее вознесет чудеснейший из случаев, удивительнейшая из судеб.

Но в 1796 году кто может предвидеть торжество вдовы Богарне?

Так, значит, Бонапарт ценил ее за ум? Но ум Жозефины – это миф. Примеров тьма.

Тогда за что же?

Значит, за красоту?

Не нужно судить об этом по картинам, на которых она изображена то в образе томной креолки на фоне изумрудных пейзажей, то в образе салонной дамы, сладострастно раскинувшейся на шелковых подушках.

Жозефина вовсе не такая. Но она умеет казаться такой. Конечно, не всем. Но Бонапарт, по крайней мере в то время, попал под ее искушенные чары.

Жозефина хорошо понимает, что значит жаргонное словцо «старушка». Так фамильярно будут называть ее солдаты Наполеона. Но что взять с солдат! Конечно, конечно… Однако Дезире Клер Бернадотт – дама. И это нисколько не помешает ей назвать Жозефину, тогда уже императрицу, «старушкой».

В год свадьбы талия Жозефины – это еще «талия нимфы». Последние следы прелести, которая скоро поблекнет! А шея и бедра Жозефины уже и теперь не слишком изящны. Но всё искупает мягкость движений, их ласкающая шаловливость.

Говорили, что в юности Жозефина была толстухой. И только когда она сделалась женщиной, формы ее стали гармоничными. Даже широкое лицо и вздернутый простонародный нос не портили впечатления.

Хотя до совершенства Жозефине было далеко, положение спасал внутренний огонь, волнующее, восхитительное очарование живости и знойной томности уроженки Мартиники. Она как бы заряжала этим окружающих, создавая поистине экзотическую атмосферу.

Но зубы… Они были ужасны. Впрочем, будучи изощренной кокеткой, креолка отлично умела их прятать. Жозефина ухитрялась прятать зубы даже в улыбке. А улыбка делала ее моложе. Говорили, что улыбающаяся Жозефина «на расстоянии нескольких шагов производила впечатление молоденькой и хорошенькой женщины».

Евгений унаследовал от матери дурные зубы. «Зубы были настолько испорчены, что уродовали его», – говорила о Евгении некая женщина.

В то время это вообще была большая проблема, даже и в очень богатой среде. Так что Жозефина не составляла исключения.

Как и все уроженки островов, Жозефина, этот слишком рано распустившийся цветок, скоро увяла. Тридцати двух лет, в год своего замужества, она уже зрелая женщина. Баррас упоминает о ее «скороспелой дряхлости», а застенчивый де Сент-Аман намекает, что «ее красота несколько миновала».

Спустя годы Жозефина, вспоминая те восторги, с которыми ее принимали как императрицу, меланхолично признавалась:

«Это тем более делает меня счастливой, что французы в особенности любят молодость и красоту, а я уже давно не обладаю ни тем ни другим».

Правда, Жозефине тогда исполнилось уже сорок шесть лет – годы страшные, кажется, непоправимые для любой женщины, и для императрицы тоже. Вместо красоты или того, что принимали за нее, у Жозефины осталась «наштукатуренная старость заслуженной султанши».

Все-таки Жозефина ни за что не соглашалась сдаться.

И у нее это получалось. Как говорит О’Меар: «Жозефина с большим искусством защищалась от нападений времени».

Жозефина прикладывала старания не только к своему лицу, но и к портретам, которые с нее писали. Стареть в жизни – еще куда ни шло… Но нельзя быть старой в глазах потомства. Необходимо оставить будущим векам лучезарное изображение молодости, блиставшей и исчезнувшей!

Личный секретарь Жозефины пишет миниатюристу Жану Герену:

«Байонна, 7 июня 1808 года.

Только что получил я, милостивый государь, те два портрета, о прибытии которых вы извещали меня письмом вашим от 29-го числа прошлого месяца. Я поспешил представить их императрице, которая поручила мне передать вам следующие замечания, а именно:

1) волосы чересчур черны;

2) яблочки щек и окружность носа требуют некоторой отделки;

3) нужно также поправить челюсть, которая выглядит слишком толстой и которой вообще желательно бы придать больше изящности;

4) воротник слишком высок, и верхняя губа, особенно по бокам, должна быть сокращена.

Таковы маленькие изменения, оказавшиеся необходимыми для достижения полного сходства.

Прическа и наряд никаких поправок не требуют.

Ее величество императрица желает, чтобы вы сделали ей с этого портрета копию чрезвычайно малых размеров, как бы для кольца.

Имею честь быть вашим покорнейшим и смиреннейшим слугой,

Ж.М.Дешан».

Вернемся к вопросу, оставшемуся без ответа. За что Бонапарт полюбил Жозефину?

Она не имела связей, не отличалась умом, не была безупречной красавицей…

Бонапарт полюбил Жозефину, потому что полюбил. И этим объясняется всё.

Для Бонапарта она – сначала и потом, увядшая, с преждевременными морщинами – являлась олицетворением любовного идеала, истинной эссенцией женского сладострастия.

«Хотя она и потеряла всю свою свежесть, она нашла средство нравиться ему, а ведь хорошо известно, что в любви вопрос “почему?” является излишним, любят, потому что любят». Чье же перо подписалось под этим неоспоримым выводом? Перо Мармона! Разве не для того это случилось, чтобы доказать: иногда ненависть отлично умеет отдавать должное справедливости.

* * *

А что же Бонапарт?

Мармон сообщает нам, какой нежностью окружает он воспоминания о Жозефине. «Он думал о жене не переставая, желал ее, ждал ее с нетерпением… Никогда любовь более чистая, более истинная, более исключительная не владела сердцем мужчины».

Бонапарт никогда не будет отрицать этого. А фразу «Стоило только моей жене пожелать что-либо, чтобы я сделал обратное» с полным правом следует считать милой шуткой, шаловливой стрелой, направленной в Жозефину, находившуюся тогда, по словам Редерера, «довольно близко, чтоб услыхать эти слова».

Бонапарт лучше других может рассказать о своей любви. Взгляните на письма из первого итальянского похода, написанные вскоре после свадьбы, когда еще, как выражается де Сегюр, «любовь Бонапарта к Жозефине была для него стимулом славы», и сообразите, сколь высоким и бешеным пламенем горела в нем эта страсть.

«Я получил твое письмо, мой обожаемый друг, – пишет Бонапарт Жозефине. – Оно наполнило мое сердце радостью… Я в печали с тех пор, как покинул тебя. Мое счастье в том, чтобы быть рядом с тобой. Я непрестанно перебираю в памяти твои поцелуи, твои слезы, твою милую ревность. И прелести несравненной Жозефины непрестанно воспламеняют мое сердце и чувства живым и горячим огнем…

Несколько дней тому назад я думал, что любил тебя, но с той минуты, как увидел тебя, чувствую, что люблю в тысячу раз сильнее. С тех пор как я узнал тебя, я с каждым днем люблю тебя все больше…

Ах, умоляю, позволь мне разглядеть в тебе какой-нибудь недостаток. Стань не такой красивой, изящной, нежной, доброй. И главное, главное, никогда не будь ревнивой… Поверь, я уже не в силах подумать о чем-либо, кроме тебя, все мои мысли подчинены тебе одной»[11].

Это совсем не лживые клятвы, не пустые обещания.

Жозефина! Он принадлежит только ей! Пусть приводят к нему хорошеньких пленниц, заранее покорных, он примет их со спокойным достоинством, он прикажет проводить их до аванпостов, вернуть их свободе, любви и возлюбленным.

Из другого письма: «Я весь принадлежу Жозефине и доволен и счастлив только в ее обществе»[12].

Может ли Жозефина поклясться если не в таком же чувстве к Бонапарту, то хотя бы в половине, в десятой доле его?

Генерал, не получивший ответа на свое послание, пишет жене:

«Вызвал курьера. Он сказал, что заезжал к тебе и что тебе нечего было ему поручить. Фи! Ты недобрая, гадкая, жестокая тиранка, маленькое прекрасное чудовище! Ты смеешься над моими угрозами и над моими глупостями. Ах, если бы я мог запереть тебя в своем сердце! Я посадил бы тебя туда под замок»[13].

А через два дня:

«Не ты ли душа моей жизни и любовь моего сердца?.. Прощай, моя прекрасная и добрая, несравненная, божественная»[14].

И еще:

«Как можешь ты, такая нежная, приветливая и любезная по своей природе, забывать о том, кто любит тебя так горячо? Уже три дня от тебя нет писем. Я написал тебе за это время несколько раз. Разлука ужасна, ночи долги, скучны и пресны. Дни однообразны.

Я остаюсь один на один со всеми мыслями, трудами, писаниями, людьми с их опостылевшими речами, и у меня нет даже от тебя записочки, которую я мог бы прижать к сердцу»[15].

А поцелуи! Безумные, дразнящие и жгучие, они каскадами льются с этих грубых листов, о которые ломается перо и на которых чернила осушаются пылью с полей брани!

«Целую тебя тысячу раз… Миллион раз…»; «Тысячу поцелуев столь же пламенных, сколь ты холодна…»; «Тысячу поцелуев пылких, как мое сердце, чистых, как ты…»; «Тысячу влюбленных поцелуев…»; «Тысячу нежных поцелуев…»; «Тысячу поцелуев очень сладких, очень нежных, очень крепких…»; «Тысячу крепких и сильно влюбленных поцелуев…»; «Обнимаю тебя миллион раз…»; «Тысячу, тысячу поцелуев столь же нежных, как мое сердце…»; «Надеюсь, еще немного, и я сожму тебя в своих объятиях и покрою тебя миллионом жгущих, как на экваторе, поцелуев…»; «Шлю тебе сто поцелуев…».

Вот тон Бонапарта, тон его любовных писем, нежный и мужественный, сплетающийся с грохотом героической солдатской эпохи. Страсть Бонапарта подобна гибкому неугасимому пламени.

«В этих письмах царит такой страстный тон, – говорит мадам де Ремюза, – они наполнены такими сильными чувствами, такими живыми и в то же время поэтическими излияниями и любовью, так сильно отличающейся от всякой другой любви, что нет женщины, которая не оценила бы подобных посланий».

Такая женщина нашлась. Это была Жозефина. Когда же она успела пресытиться такими горячечными и ласкающими речами? Александр де Богарне писал ей с Мартиники не так…

Призывы Бонапарта остаются неуслышанными. Он упрекает жену в этом десять, двадцать раз. А когда, наконец, погоняемая, пришпориваемая, прижатая к стене его любовью, Жозефина сознает, что должна отвечать, Бонапарт получает две-три банальных строчки. «Равнодушные письма», как говорили тогда.

Переписка Бонапарта с Жозефиной опубликована. Какое это могущественное оружие против креолки! Любой памфлетист имеет теперь право, указав на эти письма, спросить: «Не правда ли, он любил эту женщину?» И, получив утвердительный ответ, добавить: «А теперь посмотрите, как эта женщина ответила на его любовь!»

Увы! Как жаль, что правы именно они и что ревнители императорской славы оказались бессильными не признавать этого…

Богоматерь Победы

После череды победных сражений в Италии Бонапарт задумывает выписать жену. Конечно, он мечтал об этом с первого дня похода. Но до сей поры генерал колебался, потому что боялся за Жозефину. Ей могли грозить тысяча и одна опасность, подстерегающие на больших дорогах войны. Однако теперь он спешит позвать свою Жозефину: «Лети на крыльях, приезжай, приезжай!»

Его жена как будто ничего не расслышала. Он настаивает, торопит, приказывает, умоляет.

Вот одно из множества писем Бонапарта, доставленных Жозефине сквозь страшную сумятицу войны.

«Французская Республика.

Свобода. Равенство.

Главная квартира.

IV год Французской Республики единой и нераздельной.

Милан, 29 флореаля[16] после полудня.

Бонапарт, главнокомандующий Итальянской армией

Жозефине.

Не знаю почему, но сегодня утром мне лучше. У меня предчувствие, что ты уже выехала ко мне. Эта мысль наполняет меня радостью.

Ты, конечно, поедешь через Пьемонт: эта дорога гораздо лучше и короче. Ты прибудешь в Милан, где тебе будет очень хорошо, поскольку это очень красивое место. Меня же это настолько осчастливит, что я могу сойти с ума от радости.

Умираю от желания видеть, как ты носишь ребенка. Это должно придать тебе величественный и почтенный вид, который кажется мне очень забавным.

Главное, не заболей! Нет, мой милый друг, ты приедешь сюда и будешь чувствовать себя хорошо, ты родишь ребеночка, красивого, как его мать, и он будет любить тебя, как его отец. И когда ты станешь очень-очень старенькой, когда тебе будет сто лет, он станет твоим утешением и твоим счастьем. Но пока это время не наступило, остерегайся любить его больше, чем меня! Я уже начинаю к нему ревновать.

Adio, mio dolce amor, adio, моя возлюбленная! Приезжай скорей послушать хорошую музыку и увидеть прекрасную Италию. Ей не хватает только твоего появления. Ты украсишь ее. На мой взгляд, по крайней мере. Ты же знаешь, когда где-то находится моя Жозефина, я не вижу уже ничего, кроме нее».

Прекрасная Италия, хорошая музыка, любовь Бонапарта… Но Жозефину удерживает в Париже нечто более привлекательное. Это возобновившиеся нежные отношения с Баррасом и Кабаррюсом. Всё почти так же, как раньше. Только теперь, упрочив свое положение, креолка может отдаться наслаждению без расчета, сладострастию – без привкуса горечи.

И Жозефина пользуется моментом. Балы и концерты, пикники и ужины, театры и прогулки – внимание всех приковано к ней. Слава Бонапарта, восходящая в Италии чудной зарей, посвящает Жозефину в Богоматерь Победы. Так теперь называли ее в любезном столичном обществе.

А тем временем волнение Бонапарта достигает высшей точки. «Я в отчаянии, – пишет он Карно. – Моя жена не едет. У нее есть какой-нибудь возлюбленный, удерживающий ее в Париже».

Бонапарт угадывает свое несчастье, чует измену. Жозефина понимает, что без объяснений не обойтись.

Что придумать? Она больна… «Нет, добрый друг, ты приедешь сюда, будешь хорошо себя чувствовать!» Она беременна… «Мне до смерти хочется посмотреть, как ты носишь ребенка!» Она утомлена… «Это должно придавать тебе величавый и почтенный вид, который, мне кажется, должен быть очень забавным!»

О! Этот человек! Этот невыносимый муж, у которого готов ответ на все ее отговорки, который любит свою жену, желает ее!

Так что же отвечать? Ничего. Жозефина ничего и не отвечает. Делая так, она, по крайней мере, не увязает во лжи. Хотя и того, что было придумано ею, довольно. За низкую, недостойную комедию беременности судьба отомстит Жозефине в 1809 году разводом.

Она спекулировала беременностью, как содержанка. И ради чего? Ради того, чтобы муж не оторвал ее от парижских удовольствий. Бонапарт, должно быть, сошел с ума! Покинуть всё, чтобы следовать за ним? И куда? В страну, где все еще стреляют, на случайные бивуаки, в военную палатку, где Бонапарт может предложить ей только соломенный тюфяк? Полно! Смеется он над ней, что ли?

Как могла она полюбить такого человека? Она и замуж:-™ вышла за него только потому, что надо было как-то жить… Любить Бонапарта? С его тулонской чесоткой[17], с худым желтым лицом, с живым, но холодным огнем проницательных глаз? Это не ее герой.

Итак, Жозефина отказывается ехать, виляет, лжет.

Спустя годы она как будто забудет об этом и скажет, что «выбрала мужа, чтобы быть с ним». А не столь забывчивый Наполеон скажет, что жена создана для мужа, а муж – для отечества, семьи и славы.

А, собственно, был ли Бонапарт в первые месяцы 1796 года мужем Жозефины? Формально – да. Но не более того.

Завоевав Пьемонт, Бонапарт посылает в Париж к Директории Жюно. Тот доставляет в столицу знамена побежденных.

Но не судьба этих славных, изрубленных лохмотьев заботит посланца генерала. Эти свидетельства триумфа только предлог. Жюно должен выполнить приказ Бонапарта и привезти в Италию Жозефину.

Жюно, как дисциплинированный солдат, исполняет приказ командира, хотя и не без труда.

Двадцать четвертого июня 1796 года Директория выдает Жозефине паспорт для поездки.

Еще когда до дня отъезда оставался месяц, Карно писал Бонапарту: «Надеемся, что мирты, которыми увенчает вас Жозефина, не затмят лавров, которыми вас уже украсила победа!»

Но Карно умолчал о том, что несколько увядшие мирты Жозефины уже успели увенчать не одно счастливое чело.

Наконец, не имея возможности и дальше откладывать отъезд, Жозефина двинулась в путь. Но как? Рыдая, будто шла на казнь, а не навстречу поцелуям мужа. Больше того, навстречу поцелуям победителя.

Потом, в ссылке, павший монарх скажет почти без иронии, что не сомневался – Жозефина пришла к нему с любовного свидания.

Жозефину сопровождали Мюрат, Жюно, Жозеф Бонапарт и горничная Луиза.

Слухи неслись впереди Жозефины и не были приятными для Бонапарта. Жозефину обвинили в том, что она слишком притязает на внимание Жюно. И якобы верный служака, озабоченный сохранением честного имени командира, был вынужден спасаться от домогательств креолки, прикрываясь ожесточенным волокитством за ее горничной.

Что на самом деле происходило по дороге в Италию, неизвестно. В любом случае это оказалось бы безделицей в сравнении с тем, что случится несколько позже.

Девятого июля Жозефина прибыла в Милан, куда под звон больших колоколов победным маршем вступали оборванные, но не утратившие героического вида французские войска.

В Милане Жозефину ожидали не палатки и бивуаки, а дворец из розового гранита, усеянного кристаллами, сверкающими на солнце, с просторными роскошными гостиными, с колоннадами, с широкой и длинной галереей. Эту резиденцию предложил Жозефине, подруге Барраса и жене Бонапарта, де Сербеллони, президент правительства Цизальпинской республики.

Бонапарт, едва встретив Жозефину, пустился в погоню за отступавшим неприятелем. 6 июля он в Ровербелле;

11 июля в Вероне; 17 июля в Мармироло; там он остается до 19 июля; 21–22 июля он в Кастельоне; 30–31 августа в Брешии; 3 сентября в Але; 10 сентября в Монтебелло;

12 сентября в Ронцо; первый дополнительный день в Вероне; 17 октября в Модене; он возвращается 9 ноября в Верону и остается там до 24 ноября.

За это время любимая жена генерала получила от него двадцать писем[18].

Он «любит ее до бешенства». Он мчится в Милан, загоняя лошадей. Он прибывает, подхваченный волшебным вихрем своих побед….

Какая чудовищная катастрофа обрушилась на всегда счастливого победителя? Какое несчастье сгибает героя, только что принудившего новую победу принадлежать ему?

До потомства дошел его полный неизбывной грусти вопль. А сколько сдержанной скорби таится в двух приводимых ниже письмах, про то знают только те, кто мог любить, как любил тогда Бонапарт.

«Жозефине, в Геную.

Я прибыл в Милан. Я кинулся в твои покои. Я бросил всё, чтобы увидеть и обнять тебя. Но тебя не было.

Ты разъезжаешь по городам в поисках развлечений. Ты убегаешь, когда я приезжаю. Ты не думаешь больше о твоем дорогом Наполеоне. Ты полюбила его из каприза, твое непостоянство сделало его безразличным тебе.

Я привык к опасностям и знаю лекарство от горестей и жизненных невзгод, но мое горе безмерно. Я был вправе не ожидать такого.

Я пробуду здесь до 29 ноября. Не волнуйся. Развлекайся, счастье создано для тебя. Целый мир слишком счастлив, если может тебе угодить. И лишь твой муж очень, очень несчастлив»[19].

Проходит ночь, а потом и день. Прежде чем он закончился, Бонапарт написал еще одно письмо:

«Жозефине, в Геную.

Прибыл курьер, которого Бертье отправлял в Геную. Ты не нашла времени написать мне, я отлично понимаю. Было бы ошибкой принести мне малейшую жертву среди удовольствий и развлечений.

Бертье охотно показал мне письмо, которое ты написала ему. Я понимаю, что ты ни в чем не нарушишь свои планы и не откажешься и от малой части доступных тебе удовольствий. Я не стою такого труда, ведь счастье или несчастье человека, которого ты не любишь, не может интересовать тебя.

Для меня же судьбой и целью жизни было любить тебя одну, делать тебя счастливой и не делать ничего, что могло бы огорчить тебя.

Будь счастлива, не упрекай себя ни в чем, не заботься о благополучии того, кто живет лишь твоей жизнью. Наслаждайся лишь своими удовольствиями и своим счастьем. Когда я требую от тебя любви, подобной моей, я неправ. Разве кружево не легче золота? Когда я приношу тебе в жертву все мои желания, все мысли, всякий миг моей жизни, я покоряюсь действию твоих прелестей, твоего нрава и всей твоей личности на мое несчастное сердце. Увы мне, если природа не наделила меня чарами, способными пленить тебя. Но я заслуживаю со стороны Жозефины внимания и уважения, ибо люблю ее до исступления и люблю ее одну.

Прощай, обожаемая женщина. Прощай, моя Жозефина. Пусть судьба отдаст все горести и страдания моему сердцу, а Жозефине дарует дни процветания и счастья. Кто заслуживает этого больше, чем она? Когда она скажет, что больше не любит меня, я запру свою боль в глубине сердца и буду довольствоваться тем, чтобы быть ей полезным и на что-нибудь годным.

Вновь открываю письмо, чтобы поцеловать тебя… Ах, Жозефина… Жозефина!..»[20]

Эти письма следует приводить всякий раз, когда мифы о «доброй Жозефине», о ее любви и нежности захотят использовать как орудие нападения на гранит памяти императора, как предлог для унижения монарха. Не надо комментариев, потому что и так всё понятно.

* * *

Жозефины нет в Милане. Где же? Бонапарт сообщает нам: в Генуе. И не одна.

Общеизвестны слова Стендаля: «Забавляйте женщину – и вы ее получите». В Итальянской армии нашелся болван, чтобы забавлять Жозефину. И она отдалась ему без долгих размышлений. А о чем здесь размышлять…

Индивидуум, которому удалась эта, по правде сказать, нетрудная штука, зовется Ипполит Шарль. Он состоял при штабе Леклерка, мужа Полины Бонапарт.

В начале революции Шарль поступил волонтером в полк разведчиков Безансона. Случайности походов доставили ему чин капитана.

Вот он адъютант Леклерка и любовник Жозефины. Справедливо говорили, что солдаты Первой Империи не останавливались ни перед чем. Но Шарль, хотя и в гусарских галунах, не похож на солдата. Это забавник, шут, острослов, «крепыш-каламбурист». Он в самом деле крепыш, хотя и мал ростом.

Но ограниченность роста не исключает гармонии форм. Ему 27 лет, у него прекрасные усы и вьющиеся черные волосы. Это очень идет его матовому лицу.

Шарль очаровывает Жозефину. Как, впрочем, и Полину. Уверяют, что она из ревности хотела приказать его расстрелять за предпочтение, оказанное невестке. Хотите, считайте это преувеличением.

Пока Бонапарта не было в Милане, Шарль чувствовал себя во дворце Сербеллони как дома.

Потом Бонапарт выгонит Шарля из армии. Но не из сердца Жозефины. Она выкажет это менее чем через два года. Да так, что это станет понятным всему Парижу.

Бонапарт простит Жозефину за Шарля, но не простит Шарля. Герцогиня д’Абрантес повествует, какой бледностью покрылось лицо Бонапарта, когда он однажды случайно встретился с Шарлем.

Повторим то, о чем уже говорили. Баррас уверяет, будто генерал сказал ему, что Жозефина совершала из-за Шарля «всякие сумасбродства», что она дарила ему громадные суммы и даже драгоценности, словно содержанке. Это не значило осуждать его строже, нежели он заслуживал.

Если верить Сисмонди, Шарль был не единственным партнером Жозефины в ту эпоху. Он откровенно рассказывает, что Бонапарт «во время своих первых итальянских походов удалил из своей главной квартиры многих любовников Жозефины». Принадлежит ли Мюрат к числу тех любовников, о которых говорит Сисмонди? Если поверить герцогине д’Абрантес, сомнения отпадут. По ее словам, Мюрат во время завтрака с гусарскими офицерами позволил себе весьма многозначительные намеки. Впрочем, именно многозначительность намеков и делает их подозрительными…

Важно другое. Бонапарт простил Жозефину за все ее связи. И будет прощать еще не раз. Любовь горела в нем слишком сильным и ярким пламенем, чтобы погаснуть в одночасье. Такие страсти исчезают медленно. Зато верно. Но этот час пробьет для Бонапарта несколькими годами позднее.

Бонапарт старался завоевать ускользавшую от него Жозефину, он устроил ей дивную жизнь. Ради Жозефины Бонапарт стал победителем. И, побежденный, он пал к ее ногам.

«Генерал был тогда так сильно влюблен в свою жену, что даже в присутствии иностранцев позволял себе с ней

"супружеские вольности", постоянно ставившие нас в неловкое положение», – признается один из современников.

Герой, оттенивший блеск своей эпопеи античной простотой своей любви! Он напоил землю Италии воспоминаниями о страсти. Более того, он сам остался в тех местах – живой, влюбленный. Он стоит, обожженный солнцем, перед старой церковью, на пустынной площади, выделяясь бурым силуэтом на фоне неба. Его любовь освещает всё вокруг не меньше, чем его победы. Он принес здесь на алтарь суровых битв не только свой военный гений, но и свое сердце, первую горечь робкого и преданного желания.

Любовные вечера Мальмезона

Однажды, вдали от Парижа, между одержанной победой и ожидаемым сражением, Бонапарт по неосторожности разбил портрет Жозефины, который он постоянно имел при себе.

«Мармон, – сказал он, внезапно взволнованный, обеспокоенный и страшно бледный. – Мармон, моя жена очень больна или неверна мне».

Больной она не была. У Жозефины вообще было крепкое здоровье, а когда в первый раз она заболела, то и умерла[21].

А то, что она была неверна, так это точно. Правильно сказал Бонапарт.

Это случилось во время второй его большой отлучки, когда он отправился в Египет с надеждами на блестящую победу.

Чем Жозефина была раньше, тем она и оставалась. Бонапарт уехал, Шарль – нет. С ним она и решила утешиться в соломенном вдовстве.

Через год после отъезда мужа она поселилась помещицей в Мальмезоне вместе с «крепышом».

Мальмезон был тогда обширным деревенским поместьем, сохранившим имя, полученное от нормандских пиратов в IX веке, означавшее «Скверное логовище», или «Гнилушки».

В 1798 году, когда, чтобы прицениться, поместье посещает Бонапарт, оно принадлежит де Молею. Революция не отняла собственность у хозяев. Де Молей «рычал» против знати, а в 1789 году его дети послали в Монне, как патриотический дар, свои игрушки. О мадам де Молей известно только, что она была хорошенькой, к тому же отчаянной модницей (по крайней мере во времена Директории).

Генералу Мальмезон понравился, только цену он нашел слишком высокой.

Но Жозефина не признавала преград своим капризам. Она хотела Мальмезон. Поместье восхищало ее, как новая игрушка, как кашемир неведомых оттенков, как драгоценный камень. Она настроена так же, как тогда, когда без гроша в кармане и с долгами на шее сняла за известную цену дом на Шантерен.

Дело повел Шанорье, с которым Жозефина познакомилась в Круасси во время нежных прогулок с Баррасом.

Первого марта 1799 года он отправляется для осмотра Мальмезона, и донесение, сделанное им Жозефине, еще более поощряет ее к покупке. Владение занимает 387 десятин, из которых 75 отданы парку. Есть лес, виноградники, луга и пашни.

Переговоры тянутся до середины апреля. Жозефина начинает выказывать нетерпение. Она пишет гражданину Ренувье, что с нетерпением ждет окончания дела. Сама мадам Реноден интересуется Мальмезоном.

Двадцать первого апреля она пишет Кальмеле, спрашивая: «Купила ли Жозефина Мальмезон? Некоторые говорят – да, другие – нет. А когда я говорю, что ничего не знаю, – это похоже на то, будто я хочу всё скрыть».

Не стоило беспокоиться. В тот же день сделка была удачно завершена, и Жозефина сделалась собственницей

Мальмезона, купив его за 225 000 франков. Мебель обошлась в 37 516 франков. 9111 франков – за купчую.

Из этих 271 627 франков Жозефина не отдаст и четвертой части. Она уплатит только за мебель. «Победа доставит бронзу», – гласили приказы по армиям Конвента. Это Жозефине по вкусу. Она решает, что генерал внесет остальные деньги, когда вернется из Сирии. Если только вернется.

Однако откуда у нее взялись деньги на мебель – 37 516 франков? Их дал Бонапарт? Едва ли. Тогда кто? Осталось неизвестным.

Одна из самых легковесных версий – Баррас расщедрился. И якобы в возмещение долга Жозефина «разрешила ему наслаждаться ее прелестями без покрывал».

Баррас протестует, заявляя, что это Жозефина желала подарить ему Мальмезон.

Жозефина помещает в Мальмезон Шарля. Он явился в кабриолете, запряженном кобылой, известной как самая резвая лошадь Парижа. Скоро Шарль устроился там на жительство. Он жил в Мальмезоне как хозяин.

(Кажется, не он один утешал в это время Жозефину. Утверждали, что жена Бонапарта «несколько раз меняла любовников, устраивая судьбу каждого из них». На какие деньги?)

Из письма Евгения к матери мы узнаем, что «крепыш» принес креолке собачку, что он возил ее в Итальянскую оперу в закрытые ложи. Эту подробность Бонапарт не забудет. На другой день после Эйлау он прикажет любовнику своей жены: «Отправляйтесь иногда на спектакли, и всегда в главную ложу».

В Мальмезоне лениво тянулись счастливые дни. Любовники, забывшие о человеке, который тем временем являл миру победы в долинах фараонов, гуляют в прекрасных тенистых садах.

А в дальнем далеке, среди пыльных вихрей пустыни, под ослепительным солнцем шла бойня. Это – сиюминутная эпопея, врезанная в эпопею прошлого, это – лавры, белые от пыли; это – смертельная усталость и смерть, сменяющая изнеможение.

А здесь, в Мальмезоне, на берегу Сены, чьи воды неторопливо движутся мимо шелестящих тополей, – весна, исполненная свежести…

Немая красота убаюкивающих вечеров…

Пурпурное солнце на закате прощается со всем живым, и начинается мистерия появления мрачного лика ночи…

Может быть, ступая по мозаичным полам своего египетского дворца, муж Жозефины вспоминает такие же вечера… Когда запах земли казался нежным ароматом неба…

Бонапарт еще не знает о мальмезонской идиллии. А когда узнает, сможет ли он уснуть в духоте египетской ночи? Будут ли в его висках стучать молотки? Будет ли он сжимать кулаки? Будут ли его глаза полны безумием? Будет ли он взывать к вероломным любовникам, блуждающим по садам Мальмезона с губами, влажными от поцелуев?

«Ее видно с дороги, – рассказывала одна тамошняя женщина будущей мадам Жюно, – и вечером, когда она в белом наряде и вуали опирается на руку своего сына (!), одетого в черное или синее, это производит почти фантастический эффект. Можно подумать, что это две тени».

Бедная женщина! Быть может, она думает о первом муже, убитом палачами Революции?.. Возможно, она думает о том, кого послал ей Бог потом и кого пушечное ядро может в секунду отнять у нее? Как устраивается он там, среди этих турок, чтобы послушать мессу?.. О!

Господин де Вогюэ, как хорошо вы поступаете, обходя молчанием эту маленькую авантюру Жозефины и отважно утверждая, что как до, так и после революционного карнавала жена консула, императрица, отвергнутая супруга Жозефина не дает ни малейшего повода к злословию.

Как и до?..

Действительно…

Ликвидация счетов

Бонапарт прибыл в Египет с сердцем, полным воспоминаний о жене. Это была обычная тема его фамильярных бесед с Бурьеном. Он простил Жозефине Милан, он забыл. Забыл, потому что еще любил.

Но Париж не любил Жозефину настолько, чтобы прощать ей поступки, рискованные даже для столицы. В век почтовых сообщений тайны не держатся долго.

Скоро генерал уже был обо всем осведомлен через Жюно. При самом известии он сделался совершенно бледным и несколько раз ударял себя по голове, как будто охваченный помешательством.

Резко покинув Жюно, Бонапарт набросился на Бурьена: «Вы совсем не преданы мне! Женщины!.. Жозефина!.. Если бы вы были мне преданы, вы сообщили бы обо всем, что я только что узнал от Жюно. Вот истинный друг. Жозефина!.. А я за 600 лье! Вы должны были бы сказать мне это!.. Жозефина!.. Так обмануть меня!.. Она!.. Горе им!.. Я истреблю эту породу вертопрахов и щеголей!.. Что до нее – развод!.. Да, развод!.. Развод публичный, гласный!.. Я должен написать!.. Это ваша вина!.. Вы должны были мне это рассказать!..»

Бурьен попытался было смягчить поток обрушившихся на него упреков и проговорил: «Ваша слава…»

Бонапарт тут же перебил: «Моя слава! О! Я не знаю, что дал бы за то, чтобы сказанное Жюно было неправдой, так люблю я эту женщину!.. Если Жозефина виновата, нужно, чтобы развод разделил меня с ней навсегда… Я не желаю быть посмешищем парижских негодяев! Я напишу Жозефу. Он прикажет объявить о разводе».

Герцогиня д’Абрантес признала это свидетельство лживым по всем пунктам. Однако не из уважения к Жозефине и не из преданности Бонапарту (она скорее презирала его)[22], но из любви, или чего угодно, к своему мужу Жюно.

«Я ни минуты не поколеблюсь, утверждая, – писала она, – что содержимое страниц этой книги, приведенное здесь, целиком ложно. Так как я не смею предполагать, что де Бурьен выдумал всю эту историю, что было бы недостойно, я предположу на минуту то, что де Бурьен допускает на всем протяжении своих мемуаров, т. е. что он сочинил сказку, вместо того чтоб рассказать историю».

И на шестидесяти строчках убористого текста герцогиня напрягает все силы, чтобы доказать, что Жюно не мог совершить такую нескромность, сыграть «самую подлую роль», потому что преклонялся перед генералом, как перед идолом.

Мы знаем, как нужно относиться к такому преклонению. «Я буду иметь случай доказать, – говорит Массон, – что щедроты императора по отношению к Жюно превзошли всякое вероятие; что, все еще недовольный получаемым, Жюно был самым дерзким грабителем из всего войска, и что Наполеон, хотя это его очень раздражало, не приказывал отнимать у него неправедно взятое; что Жюно, удивительному солдату, но неспособному генералу, постоянно путем наилучших командировок предоставлялась возможность войти на высшую ступень военной иерархической лестницы; и что во время этих командировок он выказывал себя не только неопытным и неспособным, но просто жалким тупицей. Он вредил успеху великих операций, отказывался даже от маршей и все-таки не был лишаем милости. Император пожаловал ему одну из лучших синекур Империи, провинцию, где, как он полагал, Жюно не сможет наделать глупостей. А он совершал там безумство за безумством, и пришлось понять, что он давно уже потерял рассудок»[23].

Есть еще одно свидетельство тех дней. Оно принадлежит Евгению. Что же сын пишет матери?

«Вот уже пять дней, как Бонапарт кажется очень скучным, – пишет он ей, – и это явилось следствием беседы, бывшей у него с Жюно, а также и с Бертье. Он оказался более, нежели я мог предполагать, огорчен этим разговором.

Всё мной слышанное сводится к тому, что Шарль доехал в твоей карете до третьего парижского поста; что ты виделась с ним в Париже; что ты была с ним у итальянцев в ложе; что он принес тебе собачку; что даже сию минуту он около тебя…

Однако Бонапарт удваивает свою любезность ко мне. Он будто хочет показать своими поступками, что дети не отвечают за грехи матерей…»

Итак, Бурьен если и сочинил, то сочинил правдоподобный рассказ. Он сделал только одну грубую ошибку, относя сцену безнадежного гнева Бонапарта к февралю 1799 года. Эту дату опровергает сам генерал в письме, написанном из Каира к Жозефу 25 июля 1798 года. Оно не оставляет никаких сомнений относительно тогдашних чувств Бонапарта:

«Из бумаг ты узнаешь о результате сражений и о египетской победе, которая была достаточно спорной, чтобы прибавить еще лист к венку военной славы этой армии. Египет – самая богатая рожью, рисом, овощами и мясом страна, существующая на земле. Там процветает варварство.

Денег нет даже, чтобы рассчитываться с войском. Через два месяца я имею возможность быть во Франции.

Поручаю тебе мои интересы.

У меня много домашних огорчений, ибо завеса сброшена вполне. Ты один остался для меня на свете, твоя дружба мне очень дорога, стоит мне только потерять ее или увидать твою измену, чтобы сделаться мизантропом…

Печальное состояние – питать сразу все чувства к одной и той же особе, в одном и том же сердце… Ты понимаешь меня. Устрой, чтобы к моему возвращению у меня была дача близ Парижа или в Бургундии, все равно где. Я собираюсь провести там зиму, запереться в ней, мне наскучила человеческая натура. Я нуждаюсь в тишине и уединении, величие надоедает мне, чувства заглохли.

Слава пуста. В двадцать девять лет я истощил всё, мне остается только стать настоящим эгоистом. Я собираюсь сидеть дома. Никогда не отдам я своего дома кому бы то ни было. Мне больше нечем жить!

Прощай, мой единственный друг, я никогда не был несправедлив к тебе! Ты у меня в долгу в этом отношении, хотя мое сердечное желание быть в долгу у тебя… Ты понимаешь меня! Обними твою жену, Жозеф».

И начинается история разрыва Бонапарта с Жозефиной. Сердечная рана, полученная Бонапартом в Египетском походе, оказалась роковой для чувств генерала.

Роковой, но еще не смертельной.

* * *

Жозефину предупредили (кто, неизвестно) о гневе мужа.

Жозефина испугалась и начала искать способ предотвратить нежелательный поворот дела.

При посредстве Барраса Жозефина познакомилась в Люксембургском дворце с Гойе, президентом Директории. Между ними установились дружеские – и только – отношения. Гойе нравственен и женат.

О Гойе говорили много дурного. Но он не заслужил этого. Наполеон считал его человеком неподкупным и откровенным. В этих определениях – правда.

Да, Гойе был одним из механизмов Террора. Но кто из Директории не запятнал руки в крови виновных или даже невинных?

Чтобы получить представление о Гойе, прочтите хотя бы его письма к народному прокурору. Возьмите любое, наудачу. Вот что пишет Гойе:

«Гражданину Фукье.

Ты не забыл, любезный согражданин, что мы решили сойтись за обедом в одну из предстоящих декад, ты, граждане Добсен, Роллен и ваши приятели. Я помню, ты сказал, что вам было бы удобнее это сделать 30-го. Но так как ничто не было относительно этого решено, то прошу вас уведомить меня, могу ли я рассчитывать на вас завтра или в третью декаду.

Поклон и братство.

Гойе».

И все письма одинаково безобидны. Найдется слишком мало улик (и не только в письмах), чтобы признать Гойе кровопийцей.

Гойе в пору было называть «господин Респектабельность». Дружить с Гойе – значило получать таким образом ручательство в нравственности. Как это важно для распутной Жозефины! Она докажет Бонапарту свою невиновность! Ведь ее принимают в семье Гойе! Что же спрашивать о ее отношениях с Шарлем… Это всё лишь приятельство…

Жозефина, ведя свою роль, советуется с Гойе. Тот рассудителен и весьма тактичен:

«Вы говорите, что вы и месье Шарль не питаете друг к другу ничего, кроме дружбы. Но дружба эта столь исключительна, что заставляет вас нарушать светские приличия, я сказал бы, настолько, как будто существует любовь. Разводитесь, потому что дружба, столь отрешающаяся от других чувств, заменит вам всё».

Разводиться! Хорошо же он шутит! Именно развода она и не хочет! А иначе зачем бы она стала «откровенничать» с Гойе?

Ах, как она была неосторожна! Ее выследили, о ней донесли! и до чего не ко времени! Только-только перед ней забрезжила возможность полной мерой насладиться преимуществами положения жены героя… Лишиться этого?..

А все Бонапарты… Их-то следовало остерегаться в первую очередь: прямодушного Жозефа, ревнивой Полины, хитрого Люсьена, а особенно их мамаши Летиции…

Но как раз Летиция будет меньше других докучать сыну нравоучениями. Она просто будет смотреть на сына глазами, напоминающими неподвижностью мрамор. И молчание это окажется страшнее подробностей, сообщенных Жозефом, страшнее слухов, нашептываемых Люсьеном, страшнее язвительной иронии, источаемой Полиной.

Жозефина хотела упредить всех, заманить Бонапарта при его возвращении во Францию, поплакать – это было так легко, – надуться, как прекрасная влюбленная голубка, потом упасть в обморок, беспомощно, но изящно повиснув на его худых нервных руках.

Вечером 11 октября прогремела весть: Бонапарт высадился в Бургундии. Жозефина узнала об этом от Гойе и, когда миновал столбняк, воскликнула: «Я отправлюсь встречать его. Для меня очень важно, чтобы его братья, всегда меня ненавидевшие, не опередили меня».

После секундной паузы она, коварная и неотразимая в коварстве, добавила: «Впрочем, мне нечего бояться клеветы. Когда Бонапарт узнает, что моим обществом было ваше, он будет столь же польщен, сколь признателен за прием, которым я пользовалась в вашем доме в его отсутствие».

В ту же ночь карета Жозефины покатилась по дороге в Бургундию. Тогда она и не подозревала, что разминется с мужем.

В 6 часов утра 16 октября генерал прибыл в Париж.

Он проехал через всю Францию за восемь дней. Страна восторженно принимала Бонапарта. Это был настоящий взрыв народного энтузиазма.

От города к городу летел куплет:

Когда-то Египет сохранил Спасителя,

Хоть в том и сомневаются сейчас лукавые умы,

Но что бы ни думали о древнем чуде, точно одно:

В наши дни Египет сохранил спасителя Франции.

Незамысловатые строки предвосхищали события, последовавшие 18 брюмера. Зарю этого дня ждали и приветствовали.

В дом на улице Шантерен примчались все Бонапарты, за исключением Луи. Он опередил Жозефину по дороге в Бургундию, так же как она, не зная, что Бонапарт возвращался другим маршрутом.

Бонапарт в растерянности. Жозефины нет! Значит, она виновна и поэтому боится объяснений! Надо покончить с этим навсегда, «ликвидировать счета»!..

Жозефина задержалась с приездом на сорок восемь часов. Это дорого ей обошлось: она заплатила за свое опоздание слезами отчаяния, безумием неизвестности, ужасом безысходности.

Как скажет впоследствии Евгений: «Враги моей матери имели свободное поле действий и выгодно употребили это время, чтобы повредить ей во мнении ее мужа».

Баррас, профессор по части «рыцарских правил», констатировал: «Она настолько обесчестила брачное ложе, что корсиканец, такой совестливый, такой деликатный, не мог более пользоваться им».

Бонапарт отдает приказание хранить пакет с драгоценностями Жозефины у консьержа.

Конец?

Нет, не конец, потому что он человек, у него есть сердце и он все еще любит; потому что она женщина и у нее есть хитрость.

Хитрость Жозефины, граничащая с цинизмом, доходит до того, что она отправляет к Бонапарту своих детей, а сама остается за дверью ждать решения участи. И юные голоса, столь милые Бонапарту, вымаливают прощение для развратной матери и жены.

Бонапарт прощает Жозефину и, выйдя из комнаты, обнимает рыдающую женщину.

На другой день Люсьен, прибывший на зов брата, находит его в постели, а Жозефину, раскинувшуюся на измятых подушках, – рядом с ним.

* * *

Жозефина редко вспоминала о том, что у нее есть дети. Зато как удачно и как вовремя.

Вообще же дети в ее порочной жизни значили мало. Особенно в промежуток между окончанием Террора и наступлением 18 брюмера. Дети стесняют ее на каждом шагу.

Помните, гражданка Богарне писала гражданину Вадье: «Мои дети не отличались от санкюлотов»? После Революции дети виконта действительно от них не отличались. Евгения Жозефина отдала в ученье к столяру, что было или очень по-философски, или совсем не по-матерински.

Жозефина просила Гоша принять Евгения в свой штаб. Потом она отправила сына в пансион Мак-Дермотта, в Сен-Жермене, для завершения воспитания.

Иногда мать забывала о сыне. И сын напоминал ей о себе: «Очень просил бы тебя немедленно приехать навестить меня. Или ты не помнишь, что я не виделся с тобой уже с месяц?» Евгений с невинностью ребенка добавляет: «Надеюсь, что погода не помешает тебе: сейчас она прекрасна».

Жозефина прекрасно осведомлена относительно погоды и поэтому отправляется не в Сен-Жермен.

Гортензию, «бедную, нечестолюбивую девушку», Жозефина холит не больше и помещает в пансион мадам Кампан.

Гортензия жалуется матери: «Я полагала, что причина задержки твоего посещения – многочисленные победы генерала. Но если они лишают меня удовольствия видеть мою милую мамочку, я бы желала, чтобы они случались не так часто, потому что тогда я бы видела тебя не так редко».

Но разве Жозефина виновата? Ей столько нужно сделать, стольких повидать! Барраса… Мадам Тальен… Шарля… И потом еще Бонапарты…

А обеды, балы, ужины, загородные прогулки…

К тому же пансион мадам Кампан имеет прекрасную репутацию.

Жанна-Луиза-Генриетта Жене, по мужу Кампан, в эпоху Директории открыла в Сен-Жермене, чтобы не умереть с голоду, пансион. Имена воспитанниц указывают на связи хозяйки и дух самого заведения. В этом пансионе короткое время находилась и Полина Бонапарт, «не умевшая ни читать, ни писать».

Пансион мадам Кампан станет местом смешения старого и нового правящего класса, местом создания нового стиля воспитания. И поставщиком невест для генералов и маршалов Империи.

Вот почему, когда Наполеон основал Экуэн, он во главе этого учреждения поставил мадам Кампан. Мадам, надо заметить, и сама очень стремилась на новую должность, всячески заискивая перед императором. А в 1814 году она будет утверждать, что это император просто-таки упросил ее принять пост в Экуэне.

Правда же заключается в том, что император трезво оценивал заслуги мадам. Ведь она воспитывала завтрашних женщин Империи. Тех, кого возьмут в жены боевые товарищи императора, чтобы влить в систему, им созданную, свежую кровь. Так он, по крайней мере, думал.

И как же отплатила мадам Кампан за доверие Наполеона?

Благодаря усилиям мадам в Экуэне воспитанницы делили свою любовь между Наполеоном и казненным королем, отдавая, впрочем, предпочтение последнему.

Она сама напишет об этом в письме новым хозяевам, уже после отречения Наполеона. Но по недосмотру употребит для письма бумагу с распростертым императорским орлом.

Как будет удивляться мадам тому, что Бурбоны ее выпроводили! Отсюда до разговоров о том, что верность императору подвергла ее королевским преследованиям, один шаг. И мадам сделала его.

Хотя здесь еще не время говорить об отречении «верных» слуг…

* * *

Казалось, что после кризиса в отношениях с Бонапартом Жозефина присмирела. Но так только казалось.

В действительности она затаилась. Разве она отказалась от развлечений на стороне? Нет. Она всего лишь стала осторожнее. Разве перестала делать долги? Нет. Ей в этом по-прежнему не было равных. Только теперь она выбирает кредиторов более тщательно.

Она не хочет злить Бонапарта. Не хочет рисковать снова. Ей страшно потерять и свое место, и своего «содержателя».

В маленьком мозгу Жозефины медленно совершалась тайная работа.

Лишившаяся изрядной доли двусмысленных визитов, Жозефина постепенно приблизится к пониманию того, что делает для нее человек, за которого она вышла замуж.

С каждым днем она благодаря его триумфу будет возноситься всё выше, к обольстительным вершинам. О, страх падения! Она во что бы то ни стало удержится на головокружительной высоте! И если для этого надо создать в глазах Бонапарта образ новой Жозефины, она создаст его…

Такова психология Жозефины, таков ее характер, ее нрав. Она сама свидетельствует об этом. Письмо времен Консульства выражает эволюцию Жозефины.

Совсем не так писала она мужу в 1796 году!

Мужу, который изо дня в день докладывал ей каждый свой шаг, отмечая этапы своей славы. Который отчитывался перед ней, доказывая этим верность супружеским клятвам. Который любил. И известно, как ревностно он любил.

И теперь этот ревностный влюбленный питает к ней только «нежнейшую дружбу». Его сердце молчит. И лишь что-то вздрагивает внутри, когда накатывают воспоминания о прошлом чувстве.

«Жозефина мне нравится, я люблю это имя», – говорил он актрисе Жорж. Звук имени вызывает перед ним лучезарные видения, оскорбленные и уснувшие.

Жозефина старается вернуться в сердце Бонапарта. Теперь она находит слова, которых, казалось, раньше не знала. Она не ограничивается несколькими строчками, как в былые годы. Ее рука выводит целые главы, в которых сквозят и слезы, и мольба, и ласка. Как искусно при этом она прячет себя настоящую.

А вот и письмо:

«Все мои огорчения исчезли во время чтения твоего доброго и трогательного письма, наполненного милыми выражениями твоего чувства ко мне.

Как я благодарна тебе, что ты так долго занимался своей Жозефиной! Если бы ты знал – насколько, то аплодировал бы себе за то, что сумел доставить столь живую радость женщине, которую любишь.

Письмо – это портрет души, и я прижимаю его к сердцу. От него мне так хорошо! Я хочу сохранить его навсегда! Оно станет моим утешением в твое отсутствие, моим путеводителем, когда я буду рядом с тобой, – ибо я всегда хочу быть в твоих глазах доброй, нежной Жозефиной, заботящейся единственно о твоем счастье.

Если порыв радости тронет твою душу, если печаль расстроит тебя хоть на миг, именно в груди твоей подруги разольются твое счастье и твои огорчения. У тебя не останется ни единого чувства, которое я не разделяла бы с тобой. Все мои желания сводятся к тому, чтобы нравиться тебе и делать тебя счастливым.

Я сообщила тебе в последнем письме всё о моем времяпрепровождении. В этом письме я продолжу сообщать обо всех моих действиях.

Вчера я смотрела "Ариану". Мадемуазель Дюшенуа играла так правдиво, так выразительно, что заставила забыть о ее безобразии.

Завтра, в среду, я отправлюсь на обед к консулу Камбасересу.

Я говорила, кажется, тебе, что провела день у мадам Мюрат.

Вот и все мои удовольствия.

Прощай, Бонапарт, я не забуду последнюю фразу твоего письма. Я отложила ее в своем сердце. Она как будто глубоко отпечаталась в нем! С каким воодушевлением мое сердце ответило на нее!

Вся моя воля в том, чтобы нравиться тебе, любить тебя или, скорее, обожать»[24].

Нам понятно, что скрывается за этим письмом Жозефины, плетущей интригу, как опытный политик.

Даже в звуках коронационных торжеств Жозефине будут слышаться чудовищные слова Бонапарта о разводе. Милостью мужа она займет место на троне рядом с ним. Но никогда больше Жозефина и Бонапарт не будут по-настоящему рядом.

Страх окончательного разоблачения не отступит от нее. и однажды месть Провидения свершится.

«Всё благородное и деликатное никогда не было ей чуждо»

«Мое желание таково же – нравиться тебе». Вот что пишет она, консулыиа. Посмотрим, каким путем Жозефина этого добивается.

Девятнадцатого брюмера Жозефина разделяет все почести, оказываемые ее мужу вновь установленным режимом.

Но якобинцы и роялисты не сложили оружие перед режимом, одобряемым нацией.

Куплеты – вот одно из проявлений противостояния. В них осмеивается и поносится Бонапарт. Жозефина же – нет. Политическая ненависть не касается ее не потому, что она женщина, а потому, что она де Богарне.

Вот почему распоряжение от 1 фримера XI года (22 ноября 1802 года), приказывающее, чтобы при жене Первого консула находились «четыре дамы для оказания придворных почестей», не встретило при исполнении никаких затруднений. В платьях из белой индийской кисеи, покрытые кашемировыми шалями явились в Сен-Клу де Люссе, де Ремюза, де Талуэ, Лав де Лористон. Они приехали без принуждения.

Не следует слишком буквально воспринимать слова Стендаля о том, что при этом дворе «одна только мадам Бонапарт выказывала, как бы ненароком, свою привлекательность». Четыре дамы, призванные к консульше, были привлекательны настолько, что заслуживали комплиментов даже самых суровых людей. Они все – из высшей знати (не то что экзотическая Таше), все они некогда были богаты (во всяком случае намного богаче, чем Таше). Однако же все они явились, как явятся и другие.

Но приехали ли они для того, чтобы служить Жозефине?

Бонапарт понимает, что под показной готовностью служить скрывается расчет. Но что ему до того? Он хочет, он требует, чтобы его жена (пусть уже не столь любимая, но все же милая подруга) разделяла его почести, его могущество, с каждым днем приближающееся к апогею.

Имя Жозефины станет ключом к щедрости Наполеона.

«У нее есть доброта, милосердие, и, несмотря на всемогущество, она остается верна своим прежним друзьям», – пишет Фонтен Шатобриану, незадолго перед тем сделавшемуся благодаря Элизе Бонапарт первым секретарем французского посольства. И будущий сочинитель пасквилей на Бонапарта и Бурбонов посылает жене корсиканца – в чаянии ответного внимания – камею.

Ловкий маневр. Массон утверждал, что Шатобриан при посредничестве мадам де Ремюза буквально заставил императора уплатить свои долги.

Да и сама мадам де Ремюза занималась не только посредничеством. И ей удалось пополнить свой кошелек.

Итак, Шатобриан прислал Жозефине камею, Брюн – мраморную статую и записку при ней: «Сударыня, посылаю вам лежащую Венеру, которую я для вас выписал из Италии. Поза ее отлично подходит для будуара или для украшения ванны». Ларевельер-Лепо – стихи.

На Жозефину отовсюду сыпались подарки. За них приходилось расплачиваться. Но платила не Жозефина, а Бонапарт. Он тратил золото своего могущества и на это.

И в таком же духе все время – с первых дней Консульства и до самого конца Империи, несмотря на разрыв и на развод. Жозефина всегда умела выпрашивать. А Наполеон, казалось, не способен был ни в чем отказать Жозефине. Он проливал на нее золотой дождь и дождь из милостей. А она просила золота и милостей не только для себя.

И Наполеон жаловал других, но через Жозефину, помогая тем самым сочинять сказку о доброй Жозефине, Жозефине-благодетельнице. Она и правда раздала много чего. В особенности того, что ей не принадлежало.

Жозефина с наслаждением благодетельствует пусть притворно, но все же смиренных просителей. В такие часы она отлично сознает, что значит быть женой Наполеона.

И она осторожничает, загоняя свои желания в уголки, недоступные соглядатаям. Но уж там, в этих укромных уголках, она дает волю своей изголодавшейся натуре.

Жозефина бросается в объятия Барраса. Она восклицает: «Мой друг, зачем мы не соединены? Почему не женились вы на мне, когда я была свободна?» И в те же дни Жозефина состояла в связи с адъютантом Барраса.

Натура Жозефины прорывалась и в другом.

Бонапарт решительно потребовал от Жозефины, основываясь на доводах скорее нравственности, нежели политики, расторгнуть отношения с персонами, олицетворявшими пороки времен Террора и Директории. Жозефина сделала вид, что не поняла сказанного. Она не прекратила принимать мадам Тальен. Как не прекратила она принимать и мадемуазель Рокур, когда-то завсегдатайницу интимного кружка Барраса.

Нечто более низкое, чем публичная женщина, профессионалка разврата, виртуозка противоестественной любви – вот что такое мадемуазель Рокур. В чем же предлог ее посещений гостиной Жозефины? Для всех он заключается в любви к цветам. Жозефина очень любила цветы, мадемуазель Рокур также была большой любительницей флоры.

К тому же было известно, что мадмуазель Рокур приказала устроить в Шапеле оранжерею для редких растений. Что во время одного из путешествий Жозефина остановилась в Шапеле. Что она бывала в оранжерее и всякий раз увозила оттуда множество цветов. Что Жозефина называла мадемуазель Рокур очень интимно – Фанни.

Однако утверждали, что она имела право на такую интимность не только в силу общих интересов к цветам.

Есть и другие свидетельства.

В первые дни Консульства маркиз де Сад издал пасквиль, за который был заключен в тюрьму Шарантон. Сочинение было озаглавлено «Золоэ и два ее аколита». Золоэ была Жозефина, а две остальные роли исполняли мадам Тальен и мадам Висконти.

Маркиз писал о Золоэ: «Она мастер тонкой инсинуации и лицемерного притворства. С примесью всего, что может соблазнять и пленять. Она соединила в себе самое живое стремление к удовольствиям, ростовщическую алчность к деньгам, которые расточает с безоглядностью игрока, и необузданную жажду роскоши, способную поглотить доходы с десяти провинций».

Оклеветал ли божественный маркиз божественную креолку? Возможно ли серьезно оспаривать правдивость его уверений?

Остановимся только на финансовом вопросе. Жозефина сама транжирила и рассеивала деньги по всему Парижу, отдавая золото в самые недостойные руки. Даже огромные суммы, жалованные Бонапартом, никогда не покрывали возраставшего года от года дефицита в бухгалтерии Жозефины. А в 1814 году она оказалась почти банкротом.

При этом деньги она все-таки находила.

«Я дал 25 луидоров вашей портнихе», – писал Жозефине в 1798 году Бертье, обложенный Жозефиной податью.

Важнее рассказ Фуше. Он признается, что вносил Жозефине из предварительно вычитаемых с игорных домов денег по 1000 франков в день. Несколько меньше давал он Бурьену, который, по его словам, получал 25 000 франков в месяц. «Таким способом, – добавляет Фуше, – я мог взаимно контролировать сведения секретаря сведениями Жозефины, а ее сведения докладами секретаря». Его превосходительство министр полиции называл это «быть точно осведомленным». А предмет осведомлений? Император. Тысяча франков в день – в самом деле крупная сумма…

В 1814 году Леви Гольдшмидт говорил то же самое. «Фуше, – читаем в его памфлете, – вынужден был платить Жозефине 1000 франков из денег, получаемых с игорных домов». Люсьен в своих «Мемуарах» ссылается на это обвинение. Но он остерегается подтверждать или опровергать его. «На меня самого слишком много клеветали, – говорит он, – чтобы я мог доверить всем видам этих обвинений, даже когда дело касается моих врагов».

Вопрос остается нерешенным. Но разве не странно видеть это обвинение, воспроизведенное столь разными перьями и в столь разные эпохи? И как трудно защитить Жозефину от этих обвинений!

Стремление Жозефины к роскоши естественно оборачивалось неразборчивостью в способах добывания денег для удовлетворения своих прихотей. Ей нужны были деньги, деньги во что бы то ни стало! И поставщики французской армии, воевавшей в Италии, знали это.

Жозефина частенько вступала в двусмысленные сделки.

Это подтверждает Массон, ничего не подтверждающий для проформы. Про то же говорят десять разных мемуаристов. Причем они не повторяют друг друга. Они называют имена и цифры.

Например, Тьебо упоминает о кубке для вина стоимостью в 500 000 франков, полученном Жозефиной за помощь компании Флашата при устройстве сделки по поставкам в армию.

Желая обеспечить будущность Шарля, Жозефина переуступает ему паи компании Луи Бодена, известной своими махинациями.

Ни одна интрига, сулящая быстрый доход, не минует Жозефину, ни одно предприятие подобного рода не обходится без ее участия. У нее нет желания навредить кому-либо. Как нет желания составить на махинациях прочный капитал. Она не зловредная и не скопидомша. Всё добытое тут же ухается в бездонную бочку: счета за модные безделушки, за дамские штучки, перед которыми не в силах устоять ни одна кокетка, за кашемир, за муслин, за кисею, за шелк… Она расточает, мотает… И снова ищет кредиторов и махинаторов…

Пусть Жозефина и не хотела ничего дурного для других, но, вступая в круг интриганов, она становилась его частью… Помнил ли об этом де Сегюр, когда писал о Жозефине: «Всё благородное и деликатное никогда не было ей чуждо»? Добрый, добрый де Сегюр…

Шантаж

Жозефина получила корону из рук Наполеона только потому, что в нем не умерли воспоминания о любовном упоении первого года страсти к Жозефине. Если бы не было года 1796-го, не было бы для Жозефины и года 1804-го. То есть года коронования. Во имя памяти о любви Наполеон подарил Жозефине пять лет царствования, сопричастность к триумфам славы.

Но Жозефина для Наполеона гораздо больше, чем любовь. Это его молодость, годы зависимости от превратностей судьбы. И это – лучшая часть его жизни.

И Наполеон, остро чувствующий всё доброе и благодарный за малейшее участие, питает признательность к женщине, которая вызвала в нем бурю страстной любви. Он благодарит ее за минуту счастья так, как никто и никогда не благодарил бывшую возлюбленную.

Он подарил ей корону не колеблясь и не торгуясь. Это с папой он торговался. Но не с Жозефиной.

Она коронована, потому что такова его воля.

Конечно, Наполеон отдает себе отчет в несоразмерности подарка. И все же не отказывается от намерения.

«Если я ее делаю императрицей, – говорит он Редереру, – то это из справедливости. Я прежде всего человек справедливый. Ведь если бы я был брошен в тюрьму, вместо того чтобы взойти на трон, она разделила бы мои несчастья».

Какая сладкая иллюзия…

Наполеон говорил: «Справедливо, чтобы она разделяла мое величие… Да, она будет коронована! Она будет коронована, если бы даже мне это стоило 200 000 человек».

Он решил. И это главное.

Папа еще думал, ехать ли ему в Париж, а в инструкции, отредактированной де Сегюром, обер-церемониймейстером, значилось: «Статья XIV. Император возьмет корону из рук старшего офицера, им для сего назначенного, и возложит ее на голову императрицы, которая подойдет к нему и преклонится, чтобы ее принять».

Так и произойдет: «Императрица приняла корону на коленях», – говорится в протоколе.

Правда, кое-чего ни Наполеон, ни де Сегюр не предусмотрели.

Вернемся несколько назад.

После долгих размышлений папа прибыл в Фонтенбло. И там Жозефина на тайной аудиенции, без совета с Наполеоном, призналась, что только гражданские узы соединяют ее с мужем.

Но сейчас необходимы именно церковные узы. Они приобретают решающее значение и для Жозефины, и для папы. Ибо может ли он, преемник римских первосвященников (среди которых и Иоанн III, отказавшийся короновать Аделаиду, жену Людовика Заики, потому что брак их был недействителен), короновать и миропомазывать супругов якобинской эры, соединенных только перед лицом гражданского закона? Все каноны Церкви противятся этому.

И Пий VII, седенький, маленький и согбенный, как почти сгоревший фитилек, выказывает недюжинную силу, заявляя, что не будет короновать и миропомазывать Наполеона, если тот не обвенчается с Жозефиной в церкви.

Собор Парижской Богоматери в прекрасном убранстве. Всё готово к главному действу года. Глаза Европы прикованы к французской столице. Миропомажет ли Пий VII Наполеона? Наполеон может составлять законы, раздавать троны… Это ничего не значит! Папа, а значит и сам Бог, могут отвернуться от него…

А виной всему – Жозефина.

Жозефина хотела, чтобы загнанный в угол Наполеон обвенчался с ней в церкви. Тогда развод был бы немыслим. Еще более был бы немыслим развод миропомазанных императора и императрицы.

В своей ханжеской игре Жозефина столкнула лбами папу и Наполеона.

Она дала в руки папы отличную карту.

Стоит ли венчание миропомазания?

Это вопрос шантажистки. И задала его Жозефина.

Возможно ли даже на минуту представить, что в Жозефине, в этой экзотической птичке с замаранными крылышками, взыграла набожность? Что она отправилась на тайную аудиенцию к папе, испытывая необоримую духовную потребность покаяния? Что ее совесть противилась готовящемуся святотатству?

Нет, и тысячу раз нет.

Она солгала бы так же естественно, как и в иных случаях. Но сейчас Жозефине оказалось выгодно быть честной.

Жозефина очень рисковала, затевая эту многоходовую комбинацию. Но она была уверена, что риск оправдан.

В полночь в маленькой церковке торопливо совершилось таинство венчания.

Отныне Жозефина нерушимо связана с судьбой Наполеона. (Как она обольщается, бедняжка!)

Сам же Наполеон – в дурном расположении духа.

«Он не любил священников, – заметила мадам де Ремюза и не без иронии добавила: – Оно и понятно».

Теперь настала пора великолепной коронационной феерии.

На голове Жозефины волшебным блеском горит корона. Императрицу молодой Империи сопровождают маршалы с тенью лавров их якобинских побед на челе.

Пение торжественных псалмов, перезвон больших колоколов, крики восторга и преклонения…

А в сущности, что изменилось?

Ничего.

Закончилась еще одна глава истории.

Жозефине осталось блаженствовать всего пять лет.

* * *

Не сила живой любви, но воспоминания об умершем чувстве… И только воспоминания. Приглушенный свет вместо яркого пламени.

Жозефина больше не «mio dolce amor», она не та, к чьим ногам складывал Бонапарт лавры итальянских побед.

Перелистайте его переписку с Жозефиной. Вот письма, помеченные великими полями битв, кровавые и золотые этапы его походной эпопеи… Как не похожи они, эти письма из Арколе и Риволи, на скупые строчки, летящие теперь от императора к императрице.

В них – любезность, но не страсть, поцелуи, но поцелуи брата, а не любовника.

В них проза, а не поэзия.

Наполеон теперь краток.

Почему?

Он с меланхолической грустью пишет Евгению: «У меня старая жена, которая не нуждается во мне, чтобы развлекаться».

И это не единственный приступ меланхолии.

«Ложусь в восемь вечера и встаю в полночь, когда, мне кажется, ты еще не легла»[25], – пишет Наполеон жене, как будто давая понять ей, что не питает иллюзий.

Но тут же словно что-то вспыхивает в сердце Наполеона, и он из саксонской глухомани пишет оставшейся в Париже жене: «Может статься, что одной прекрасной ночью я нагряну в Сен-Клу, как ревнивец. Предупреждаю тебя»[26].

И еще: «Не будь самоуверенна, советую тебе соблюдать осторожность по ночам, ибо в одну из ближайших ночей поднимется много шума»[27]. И подобным образом заканчиваются десять, двадцать писем. Сколько в этих словах шутки, а сколько затаенной боли? И желания.

Теперь не VII год. И Жозефина дорожит каждым проявлением нежности Наполеона.

В 1807 году в Фонтенбло мадам де Ремюза замечала, что император «сохранял право свободных tête-à-tête со своей женой». Он увозил ее в коляске. А она радовалась этому.

По воспоминаниям Констана: «Когда император желал провести ночь с женой, он раздевался у себя, выходил в халате, с шелковым платком на голове. Я шел впереди него с факелом. В конце коридора была лестница в пятнадцать или шестнадцать ступеней, ведущая в покои Жозефины. Велика была ее радость, когда она принимала визит мужа.

Весь дом знал на другой день об этом. Я и сейчас вижу, как она потирает свои маленькие руки, говоря: "Сегодня я встала поздно, но, видите ли, это потому, что Бонапарт провел ночь со мной"».

Но свидания эти становились всё более редкими. И не по вине Жозефины. Теперь – нет.

Жозефина любила мужа не сильнее, чем раньше. Но она сильнее, чем раньше, хотела удержать его возле себя, не деля ни с кем. Она ни с кем не хотела делить его могущество. Она никому не хотела уступать своих прав на благополучие.

Император бывал занят по ночам не только государственными делами. Не место вспоминать, с кем он делил часы досуга. Как бы то ни было, император делал это со скромностью, которой Жозефина позаботилась подражать слишком поздно.

Жозефина знала, что у Наполеона есть любовницы. Но знала и то, что он всегда возвращался. У императора не было воспоминаний более жгучих, чем те, что связаны с Жозефиной, неверной Жозефиной.

В мемуарах читаем: «Даже расточая ласки другим женщинам, Наполеон сохранял особенную привязанность к Жозефине и говорил шутя, что, как бы там ни было, он всегда будет возвращаться к ней».

А что для Жозефины важнее этого? Ничего.

Вот откуда поражавшая многих безучастность Жозефины к происходившему за пределами их жизни с Наполеоном. Вот откуда беззлобность по отношению к тем, кто числился в ее врагах, особенно в давних.

Кажется, если бы Наполеон собрал вокруг трона своих соперников, этих пройдох и сплетников, отзывавшихся о Жозефине хуже, чем о непотребной женщине, она приняла бы их с любезной улыбкой. Как приняла Давида, друга Жан-Поля Марата в 1793 году, поклонника Наполеона в 1805-м. Давида, который написал картину «Коронование Наполеона» той же рукой, которой подписал, среди прочих, приказ об аресте Александра де Богарне.

Александр де Богарне?.. Правда, это было… Но кто помнит об этом? Только не Жозефина.

Тряпки

Для Франции император – всё. Нет власти, равной его.

Но что для Франции императрица?

Без императора она пустое место. Только рядом с ним она получает возможность играть достойную роль в жизни Империи.

Назначение императрицы в молодой Империи – перевязывать кровоточащие раны, нанесенные Франции Террором, привлекать на сторону императора тех, кто, принадлежа по праву рождения к высшему обществу, был вынужден бежать из страны или затаиться в глуши. Восстановить таким образом общество избранных, цвет нации, – трудная задача. Императрице она явно не под силу. Жозефина старается, но старания ее выходят боком.

Что будет представлять собой избранное общество двора, дамы, сановники, которым (по мысли Наполеона) надлежит скорее составить новую Францию, нежели восстановить старую, понятно с первых же дней Империи. Под императорским кровом, у самого подножия трона, образуется первый заговор «награжденных приданым», «наделенных рентами», «отблагодаренных».

Нельзя было допускать, чтобы новая Франция с самого начала заразилась разрушительными элементами старого режима. Они-то и заразили всех и всё. Даже Нея, даже Бертье.

Ватерлоо – не конец. Это продолжение.

Откройте Альманах 1814–1815 годов, который Тэстю преподнес его королевскому величеству с таким же почтением, с каким годом раньше преподносил его императорскому величеству. Кто слуги Бурбона? Это сплошь верные слуги Наполеона.

Двор короля сформировался в Тюильри без малейших затруднений, разыскивать не пришлось никого.

Разумеется, в том, что произошло, в той участи, которая постигла Францию, виновата далеко не только Жозефина. Однако и ее доля вины велика.

Жозефина оставалась виконтессой де Богарне, которая сидела в тюрьме, мужа которой гильотинировали. И если она не ненавидела тех, кто виновен в этих преступлениях, то потому, что не создана для благородной ненависти.

Роялисты всегда видели в Жозефине своего человека. Пусть презираемого, но все же своего.

В этом не приходится сомневаться.

Не ее ли вытолкнули вперед, чтоб спасти Полиньяков, скомпрометированных в заговоре против Бонапарта? Не она ли умоляла Первого консула за герцога Энгиенского? Когда Людовик XVIII пожелал войти в сношения с Бонапартом, кто проложил путь к нему? Всё Жозефина, всё она…

В 1814 году она собрала врагов Наполеона и открыла им двери Мальмезона.

Зато была задача, с которой Жозефина справилась.

Императрице надлежало вернуть двору роскошь, унесенную Революцией, воссоздать этот великий источник преуспеяния нации, оживлявший страну от Лиона до Руана.

Она должна возбудить артистическую энергию, заставить творить прекрасное и дорогое.

Она должна задавать тон.

И императрица с наслаждением задает тон. И задает планку в денежных тратах. Вот в чем Жозефине не было равных!

Ежегодно императрица тратила только на туалеты 1 миллион франков. Следует учесть, что выделено было ей «на тряпки» всего 360 000 франков. Но аппетиты Жозефины унять невозможно.

На императора обрушивается поток неоплаченных счетов. Император в разные годы заплатит: 701 873 франков, 650 000 франков, 391 090 франков, 60 000 франков, 400 000 франков. Счета летели за ним и на остров Эльба.

И все же не стремление к роскоши самой по себе нужно ставить Жозефине в вину. Роскошь – это один из принципов наполеоновской системы. Вина императрицы в том, что она не знает меры. Она виновата не столько в тратах, сколько в долгах.

Долги эти Жозефина делает бессознательно, она покупает всё, что блестит, всё, что радует глаз. Здесь сказывается ее креольская юность. Беспечная, она подписывает финансовые обязательства, совершенно не беспокоясь об их покрытии.

А когда приближался оговоренный срок, она, желая обмануть саму себя, по словам мемуариста, «часто посылала сказать купцам, чтобы те представляли счет только на половину суммы». Но другая-то половина не исчезала. Так долги накапливались. В 1812 году только Леруа, законодателю мод, демону-искусителю Жозефины, причиталось 58 000 франков.

Умеющий быть вкрадчивым и мягким, наглый и заносчивый Леруа в компании со знаменитой портнихой мадам Ремболь (которую он впоследствии выставил за дверь фирмы, чьей славе она пожертвовала свое имя) с 1804 года буквально обложил податью элегантное парижское общество.

Ему, пленительно-изящному тирану, Жозефина сопротивляется еще меньше, чем кому-либо другому.

И он не советует, он приказывает. И Жозефина с наслаждением и трепетом внимает приказаниям.

Леруа создает необыкновенные платья. Платья, которые скорее раздевают, нежели одевают, скорее обличают, нежели облекают.

Как-то Жозефина произвела очередной фурор, явившись в платье от Леруа. Оно было сделано (уместнее сказать – сотворено) из тюля и изукрашено вышивкой серебром, подол обрамляла кайма с вышитыми синелью маками и розами.

Поражали и другие работы искусника и искусителя в одном лице: например, платья со стальной вышивкой, охотничьи костюмы из амарантового бархата, вышитые золотом. При этом Леруа ухитрялся оставаться в пределах вкуса. Роскошь его моделей не оскорбляла, а услаждала зрение.

А вот счета за эти шедевры глаз не ласкали. Прибыль Леруа намного превышала затраты на производство. И то, что императрица всегда оставалась в долгу перед ним, дела не меняло.

Как-то один из поставщиков императрицы, получив 35 000 франков по счету в 80 000, делился радостью с товарищами – и эта сумма с лихвой покрыла его расходы.

Жозефина – птичка с Мартиники, Жозефина – императрица Франции. Это одна и та же женщина. Она ничуть не изменила привычек. Изменились только цифры в счетах.

Наполеон – соавтор легенды о Жозефине

Легенда о Жозефине живуча. Как живуча всякая романтическая и трогательная история. Она появилась во времена Империи и заимствовала от этой эпохи ее чувствительность. Мало кто из историков смог противиться обаянию сказки о Жозефине.

Достойно внимания, что легенда зародилась среди женщин – сентиментальных и нервных, стремящихся к поклонению кумиру и желающих видеть только то, что отвечает их представлениям о прекрасном.

Вот свидетельства женщин: «Жозефину начинали любить еще до того, как слышали ее голос»; «Чувствовали, что она приносит счастье»; «Кто вспоминает о ней, не благословляя ее? Кто произносит имя Жозефины, не прибавляя: 'такая добрая, такая благотворительница, столь любимая всеми?"».

И т. д. и т. п.

В эпоху Империи Жозефина взлетает на недосягаемую высоту, равную той, на которую вознесся сам Наполеон.

Она разделяет его триумф.

Крики приветствий обращены в равной степени к императору и к императрице, когда их кортеж следует среди ликующей и восхищенной толпы подданных.

Более того, ажиотаж не спадает и когда венценосная чета недосягаема для глаз.

Вот Мюрат в марте 1806 года въезжает в Дюссельдорф. Толпа в восторге. Крики «Да здравствует Наполеон! Да здравствует Жозефина!» раздавались со всех сторон. Их инициалы красовались везде. Везде говорили о славе Наполеона. И, как бы в продолжение славословия в его адрес, на устах у всех были рассказы о благодеяниях Жозефины.

Какой поток поэзии – од, строф без рифм и стансов без созвучий! Всё это изливалось в посвящаемых Жозефине альманахах и народных листках, которые, собранные воедино, образовали бы устрашающие тома.

По городам странствовали куплеты вроде этих, которые распевали в 1804 году в Ахене:

Наполеон – опора народа, которому Жозефина очень дорога,

Они оба несут благо Франции…

И т. д.

Куплеты, которые распевали после Аустерлица:

Несчастный всегда найдет в ней конец своей печали.

Смягчить его ужасную муку – долг, милый ее сердцу.

Она помогает бедноте, устраивая всеобщее счастье,

И своей тихой благотворительностью она достойна

своего супруга.

Вот еще пример:

В чертах Наполеона угадывается бог войны,

Если бы доброта имела имя, ее звали бы Жозефиной.

Вот заря легенды. Благотворительность, благодеяния императрицы будут лейтмотивом, воодушевляющим современных Жозефине поэтов, официальных и добровольных, великих учителей Университета и департаментских писак.

А 18 марта 1807 года хор, в который вошли Полина, мадам де Ремюза, Жюно и другие не менее значительные придворные, спел хвалебные куплеты в самом Мальмезоне. Жозефина была растрогана. Казалось, исполнители были растроганы так же.

И правда, благотворительность – удел императрицы. Ведь всё остальное, то есть всё, совершается трудами императора. И кто же, как не император, обеспечивает саму возможность творить благо? К тому же императрица не искала случая сделать добро, напротив, она следовала диктату случая.

Приглядимся к тем, на кого обращалась благотворительность Жозефины. Среди них есть и бедняки, и несчастные вдовы, и обездоленные сироты. И им она давала много, как, впрочем, и положено императрице.

Однако ее рука не оскудевала и тогда, когда помощи, не всегда оправданной, просили и совсем другие люди. И это весьма уменьшает значение сделанного императрицей.

Опубликован список имен, удостоенных Жозефиной христианских пенсий. Назидательный перечень! Сколько гербов! В том числе и Богарне. Ему перепали десятки тысяч франков.

«Непримиримый» Богарне писал Гортензии, своей племяннице: «Благодеяния ее величества императрицы дали мне даже возможность расквитаться с долгами, сделанными мною в Испании. Теперь у меня нет иного стремления, как только сделаться, благодаря вашей и моего племянника дружбе, в состоянии приобрести приличную собственность, где бы я мог найти тихое убежище, которого давно уже домогаюсь, и содержать штат, приличествующий моему настоящему положению».

Как отказать такому просителю в приличной его положению собственности?

И именно такие, как «непримиримый» Богарне, титулованные попрошайки с особым усердием помогали в распространении легенды о «доброй Жозефине». И Жозефина, всегда только равнодушная, но никогда не добрая по-настоящему, поощряла их усилия.

Но кто был у истоков этой легенды?

К сожалению, сам Наполеон, вопреки всему не мысливший тогда жизни без «милой подруги». Он поставил Жозефину на ту высоту, на какой она в глазах толпы и оказалась.

Он заявлял, что в свое отсутствие оставляет «главой семьи» Жозефину. Замечая при этом: «Моя семья – семья политическая».

Он заставил Наполеонидов стушеваться перед Жозефиной.

Он сделал из Жозефины нечто большее, чем жену императора. Он превратил ее в настоящую императрицу. Все префектуры поместили в своих залах бюсты Жозефины (работы Шоде, по 100 франков за штуку).

Сколько почестей… Как будто в утешение за неисчезающий страх возмездия… Как будто императрице надо торопиться насладиться обожанием подданных, пока оно не испарилось вместе с ее положением первой дамы Империи…

У Жозефины, как и у Наполеона, имелись почетные апартаменты, состоящие из нескольких гостиных, столовой и концертного зала.

Так же как и император, императрица располагала внутренними апартаментами, состоящими из гостиной, спальни, уборной и будуара, где прислуживали исключительно камер-юнгферы.

Мужчин там не принимали. И чтобы дать знать о себе, дежурный камергер тихо скребся в дверь маленькой гостиной. Дверь открывала дама. Она же отправлялась принимать распоряжения императрицы.

При Жозефине состоял оруженосец, исполнявший обязанности почетного кавалера. Ему надлежало поднимать с пола всё, что могла уронить беспечная Жозефина. За императрицей следовали два пажа. Они несли шлейф императрицы при каждом ее выходе из внутренних покоев.

А каким величественным был кортеж императрицы, шествовавшей в церковь! Принцессы, статс-дамы, фрейлины, все в шелках, бархатах и кружевах… Пажи в изумительно красивых зеленых с золотом костюмах, не менее блестящие оруженосцы и камергеры… Жозефина казалась центром и направляющей силой процессии. Казалось, что Жозефина не только указывает направление движения, но и задает ритм дыхания. О, она умела делать это.

Во время обеда старший камергер приказывал наливать кофе для императрицы при себе, потом брал из рук пажа золотую чашку и подносил Жозефине. Он же подавал императрице посуду для мытья рук за едой. А салфетку подавал и принимал у императрицы первый префект.

Когда по окончании обеда Жозефина входила в салон, в котором в это время собиралось общество, все вставали, как и при появлении императора.

На балу статс-дама держала веер императрицы, а фрейлина принимала приказания относительно приглашения танцоров, которым оказывалась такая честь.

И только когда Наполеона покинет последняя иллюзия, связанная с Жозефиной, и он утратит всякую надежду на то, что она родит ему сына, он перестанет возвеличивать ее и решится на развод. Изображения Жозефины не увидят на триумфальных арках, возводимых в честь императора. Ее изображения не увидят рядом с изображением Наполеона на Вандомской и Булонской колоннах. Наполеон как бы давал понять этим, что не намерен брать Жозефину с собой в будущее, что кульминация ее славы должна остаться в настоящем, которое неизбежно превратится в прошлое.

Но Наполеон не предусмотрел, что легенда, одним из творцов которой он сам стал, затмит то дурное, что известно о Жозефине. Напрасно он, великий и прямодушный, доверился суду потомков и слепоте (притворной или настоящей) современников.

Чтобы загладить прошлое…

Имеет ли женщина с таким прошлым право ревновать? Да, если ревнует того, который, несмотря на это прошлое, вознаградил ее за минуты былой любви выше всяких человеческих возможностей. И если ей, этой женщине, сорок четыре года. И она слишком привыкла к лакомствам…

Как хотела бы Жозефина, чтобы все забыли о ее прошлом, таком нечистом, таком подозрительно-двусмысленном. Оно настолько дурно, что даже она сама не в состоянии оправдать его перед собой.

И Жозефина переходит в наступление. Она следит за мужем, платит лакеям, чтобы те шпионили за ним. Она устраивает сцены ревности. Она явно хочет упредить мужа, показать, что и у нее есть козыри. (Вспомните о блестяще удавшемся шантаже перед коронованием и поймете, что за подкладка у ревности Жозефины.)

Этот приступ (в 1809 году) – не первый.

След своеобразной ревности тянется с первых дней свадьбы. В те дни, она, прелюбодействуя и выказывая полное равнодушие к молодому мужу, приказывает следить за Бонапартом некоему лицу, приближенному к генералу. Шпион со временем удостоится имени принца Невшательского и Ваграмского, и на его счет будет сделан вклад в 1 254 945 франков.

В год свадьбы Бонапарта и вдовы Богарне Александр Бертье числился начальником генерального штаба Итальянской армии генерала, о победах которого он со временем будет с упоением повествовать. К нему-то и обратилась Жозефина, чтобы на важный случай быть осведомленной о делах и поступках мужа.

Существуют письма Бертье, уничтожающие малейшие сомнения в их деловой связи. Как тонко осведомляет он «любезную гражданку», «достойного друга»! Она, конечно, всё понимает с полуслова, читает между строк.

«Ваш любезный супруг чувствует себя отлично, – пишет Бертье ей из Вероны 13 ноября 1796 года. – Я об этом забочусь, рассчитывайте на мою привязанность к нему и мою дружбу к вам. Я заслуживаю его доверие…»

Шесть дней спустя: «Обнимаю вас, рассчитывайте на мою привязанность к вашему любезному супругу. Никогда не сомневайтесь в том, во что я вас посвятил».

Письмо от 22 ноября из Вероны еще выразительнее: «Будьте же счастливы. Вчера ваш муж, читая присланное мне вами письмо, сказал: "Признайтесь же, что у меня очаровательная жена. Да, я ее очень люблю и нахожу, что в мире нет другой такой. Как-нибудь, Бертье, надо нам с вами отправиться в Милан. С каким удовольствием обниму я там мою женушку!" Я полагаю, как и вы, что, говоря об объятиях, он думает о большем».

И переписка продолжается в таком же фамильярном и шутливом тоне.

Нужно выделить только следующее письмо, потому что оно показывает, до чего ожесточена была ревность Жозефины, в тот момент ворковавшей с Шарлем. А возможно, именно потому, что она ворковала с Шарлем…

Из Анконы Бертье пишет:

«Получил ваше очаровательное письмо, достойная и любезная гражданка. Признаюсь, оно доставило мне большое удовольствие в той части, которая касается меня, но много огорчения в той, что касается вашего душевного состояния. Уважайте же меня настолько, чтобы поверить мне. Да, клянусь вам, у вас нет друга более истинного и тем более искреннего, что эта дружба лишена всяких личных интересов[28].

Я так предан вам, что клянусь, сказал бы, если бы Бонапарт хоть немного был бы не прав перед вами.

Нет, он ни в чем не виноват. Он любит вас, обожает, он несчастен от химер, от предчувствий, которые заставляют вас верить в несуществующее. Я не покидал генерала Бонапарта в течение всего похода.

Ну будьте же счастливы! Всем, что есть самого святого, клянусь вам, что он всегда занят только вами. Нет, больше – нет женщины столь любимой, столь уважаемой, как вы.

Сколько раз говорил он мне: "Согласись, милый Бертье, что я очень несчастлив! Я с ума схожу по жене, думаю только о ней, суди же сам, насколько она ко мне несправедлива!"

Я могу только подтвердить его слова. Почему, когда он, занятый великими делами, выбирает момент броситься в ваши объятия, вы вместо самого радостного наслаждения находите причину для слез? Нет, вы не рассудительны. Простите, у вас нет друга лучшего, нежели я.

Бонапарт любит вас искренно: не старайтесь мучить себя. Не отвергайте нежности, заставляющей его так сильно страдать. Как вы к нему несправедливы!

Да, я люблю его. Я не могу не любить его, зная его качества, его сердце, и вас люблю за те же качества.

Будьте же счастливы! Положитесь на меня. Обещаю вам – моя дружба не скроет от вас ничего».

И еще раз Бертье доказывает свою бдительность в письме из Толентино:

«Не беспокойтесь: ваш муж обожает вас и, если бы вы пожелали, был бы очень счастлив, так же как были бы счастливы и вы.

Я самый искренний друг ваш и, повторяю, предупредил бы вас, если бы ваш муж был виноват перед вами. Но он далек от того. Никогда вы не могли бы найти человека более привязанного, но который, озабоченный великими делами, не в состоянии, быть может, предвидеть мелочи, которые случайно покажутся предумышленными и которые далеки, клянусь вам, от того, о чем он думает».

Бертье расточает уверения и клятвы. Самая влюбленная и подозрительная женщина удовлетворилась бы меньшим. И действительно, тогда Бонапарт был верен Жозефине.

Позже, когда Жозефина сама толкнула Бонапарта на путь измены (во времена Консульства и Империи), она начала обставлять сцены ревности еще худшим антуражем.

Она начала обвинять Бонапарта в желании отравить ее, чтобы отделаться. Она повторяла это всякому встречному – Жозефу, мадам де Ремюза и другим.

«Кто знает, на что он способен? Воспротивится ли он потребности отделаться от меня?» – жалобно рыдала Жозефина. И рыдания «несчастной» вызывали сочувствие даже у Барраса: «Она боялась быть отравленной Бонапартом».

«Отравление» – какой это прекрасный аргумент для разбирательства при угрозе развода.

Наполеон не замедлил узнать источник шума. Он шутил, считая невозможным сердиться на жену. «Представьте, – говорил он Луи, – эта женщина плачет каждый раз, как только у нее дурно варит желудок, потому что считает себя отравленной теми, которые хотят, чтоб я женился на другой».

Еще во времена Консульства Жозеф в предвкушении желанного для всех Бонапартов развода говорил брату: «Ты будешь перед Францией, перед Европой и передо мной, хорошо знающим тебя, ее отравителем. Кто не поверит, что тобой сделано то, что сделать было вполне в твоих интересах?

Лучше предупредить эти постыдные подозрения. Брось ее по политическим причинам и не заставляй думать, что ты отделался от нее путем преступления».

Так что даже те, кто хотел развода едва ли не больше всех, не допускали мысли о преступлении в отношении Жозефины. Что же до Наполеона, то и за все блага мира он не пошел бы на такой шаг.

Так кто несет ответственность за сплетни о Наполеоне, ищущем случая отравить бедную Жозефину? Сама Жозефина. Отзвуки ее жалоб слышатся в пасквилях на великого императора.

Хотя в пасквили должны были бы попасть совсем другие картинки. Например, та, которая бы изобразила Жозефину, преследовавшую всякую женщину, приближавшуюся к императору. Жозефину, шпионящую за Наполеоном и находящую удовольствие в этой низкой и гадкой роли. Или Жозефину, в некотором роде даже благодарную одной из любовниц мужа, потому что ее поведение представило долгожданный случай выразить императору немой укор…

Де Мерикур с убежденной серьезностью во времена Второй Империи скажет: «Жозефина слишком высокое и благородное создание, чтобы жало ревности могло ее коснуться».

Ее коснулось нечто похуже, чем жало ревности. Это было коварство, прикрывавшееся ревностью.

«Благородная Жозефина»… А не она ли пустила в свет сплетню о кровосмесительной связи Наполеона и Полины?

Но, по крайней мере, сохраняет ли она сама себя в это время чистой от подозрений и упреков?

Можно сказать – почти. Здесь придется пренебречь Баррасом и Леви Гольдшмидтом, который дает императрице в любовники Раппа, Каффареля, Тальма, де Жюлиана и мамелюка Рустама.

Это слишком много даже для Жозефины. И вовсе не потому, что она исполняет требования этикета, решительно предписывающего: «Императрица никогда не принимает в своих внутренних апартаментах никого из мужчин, разве только для услуг». Правда, некоторая двусмысленность последних слов способна смутить. Особенно тех, кто близко знаком с Жозефиной… Но поверьте, всё не так страшно.

Мадам де Ремюза дает свою версию личной жизни Жозефины тех лет.

Она намекает на интимные отношения, связывавшие Жозефину и принца Мекленбург-Шверинского, и относит этот краткосрочный роман ко времени пребывания двора в Фонтенбло в 1807 году. Тогда принц явился во Францию, чтобы добиться вывода французских гарнизонов, оккупировавших его владения.

Возвращаясь в воспоминаниях на год назад, мадам Ремюза намекает на причину неожиданного желания Жозефины сопровождать мужа в поездке в Польшу: «Она тогда питала нежное чувство к молодому оруженосцу императора». Мадам де Ремюза, словно не в силах преодолеть стыдливость, не приводит никаких свидетельств, не называет имен. В этом мадам де Ремюза – достойная ученица Барраса, свято исповедующего «рыцарские правила», если ей это выгодно. В данном случае мадам де Ремюза, знай она действительно о чем-нибудь пикантном, уж наверное бы проговорилась и наверное бы назвала имена и место романтических событий.

В эпоху Империи Жозефина по понятным мотивам держится настороже. И даже такие проныры, как Баррас и мадам де Ремюза, оказывались непосвященными в интимные тайны императрицы. Жозефина, по выражению современника, «сохраняла внешние приличия и вела жизнь, ничем не забавлявшую публику». Что касается галантных шалостей, «она в эту эпоху, казалось, совсем не имела к ним склонности».

Всё это давало возможность предполагать, что Жозефина раскаивается, что она стремится изгладить из памяти (других, да и своей собственной) дурные поступки прошлых лет.

Еще и еще раз скажем: Жозефина умела носить маски и меняла их с поразительным проворством. Притворщица (или, если угодно, актриса) по натуре, она не испытывала при этом неудобств нравственного порядка. Жозефину воодушевляла единственная цель – удержать то, что свалилось ей в руки. В ней не было потребности искренней благодарности Наполеону, а значит, не было и потребности раскаяния. По-настоящему она хотела лишь одного – владеть Наполеоном как средством для роскошной жизни.

Она не раскаивалась. Она вела себя как вор, застигнутый во время кражи. Чтобы избежать правосудия, вор добровольно отдает добычу. Но поселяется ли в его душе раскаяние? Не выжидает ли он просто безопасный случай для продолжения ремесла…

Но опасность настигла осторожную Жозефину с совсем другой стороны.

Она, родившая в браке с де Богарне двоих детей, теперь наказана бесплодием. При этом если отсутствие наследников в обычных семьях так и остается домашней трагедией, то в семьях монархов личная беда супругов превращается в проблему нации.

Жозефина понимает, что ее бесплодие может стать причиной для развода. В таком случае разводят даже коронованных особ.

Однако она все еще надеялась.

Так, Наполеон готов был назначить своим преемником своего племянника, сына Гортензии, усыновив его. (Гортензия была замужем за братом Наполеона Луи.) К несчастью, столь любимый императором мальчик умер.

Тогда у Жозефины сложился отчаянный план – заставить Наполеона усыновить Евгения. Это был план ее решительного сражения Наполеонидам. Император усыновил Евгения. Жозефина несколько умерила свой пыл.

А судьба уже начала отсчитывать последние месяцы Жозефины – жены Наполеона.

«Старушка» в изгнании