Жозефина разведена или отвергнута?
В 1809 году Великая Империя достигает апогея. Ей не хватает одного – залога вечности, гарантии исполнения контракта, заключенного между императором и нацией. Что случится с Империей после Наполеона, если он не оставит законного наследника?
«Мое перо способно рождать детей», – сказал Наполеон Жозефу. Наполеон давал жизнь новым родам и фамилиям. Но он же, возможно, обрекал их на смерть тем, что его власть оказывалась лишенной преемственности.
И кроме того, что значат эти все «дети» в сравнении с родным ребенком, плотью и кровью, естественным продолжателем дела отца и императора?
И Франция понимала это. Она молча одобряла выбор Наполеона. Если он как мужчина решил принести Жозефину в жертву императорскому долгу – значит, так тому и быть.
Фуше замечал, что существовало единогласие во мнениях по этому вопросу и нетерпение видеть осуществление новой стратегии Наполеона. Ибо «каждый теперь сознавал, что у него нет иной гарантии личной безопасности и безопасности собственности, кроме детей императора».
Слухи об окончательной готовности императора к разводу стали просачиваться за пределы двора. Тут же пошли разговоры о том, что причина не в бесплодии императрицы. Говорили, что Жозефина наконец наскучила мужу, что он устал от нее и ее ласк.
Но утверждать так – значит плохо знать Наполеона. Любовь – огромное чувство (а то, что привязывало Наполеона к Жозефине, было хоть и мучительной, но все же любовью). Но есть средство, способное усилить его. Это ощущение конца любовной эпохи.
После разлучения с Жозефиной Наполеон впал в состояние надрыва, его захватила и подавила немая печаль. Она погнала императора в зимний Трианон. Он часами сидел в одиночестве. Без сомнения, вспоминал и, может быть, плакал…
Но что такое судьба женщины в сравнении с судьбой отечества? И что такое переживания любящего в сравнении с долгом императора? Как тогда писали: «Отечество стоит впереди женщины, император – впереди человека, а человек – впереди влюбленного». Так с холодной математической логикой решилась «проблема Жозефины».
Французы назвали развод Жозефины и Наполеона «сделкой двора». И в соответствии с этим отнеслись к появлению девицы, прибывшей из Австрии.
В этой истории есть и другие страницы, заслуживающие внимания. Мы уже отмечали, что с некоторых пор Наполеон не отказывал себе в любовных удовольствиях за стенами спальни Жозефины. И он имел случаи убедиться, что может стать отцом.
Но это был аргумент скорее для других, чем для самой Жозефины. Она уже давно боролась с собственной бесплодностью, но успеха не достигала.
«Я был действительно свидетелем, – говорит Бурьен, – стараний медицины относительно возвращения Жозефине признаков плодородия, переставших проявляться».
Сколько горечи и страдания в словах Наполеона, сказанных им в 1816 году на острове Святой Елены: «Мне было необходимо иметь сына от Жозефины, он сделался бы для меня счастьем не только в политическом смысле, но и стал бы моей личной усладой… Он сохранил бы Жозефине спокойствие и устранил бы ее ревность, не дававшую мне отдыха».
Это слова Наполеона, претерпевшего от Жозефины столько ужасных минут… И все еще нежного и желавшего покоя себе и Жозефине рядом с собой.
Между ними встали не упреки во взаимной неверности, между ними стал нерожденный ребенок. И он же развел их по разные стороны земной жизни.
И когда придет час, Наполеон, объясняя причины развода, будет говорить только о ребенке. И ни слова о любви, далеко не всегда получавшей удовлетворение.
Итак, в первых числах октября 1809 года император принимает решение сообщить жене о своем намерении. Наполеон не хочет делать этого лично и просит Лавалетта, жена которого приходилась родственницей Жозефине, взять на себя тягостную миссию, чтобы «друг императрицы мог сделать менее горькой подносимую ей чашу». Однако Лавалетт отказывается, и именно из-за родства.
Двадцать шестого октября, во время пребывания двора в Фонтенбло, император наконец решается сам поговорить с Жозефиной.
Он говорит об интересах Империи, о том, что вынужден подписать указ…
Жозефина чувствует, что на этот раз бесполезны слезы и тщетны мольбы.
Но вот соломинка: Наполеон еще не определил дня печальной церемонии.
Соломинка осталась соломинкой…
Тридцатого октября, после обеда, император объявил, что «Акт отвержения» будет прочитан и подписан 15 декабря – через тринадцать дней после пятой годовщины коронации.
И тут Жозефина дала волю слезам и крикам. Истерика перешла в исступленный вой, а исступленный вой – в истерику.
На шум в комнату вбежал Боссе. Жозефина распростерлась на полу. Наполеон склонился над ней. Император сделал Боссе знак, и они вдвоем принялись поднимать затихшую в беспамятстве Жозефину.
Когда они несли Жозефину по внутренней лестнице (один поддерживал тело за талию, другой – за ноги) в собственные покои императрицы, та голосом, похожим на дуновение ветерка, шепнула Боссе: «Вы сжимаете меня слишком крепко».
Боссе, вспоминавший об этом через десять лет и сохранивший тогдашнее изумление, замечает: «Я понял, что мне нечего опасаться за ее здоровье и что она ни на секунду не теряла сознания».
Какая актриса! Актриса во всем и всегда!
С того дня Жозефина не упускала возможности сообщать о предстоящем разводе всем встречным: лекарю, цветочнице, горничным. У Жозефины новая роль – роль невинной жертвы интересов Империи.
С ее лица не сходило выражение покорной печали. Такой и запечатлел художник Жозефину на гравюре, с которой она меланхолично улыбается из-под вуали.
Жозефина не отменила балов. Напротив, она бросилась в развлечения, как будто можно насытиться впрок…
Но и среди веселья Жозефина не выходила из образа. Один из приглашенных на бал в ратуше 4 декабря записал: «Была замечена печаль императрицы Жозефины».
Одиннадцатого декабря император поехал охотиться к Бертье в Гро-Буа. «Их величества император и императрица присутствовали вчера на блестящем празднестве, данном его высочеством принцем Невшательским в его имении Гро-Буа», – писал «Вестник Империи».
Но он умолчал о случившемся там досадном происшествии. Празднество закончилось спектаклем, на котором, кроме императора и Жозефины, присутствовали три короля: Вюртембергский, Вестфальский и Неаполитанский, а также князь Куракин и адмирал Чичагов.
Бертье получил приказ доставить обществу как можно больше развлечений. Особенное внимание приказано было обратить на императрицу, согбенную, как отяжелевший вялый цветок, удрученную отчаянием.
Бертье выписал актеров варьете, чтобы поставить собиравшую весь Париж пьесу Ода «Руссель-младший, учитель декламации». И первая же сцена вызвала общее изумление выбором пьесы.
Руссель-младший комически жаловался на отсутствие наследников. И добавлял: «Тяжело такому человеку, как я, не иметь никого, кому можно передать наследие славы. Я разведусь, чтобы жениться на молодой женщине, с которой буду иметь детей».
Бертье, то ли по недомыслию, то ли в желании наилучшим образом исполнить приказ веселить императрицу, надрывался от смеха. Император нашел, что он очень невоспитан, и, когда занавес опустился, спросил:
– Давно ли играют эту пьесу?
– С год, государь.
– И она имеет успех?
– Громадный успех.
– Досадно. Если бы она была мне известна, я запретил бы ее. Господа цензоры, кажется, поставили своей задачей только и делать, что глупости.
И Наполеон уехал.
С этой минуты император занялся хлопотами о признании консисторией недействительности его брака, указывая ей через Камбасереса на формальные поводы. Теперь пришлись кстати издержки торопливости и гражданского, и церковного обрядов. Консистория, хотя и польщенная, не преминула заметить, что, быть может, пристойнее было бы обратиться к папе, на что Камбасерес возразил, что не имеет приказания вступать в сношения с Римом.
– Но папа в Савоне, – говорили священники.
– Мне не поручено сноситься с ним.
– Но есть палата кардиналов в Париже.
– Они не имеют юрисдикции.
– Но существует еще комиссия кардиналов, архиепископов и епископов, заседающая по делам Церкви.
– Они не составляют трибунала.
Консистория подчинилась и на заседании 9 января 1810 года вынесла приговор об уничтожении брака, присудив супругов «для исправления» церковных канонов к милостыне и указав, «что их величества не могут более иметь сношений, не навлекая на себя канонических штрафов».
А тремя неделями ранее, вечером 15 декабря 1809 года, в Тюильри в присутствии всей императорской фамилии, Камбасереса и Реньо де Сен-Жан д’Анжели состоялась печальная церемония, похожая на похороны.
Наполеон, с видом застывшего и торжественного величия, выразил желание подчиниться воле народа, а Жозефина ответила краткой речью, выученной наизусть утром за туалетом.
Не обошлось без слез.
Акт подписан.
В последний раз взглянула императрица на трон. И, мгновенно одряхлевшая, она с трудом добралась до пока еще своих покоев, чтобы провести там последнюю ночь. Одна.
Чтобы утешить креолку
«Мне очень скучно было вновь увидеть Тюильри. Большой дворец показался пустым, и я чувствовал себя там одиноким…» – это признание Наполеона.
Какой бы Жозефина ни была, она одушевляла торжественную суровость парадных залов и гулких галерей. Уехав 16 декабря из Тюильри в Мальмезон, Жозефина увезла с собой аромат дивных благовоний и радующие взгляд наряды. Дворец покинула женщина. Не важно, что она давно уже стала всего лишь миражом далекого видения, что грация ее несколько отяжелела, а очарование размылось временем…
Наполеон не мог оставаться во дворце без Жозефины. «Император уедет в воскресенье из Парижа, чтобы провести несколько дней в Трианоне. Оттуда его императорское величество отправится в Рамбуйе», – пишут в тот день газеты. А на следующий день известие подтверждается: «Его императорское величество император отбыл сегодня в 4 часа в Трианон».
В старом королевском парке, под серым небом, среди зимнего безмолвия император скроет свою тоску и будет досадовать на себя за свою меланхолию.
Что способно вознаградить его за принесенную жертву, за попытку вычеркнуть из памяти лучшие, хотя часто и тягостные, воспоминания, за отказ от чудного и страстного образа прошлого, за отказ от себя – молодого и пылкого?
Он оплакивал Жозефину как женщину, как спутницу, достойную его любви. Сейчас он не хотел думать о том, что эта женщина его обманывала и меняла на бивачных донжуанов и даже на нечто похуже. Он не хотел думать о том, что из-за нее не раз становился посмешищем…
Одно только жило в нем: любовь IV года. Она была первая, которую он полюбил, его первая любовь, его первая нежность. В благодарность за это и сохранил он к ней вибрирующую от малейшего прикосновения памяти привязанность.
Она если и не любила его, то верила в него в час робких дебютов. Она предчувствовала его великое будущее. И он благодарил ее (в его глазах всегда молодую и красивую) за то, что не пренебрегла им. Ему казалось, что он в долгу перед ней. И всю жизнь он платил по этому долгу.
Разве не рассчитался он со своей кредиторшей? И кто бы дал ей проценты большие, чем он?
Что же это за проценты?
Почести.
Для Империи Жозефина должна была остаться императрицей, миропомазанной, коронованной, царствовавшей. Нужно, чтобы знали, что она сошла с трона, чтобы удовлетворить желание народа иметь Наследника. Церковный и гражданский развод делает ее чуждой фамилии Бонапарта. Значит, теперь она снова Таше де ля Пажери или Богарне? Нет! Она продолжит носить фамилию императора. Это, конечно, противно канонам Церкви и букве закона, но не противно признательной памяти императора. Не о том же ли говорит записка, которую Наполеон написал Фуше в первый же месяц своего нового брака?
«Компьен, 24 апреля 1810 года.
Правда ли, что вышли гравюры под названием "Жозефина Богарне, урожденная ля Пажери"? Если это верно, то прикажите их конфисковать и наказать граверов».
Примечательно, что «Императорский альманах» после перечня «Двора Марии Луизы» издает «Двор императрицы Жозефины». И без Империи и трона Жозефина не перестает быть императрицей.
Не отказывает Наполеон Жозефине и в деньгах, как, впрочем, и всегда. Как и всегда, их оказывается слишком мало для аппетитов Жозефины.
«Монитёр» 17 декабря 1809 года опубликовал статьи сенатского решения:
«Статья первая. Брак, заключенный между императором Наполеоном и императрицей Жозефиной, расторгается.
Статья вторая. Императрица Жозефина сохранит титул и ранг коронованной императрицы-королевы.
Статья третья. Ее вдовья часть определяется ежегодной рентой в 2 миллиона франков из средств государственного казначейства.
Статья четвертая. Все распоряжения, могущие быть сделаны императором в пользу императрицы Жозефины из средств его цивильного листа, будут обязательны для его преемников».
Первым после развода распоряжением императора было его завещание относительно Жозефины, исполнить которое он просил народ и Империю. Обещал ли он Жозефине, как рассказывали, вдовью пенсию в 5 миллионов франков ежегодно и обширные владения?
Как бы там ни было, император понимал, какой доли лишает свое семейство и насколько неумеренным могло казаться другим такое содержание.
После развода Жозефина получила 2 миллиона франков, назначенных Сенатом, и прибавку ко вдовьей части в 1 миллион, дарованную сразу. Три миллиона – это очень по-императорски…
Из рачительного эконома Наполеон в расчетах с Жозефиной превратился в расточительного. То, что он пожаловал ей, никогда бы не увидели кровные родственники императора, Наполеониды.
Вдовью пенсию Наполеон назначил Жозефине из сумм государственного казначейства. Пусть так, но он делал ей другие щедрые подношения, из личных средств. Он продолжит оплачивать долги Жозефины.
Правда, Жозефине запретили бывать в Тюильри. Но взамен она получила замок в Наварре, Мальмезон и Елисейский дворец. Это – дача, замок у ворот Парижа и дворец в самой столице.
Император говорил Евгению: «Чего я больше всего желаю, так это чтобы она успокоилась и чтобы ее не волновала парижская болтовня».
Но Жозефина уже успокоилась. Она органично вошла в новую роль благородной ссыльной императрицы, покорной обстоятельствам и «тем крохам, которые посылает судьба». А, собственно, на что было жаловаться при ее-то послужном списке?
Мальмезон – место ссылки
Итак, она в ссылке. Осмотрим это место.
Полагали, что после развода императрица покинет если не Францию, то по крайней мере окрестности Парижа.
Носился слух, что Жозефина выберет резиденцией Ахен. Ничего подобного. Она отправилась в Мальмезон. И не только потому, что любила это место. Мальмезон – напоминание о только что прошедшем, милый его осколок. Кроме того, отсюда недалеко до Парижа. А для «ссыльной» Жозефины так важно иметь возможность быстро при необходимости (какой, Боже?) прибыть в столицу.
В 1809 году Мальмезон только смутно напоминал дачу, купленную во время Египетской кампании. Всё переделано, модернизировано и изукрашено. Это стоило несколько миллионов.
Бонапарт, возвратившись из Египта, нашел «замок рушащимся со всех сторон», свидетельствовала мадам Жюно. Она, безусловно, преувеличивала. Но все-таки таким, каким он был тогда, Мальмезон мало подходил для жизни, какую консул собирался вести в нем. Бонапарт говорил о тогдашнем Мальмезоне, что он «сухой, выжженный».
И поместье принялись оживлять.
В 1801 году реставрация продвинулась настолько, что архитектором Фонтеном и его помощником Персье (впоследствии – создатели наполеоновского стиля) уже были израсходованы 600 000 франков. На вопрос Бонапарта, сколько еще вложений понадобится, последовал ответ: «Более миллиона». Благодаря Жозефине эта сумма вырастет почти вчетверо.
Отстроили два дорических павильона при въезде в парк.
Увеличили столовую. Правда, переделки привели к тому, что столовая почти не использовалась и приглашенных в сезон усаживали обедать в саду, в палатке.
Из трех комнат нижнего этажа сделали галерею, куда потом свезли множество бесценных картин и античных статуй.
Из прежней спальни сделали зал Совета, в виде военной палатки, обитой шелком, в то время трехцветным.
На первом этаже Бонапарт занял три комнаты: ванную, уборную и спальню, окрашенную в серый цвет, с кроватью на римский лад в алькове.
В двух шагах оттуда – четырехугольная комната Жозефины.
Библиотека – любимое место занятий Бонапарта. Она разделена на три части дорическими колоннами красного дерева, поддерживающими декорированные арки. Письменный стол из красного дерева с золоченой бронзой, с самопритворяющимися ящиками. Чернильный прибор из слоновой кости с бронзовыми инкрустациями и тремя вазами. Средняя ваза скрывает звонок. Сбоку – бронзовый золоченый факел в три свечи. Вертящееся кресло из вяза, обитое зеленым шелковым кантом.
Когда на улице бывало жарко, письменный стол из библиотеки выносили на улицу и ставили под тиковый тент, на маленький мостик, перекинутый через ров во дворе.
В Мальмезоне был даже театр. Устроенный сперва во втором этаже, он не понравился Наполеону малыми размерами. Его перевели во временный зал, сооруженный в парке, в ожидании возможности исполнять комедии на настоящей сцене, за которую Персье и Фонтену заплатят 30 000 франков. Со временем парк населили статуями, героями и богами. Из музея привезли два красных мраморных обелиска – каменные сторожа, призванные охранять очаг завоевателя Египта.
Парк простирался до Рюейля. Постепенно путем целенаправленных приобретений он значительно увеличится. Там было всё: молочная ферма; озера; теплицы и оранжереи; английский сад, разведенный знаменитым Бертольтом и поддерживавшийся в должном виде специально приглашенным англичанином; мостики, бельведеры, гроты, каскады; даже храм Любви, или Фортуны (его называли и так и этак, с намеком, что обе они улыбались Бонапарту).
Предметом особой гордости и попечений Жозефины стали теплицы, где она собирала – и по каким ценам! – самые редкие, самые прекрасные, самые нежные цветы, душистые образы родной Мартиники. Жозефине много цветов дарили, знали, что это трогало ее.
Мать прислала Жозефине манговые деревья и семена манго; Отто, комиссар в Лондоне, – карликовые деревья.
Жозефина писала ему из Мальмезона в 1801 году:
«Очень вам благодарна, гражданин, за ваши новые любезные заботы. Очень сочувствую вашему предложению помочь мне всеми возможными для вас способами в исполнении моего плана натурализации во Франции разных полезных деревьев. Некоторое время назад я выписала большое количество таковых из Америки, что не помешает мне прибегнуть еще и к вам.
Я в восхищении, что обязана частью вам удовольствием, ожидаемым мною от удачи моего проекта.
Вы дали мне надежду, что садовник согласится дать вам несколько любопытных семян. Прошу напомнить ему о его обещании.
Собираюсь послать вам вскорости выписку растений, которые нужно спросить у господ Зее и Кеннеди.
Примите уверения в особом моем сочувствии».
Любовь к цветам так сильна в Жозефине, что цветы стали одним из самых приятных ей подарков.
Гортензия, в то время уже голландская королева, в 1806 году пишет матери из Голландии:
«Посылаю тебе плоды, которые, наверное, еще не созрели во Франции: их выписывают в лучшие оранжереи.
В Роттердаме мне оказали любезность: думая, что я имею твою любовь к цветам, в залу, где был подан завтрак, собрали все самые красивые. Я осмотрела их с видом знатока, но думаю, что тебе они показались бы прекраснее, нежели мне.
Прощай, милая мама. У тебя столько прекрасных растений, что трудно найти для тебя новые».
Иногда явная для всех любовь Жозефины к цветам служила прикрытием любовных интриг.
Она писала близкой подруге:
«Мальмезон, имевший для меня столько привлекательности в этом году, кажется сейчас пустынным и скучным[29].
Вчера я так поспешно уехала, что не имела времени сказать что-либо садовнику, который обещал мне цветы.
Я непременно хочу ему написать. Я хочу засвидетельствовать ему мою печаль, так как, моя милая крошка, она очень сильна…»
Занимательное, должно быть, садоводство у садовника, вызывавшего такую «сильную» печаль. Но, в конце концов, так как Жозефина любила цветы, не естественно ли, что она любила и садовника. Остается узнать, которого.
Граф д’Англез дает такое объяснение любви Жозефины к цветам: «Чересчур несчастная в царствование своего супруга от его грубости и пренебрежения, она прибегла к ботанике и довольно далеко ушла в этой приятной науке».
Но для нас нет секрета в том, что именно переживала Жозефина в царствование своего супруга. Любовь же Жозефины к диковинным растениям – это продолжение ее любви ко всему яркому, всему, что составляло предмет вожделения для уроженки экзотической страны. И стало предметом еще большего вожделения для креолки, живущей во Франции. Иметь такие растения здесь – это признак роскоши, которую могут позволить себе очень немногие.
Жозефине мало было растений. Она выписывала крикливых попугаев, ловких и хитрых обезьян, мериносов, кенгуру и газелей, которых Бонапарт угощал табаком из своей табакерки. В коридорах Мальмезона, его кулуарах, вестибюлях, передних – везде можно было видеть клетки, в которых бились, кричали и пели маленькие пернатые создания.
Должно быть, восхищенный всем этим кардинал Антонелли расхваливал «утехи Мальмезона». Ничего подобного не было даже в садах Ватикана.
Жозефина вырывала обитателей тропиков из привычной им обстановки, чтобы заставить жить рядом с собой, чтобы тешиться ими.
Экзотические гости тешили Жозефину насколько хватало сил. А потом многие из них умирали, не выдержав новых условий. Как умерла одна из очаровательных и страшных обезьян редкого вида, принимавшая дорогие лекарства с видом важной персоны; как умерли диковинные птицы, похожие на индеек. Их с головками, спрятанными под крыло, находили в утренние часы под кустами.
А жаль… Они величественно скользили по кротким волнам озера, как маленькие темные галеры, и с достоинством принимали хлеб из рук Жозефины. А сама Жозефина восседала в длинной шлюпке под створчатым шатром, шитым золотом. (Счет за эту роскошную лодку не был оплачен ив 1814 году, году смерти императрицы.)
Бонапарт любил, вернувшись из военного похода, пожить в Мальмезоне. Его прельщала жизнь в месте, где «дивно хорошо и чрезвычайно просто».
Встав в 5–6 часов утра, он работал в кабинете, откуда выходил только к завтраку. А в дни безотлагательной работы он приказывал сервировать себе завтрак на круглом столике рядом с письменным столом.
Завтракали в Мальмезоне в 11 часов, без гостей. Только по средам устраивались большие парадные обеды.
Бонапарт работал до 6 часов, времени обеда.
В официальный приемный день у дверей Мальмезона – толпа.
В другие дни – только приглашенные друзья. В Мальмезоне, на даче, близкие друзья Первого консула бывали, пожалуй, чаще, чем в Тюильри.
Фонтен перечисляет только дюжину приглашенных на один из дней отдыха. В действительности общество более многочисленно. Там бывает Вольней, к которому Жозефина питает «искреннюю дружбу» и «любовь к его уму», тот Вольней, который проводит иногда в Мальмезоне по сорок часов и возвращается оттуда больным; Мюрат, Лебрен, Жтоно, Тальма, Савари, Дюси, де Сен-Пьер, Дюрок, Камбасерес, Бертье, Талейран, Рапп, Корвизар, д’Арлевиль. Как-то Бонапарт в присутствии друзей, когда Жозефина игриво ударила его по плечу, шутливо обронил: «Господа, будьте свидетелями, моя жена меня бьет!» Д’Арлевиль удачно сострил: «Все знают, что ей одной принадлежит эта привилегия, генерал!»
Из женщин там бывали все представительницы ветреного общества тех дней.
Однажды англичане воспользовались простотой и даже беспечностью, царившей в Мальмезоне, и попытались захватить Бонапарта, выехавшего в Париж всего с двенадцатью человеками эскорта. Кадудаль и сто его сообщников, переодетые в мундиры национальных гвардейцев, взялись за это предательское дело за вознаграждение в 100 000 франков. Заговор вовремя раскрыли.
Бонапарт участвовал в играх гостей. Местом их чаще других бывал парк. Играют в чехарду, жмурки, в «ножницы». Бонапарт, как и положено в играх, плутовал, смеялся. Дурачась, подталкивал Жозефину, когда в теплые весенние ночи среди аллей, залитых бледным светом луны, начинали водить старинные хороводы («Вы, хороводники! Держите ровнее круг!»). Дамы надевали для таких случаев легкие юбочки и прозрачные шарфы. Ветер мягко касался изящной ткани, и она, казалось, с трепетом отдавалась ему.
Многих шокировал образ жизни Бонапарта в Мальмезоне. Талейран писал знакомому: «Приехал я в Мальмезон, и знаете, что я там делал и где устроил Первый консул свой рабочий кабинет? На одной из лужаек. Сидели на траве. Это ничего не значит для него, при его привычке к походам, сапогам и кожаным штанам… Но я! В шелковых чулках и штанах! Представляете ли вы меня сидящим на траве? Я разбит ревматизмом. Что за человек! Ему всё кажется, что он в лагере».
В день, когда Бонапарта сделали пожизненным консулом, он решил, что безыскусная мальмезонская жизнь не подходит для первого чина Республики. Это произошло 14 термидора X года (2 августа 1802 года). А 20 сентября он отправляется в Сен-Клу, чтобы осмотреть замок. И замок ему понравился. Так Сен-Клу стал постоянной резиденцией Бонапарта.
Двадцатого сентября помечена и записка Жозефины к нотариусу Рагидо, тому самому, который не советовал ей выходить за Бонапарта – «забияку, у которого только и есть что шпага да плащ».
«Сен-Клу, четверг.
Бонапарт во что бы то ни стало желает, любезный Рагидо, иметь купчую на Бузенвальское поместье, а также знать про него все подробности. Он желал бы иметь ее немедленно. Он хочет прогуляться туда сегодня вечером.
Примите, любезный Рагидо, уверение в моем уважении,
Жозефина Бонапарт».
До времен Империи он официально принимал начальствующих лиц в Сен-Клу. В Сен-Клу же Сенат сообщил ему решение народа, призывающего его на трон.
Однако к Мальмезону, как и ко всем вещам и существам первых лет его славы, Бонапарт сохранит тайное влечение.
Когда Бонапарт хотел убежать от самого себя и от своего сердца, он ехал в Мальмезон, чтобы насладиться безмолвным опьянением воспоминаний. Мальмезон видел его без орлов и пурпура, окруженного семьей и прекрасного своей будущей славой. Там он мог смеяться, бегать по аллеям…
И эти-то воспоминания вместе с Мальмезоном Бонапарт отдал Жозефине. Чего же больше?
Продолжение легенды
Легенда изображает Жозефину времен «мальмезонского заточения» олицетворением безутешной печали и благородного отчаяния, медленно умирающую от разлуки с Наполеоном.
Но действительно ли она столь безутешна? Отвечая на этот вопрос положительно, обращают внимание на письмо Жозефины Мармону, в котором есть такие слова: «Вы знаете, какова моя привязанность к императору, и можете судить, что я выстрадала. Только его счастье может вознаградить меня за такое самопожертвование». Но это письмо вряд ли стоит использовать в качестве решающего аргумента, так как оно направлено тому, кто непременно должен был показать его императору.
Не аргумент и заметки Жоржетты Дюкре, которая писала скорее с усердием, нежели с точностью: «Императрица, сохранив к императору привязанность, граничащую с обожанием, не позволила переставить ни одного стула в помещении, которое он занимал, и предпочла тесниться. Всё осталось в том же самом положении, как было, когда император покинул свой кабинет: книга по истории, положенная на бюро, на той странице, где он остановился; на пере сохранились чернила, которыми минуту спустя могли писаться законы для Европы; карта земных полушарий, по которой он показывал страны, которые он хотел завоевать, носила некоторые следы нетерпеливых волнений, причиненных, быть может, легкими возражениями. Жозефина взяла на себя труд стирания пыли, осквернявшей то, что она называла "своими реликвиями", и редко давала разрешение входить в это святилище.
Римская постель Наполеона без занавесей, по стенам его комнаты развешаны ружья и несколько принадлежностей мужского туалета разбросаны по мебели. Казалось, он сейчас войдет в эту комнату, откуда он изгнал себя навсегда».
Какая трогательная картина… Только она имела не слишком много общего с реальностью.
Как, не утешившись, Жозефина могла бы менее чем через месяц после развода настойчиво вмешиваться в переговоры о женитьбе Наполеона? А ведь она даже давала советы Меттерниху относительно невесты – Марии Луизы. Жозефина даже предложила свои услуги самой австриячке. И та, нисколько не считая это компрометирующим, соглашается «поболтать». Известно, чем закончилась эта болтовня.
Как, не утешившись, могла бы Жозефина принимать в Мальмезоне мадам Валевскую с сыном. Как могла бы она, отвергнутая и безутешная, принимать любовницу «обожаемого Наполеона», к которой он питал нежные чувства и которая родила ему ребенка?
Вот отрывок из сочинения некоего автора, составившего короткий диалог между императрицей и Б.:
«– Вы несчастны, мадам?
– Не настолько, как думают. Во мне досада, но не злоба; воспоминания, но не сожаления. Признаюсь, что я не могла уничтожить в себе некоторую нежность к Наполеону с тех пор, как он меня отверг. Так мы созданы, особенно когда доходим до той чрезмерной степени доброты, какую дает нам привычка не отказывать ни в чем. Мы любим тех, кто нас оскорбляет, и чувствуем, что имеем сердце, когда его разрывают.
– Имеете ли вы еще некоторую слабость к Наполеону? – и вы об этом спрашиваете? Ах! Да, я люблю его: я не могу освободиться от любви к нему…»
Это тоже часть легенды. Жозефина только играла безутешную любовницу, надеющуюся на возвращение возлюбленного. (Иначе зачем она так старалась женить Наполеона?)
Жозефина разыгрывала целые сцены, когда ожидала визитов императора. Накануне она, по собственному уверению, чувствовала себя растроганной и трепещущей. Жозефина утверждала, что вынуждена оставаться в кресле в ожидании Наполеона, так как лишалась сил двигаться.
Наполеон всегда отдавал распоряжение, чтобы при его встречах с Жозефиной присутствовали третьи лица. Может быть, он сам не был уверен в своих чувствах? Может быть, он опасался выказать то, чего так ждала Жозефина – грубое пробуждение чувства, вспышку былых любовных воспоминаний?.. Это осталось его тайной.
Но и это Жозефина толковала в свою пользу: император не дает ей «более заметных доказательств» своих чувств, опасаясь ревности Марии Луизы. Но это абсурдно… Наполеон, пожелай он возобновить интимные отношения с Жозефиной, нашел бы способ сделать это скрытно ото всех.
И наконец, как могла безутешная Жозефина поддаться плотскому порыву с кем-либо, кроме Наполеона?
Имеется свидетельство Виель-Кастеля-сына, который утверждает, что отец его вновь сделался после развода любовником Жозефины, каким уже был раньше. Этот Виель-Кастель слыл «значительной ничтожностью». Но это, очевидно, не служило для Жозефины поводом презирать его. Ведь не презирала же она Шарля.
Взглянем теперь на жизнь, какую вела в Мальмезоне безутешная Жозефина.
С девяти часов она причесана и одета, затянута в корсет. Жозефина раньше была противницей «этого орудия пытки», но теперь, начав отчаянно толстеть, вынуждена прибегать к нему.
Жозефина по-прежнему – преданная рабыня моды. Платья для нее шьет мадмуазель Маргарита, одна из первых мастериц Леруа. Девушка безвыездно жила в Мальмезоне, и императрица буквально осыпала ее подарками.
(После смерти Жозефины осталась куча неоплаченных счетов, она задолжала только портным 40 или 45 тысяч франков.)
Утро занимали визиты и покупки. Мальмезон вновь сделался местом паломничества продавцов женских уборов и безделок.
Жозефина не задумываясь ответила Бурьену, который выразил удивление по этому поводу: «Что делать, мой друг, всё это должно было бы быть для меня безразличным, но это привычка».
Что до гостей, их бывает много, и не из худших. Ясно, что одиночество отвергнутой в Мальмезоне – слабый пункт легенды.
Маршал Кастеллан отмечает в своем журнале 12 января 1813 года: «Я был в Мальмезоне, представлялся императрице Жозефине».
И не он один. Приезжавшие утром большей частью приглашались к завтраку. Как и обед, он состоит из одной перемены кушаний, вторую составляет десерт. Первая перемена включает супы, соусы, жаркое и пирожное. Всё подается сразу. За стулом каждого приглашенного – лакей, подававший по окончании трапезы синий лекарственный шарик и стакан теплой воды, чтобы прополоскать рот.
Что касается императрицы, то сзади нее – два лакея, скороход, охотник и главный метрдотель.
Завтрак продолжался три четверти часа. В Тюильри во времена Империи он отнимал не более двадцати минут.
Послеполуденное время проходило в болтовне, в игре на бильярде. Гости, впервые попадавшие в Мальмезон, глазели на сокровища картинной галереи.
Если погода была хорошей, гости разбредались по парку дразнить животных или наживали мигрень, любуясь яркими охапками тепличных цветов. Иногда все отправлялись в экипажах на прогулку по окрестностям.
Но все скучали. Недоставало Парижа.
В ожидании обеда Жозефина иногда играла на арфе красного дерева с орлом на верхушке, с украшениями из золоченой чеканной бронзы, или вышивала. Для вышивания имелись пяльцы красного дерева с украшениями из чеканной бронзы: лебеди, факелы, обвитые венками, рои пчел, лавры, треугольники с женскими головками внутри.
Составление писем тоже было для Жозефины средством скоротать время. К услугам императрицы – бюро с крышкой из зеленого гранита.
Скрасить скуку можно было и забавами с драгоценностями, хранившимися в комоде красного и тисового дерева, с орлами и столешницей из крапчатого итальянского мрамора. Жозефина примеряла серьги, браслеты, диадемы… Милостиво давала рассматривать их восхищенным дамам. Бриллианты сияли, опьяняя холодным чистым блеском…
Наконец обед, во всем похожий на завтрак.
В девять часов все возвращались в салон, где слушали игру императрицы.
В одиннадцать часов подавали прохладительные напитки, мороженое, торты, чай.
В полночь Мальмезон погружался в сон.
А назавтра происходило то же, что и вчера.
В других резиденциях Жозефины расписание мало чем отличалось от мальмезонского.
Жозефина в борьбе со скукой придумала неожиданное развлечение – устраивать браки. (Впрочем, не такое уж неожиданное, устраивала же она брак Наполеона.)
Один из таких союзов – брак Пурталеса, вызвавший поток разговоров в Париже. Отчет об этом можно прочесть у Кастеллана, родственника невесты. Нет более живого наброска мальмезонского двора 1811 года.
При императрице состояли мадемуазели Виргиния и Луиза де Кастеллан, дочери мадам де Кастеллан-Норан-те, урожденной Сомери. Мадемуазель Луиза де Кастеллан 18 ноября вышла замуж за графа Фрица де Пурталеса, шталмейстера императрицы.
Вот как устроился их брак. Дамы императрицы, заметив с некоторого времени, что де Пурталес очень занят Луизой, предуведомили императрицу, что шталмейстер не остается в салоне в отсутствие мадемуазель де Кастеллан. Пурталес был замечен у двери мадемуазель де Кастеллан, когда собирался просунуть туда письмо. Об этом тотчас сообщили императрице. Она позвала де Пурталеса и Луизу, вышла с ними в сад и начала выговаривать Луизе, говоря: «Вы не имеете ничего, кроме вашего имени. Господин де Пурталес очень богат. Вы не можете верить в его желание жениться на вас».
Де Пурталес вмешался: «Я был бы очень счастлив. Таково мое намерение».
Императрица сказала тогда: «Я даю 100 000 франков награждения и сделаю приданое».
Жозефина на самом деле обещала 100 000 франков, так как ей это ничего не стоило, но так и не выплатила их. После ее смерти пришлось получать их из ее наследства.
Конец истории Кастеллан рассказывает не менее непринужденно:
«Церемония свершилась в Мальмезоне. Фриц де Пурталес был протестантом, и потому Маррон, министр, исповедующий ту же религию, благословлял его в салоне. Его Библия лежала на столе, покрытом зеленым ковром. По правую и по левую его руку стояли два помощника, некрасивые, маленькие, в черных одеждах со шпагами.
Потом перешли в часовню, где кардинал Мори, назначенный парижским архиепископом, в сослужении с домовыми священниками императрицы Жозефины и Жерфанионом, маделенским кюре, благословил супругов.
Его речь была прекрасна. Он искусно говорил о прошлом величии императрицы, о ее настоящем положении. Он распространялся об уважаемых семьях обоих супругов. Всё это давало почувствовать оратора старой школы.
Родственник мадемуазель Луизы де Кастеллан только по фамилии, я был избран держать венец вместе с камергером императора. Полагаю, что выбрали самый тяжелый из венцов.
По окончании церемонии императрица Жозефина обняла мадам де Пурталес. Однако это было бы уместнее сделать в ее кабинете. По-моему, в ее положении нужно иметь еще больше достоинства, чем если бы она царствовала».
Еще одно развлечение для Жозефины – приезды Гортензии, почти разошедшейся с Луи. Она привозила с собой сына, названного Наполеоном.
Спустя годы ему предстояло вступить на французский престол. А пока он довольствовался беготней по саду, разграблением теплиц, высасыванием сахарного тростника и получением от бабушки ящиков с игрушками, превращавшими перед праздниками и днями рождений Мальмезон в базар игрушек.
Но визиты Гортензии непродолжительны. Почему? Мадам де Ремюза, которая, кажется, права в данном случае, заметила: «Жозефина и ее дочь были дружны, но слишком схожи между собой, чтобы сговориться».
Так что же составляет главное развлечение Жозефины (из перечисленных) в это время? То, что она никогда не скрывала, то, что приносило ей наслаждение едва ли не большее, чем плотские утехи, – мотовство. В чем-чем, а в этом она притворяться и не желала, и не могла.
На Жозефину не действовали ни увещания императора, ни советы верных ей людей, ни сплетни недругов.
Император вынужден был накануне очередных выплат, полагающихся Жозефине, 1 ноября 1811 года, дать министру финансов следующие инструкции:
«Вам надлежит секретно разыскать интенданта императрицы Жозефины и сообщить ему, что ему ничего не будет заплачено, пока не будет представлены доказательства, что долгов не существует. И так как я не потерплю насмешки в данном случае, то личная собственность интенданта послужит мне гарантией. Итак, вы объявите этому интенданту, что с 1 января будущего года не будет произведено никакой уплаты ни вами, ни государственным казначейством до тех пор, пока он не засвидетельствует и не поручится своею собственностью, что долгов не существует.
Мне известно, что траты этого хозяйства очень беспорядочны. Повидайтесь же с этим интендантом и узнайте, как обстоят денежные дела. Ибо смешно, что вместо экономии, которую императрица должна была бы иметь, получаются долги, которые нужно платить. Вам легко добиться обо всем этом ответа у интенданта и дать ему понять, что он очень скомпрометирован.
Найдите случай увидать императрицу Жозефину и передайте ей, что я надеюсь, что ее хозяйство будет вестись с большей экономией.
Императрица Мария Луиза имеет только 100 000 экю. Она уплачивает свои расходы каждые восемь дней. Она лишает себя платьев и отказывает себе во всем, чтобы никогда не иметь долгов.
Итак, мое намерение таково, чтобы с 1 января ничего не было заплачено более по счетам двора императрицы
Жозефины без удостоверения интенданта, что долгов не существует. Узнайте бюджет 1811 года и бюджет, установленный на 1812 год. Он не должен превышать миллиона.
Если слишком много лошадей, нужно часть упразднить. Императрица Жозефина, имеющая детей и внуков, должна была бы сэкономить для них кое-что полезное, вместо того чтобы делать долги».
Министр производит дознание. Результат удручает.
А между тем Жозефина писала своему интенданту: «Вы найдете мое письмо слегка преувеличивающим, но я замечаю, что с каждым днем остановлюсь не только экономнее, но даже скопидомнее».
Среди всего этого – свадеб, каверз и долгов – какая часть отчаяния приходилась на долю Наполеона? При этом маленьком дворе изгнанницы какую действительную роль играли воспоминания и само имя императора?
Жозефина лениво дарила благосклонность всякому, кто умел ей польстить. И если среди всего этого Наполеона еще не забыли напрочь, то только потому, что он оставался источником погашения чудовищных долгов. В глазах Жозефины это его единственная заслуга. Императору дадут понять это в мрачные часы заката Империи.
Пусть он подождет!.. Он узнает…
Но нет. Он не узнает никогда. Он, отправленный на остров, в безысходном одиночестве, среди вздымающихся волн океана, сообщника английской измены, он, обобранный, преданный и проклятый, подтвердит легенду и освятит для обманутого потомства память о его «доброй Жозефине».
Казацкие любезности и французские улыбки
Итак, в 1814 году Великая Империя пала. Достаточно было двух лет неверности фортуны и измены «толстых эполетов», чтобы в один день уничтожить якобинское и императорское творение. Список содействовавших этому разрушению не стоит приводить здесь. Одна Жозефина должна нас интересовать.
Посмотрим на нее в этот трагический час: никогда ни одной женщине не представлялось случая выступить в более эффектной роли: уйти со сцены со своим императором.
После ужасных сражений Париж, а с ним и вся Франция, пали. Людовик XVIII мог возвратиться. Бонапарт обуздан Коалицией.
Об этом кричат на всех перекрестках, пишут в журналах. К тому же 3 апреля пала последняя надежда императора: он прижал к груди, вздымающейся от рыданий, бешенства и унижения, орлов своей гвардии. Третьего мая он пристал на английском фрегате «Необузданная» в Порто-Феррайо.
С этого дня Жозефине осталось жить всего двадцать шесть дней.
Что делала она в те дни, окутанные крепом поражения, что сделала она такого, что могло бы напомнить, что у Империи все еще есть императрица, и императрица, верная императору?
Двадцать девятого марта казаки отправляются в разъезды по окрестностям Рюэля, вдоль Сены. Испуганная Жозефина, зашив бриллианты в нижние юбки, бежит в Наварру. Она прибыла туда ночью 30-го.
Что она чувствовала? Об этом свидетельствует письмо, написанное ею знакомой 7 апреля:
«Я приехала сюда 30-го, а Гортензия со своими детьми два дня спустя. Она столь же страдает и столь же огорчена, как и я. Сердца наши разбиты всем происходящим, особенно неблагодарностью французов. Журналы полны самых ужасных оскорблений. Если вы их не читали, лучше и не надо, они причинили бы вам боль.
Император, кажется, посылал в Париж маршалов Нея и Макдональда и герцога Виченцкого, предлагая свое отречение от престола в пользу Римского короля, но предложение не было принято.
До сих пор Эвре и Наварра спокойны, но не сегодня, завтра нам угрожает неприятельский визит. Можете ли вы поверить, что герцог Рагузский перешел на их сторону с корпусом, которым командовал?..»
И больше ни слова об императоре.
Она озабочена собственной судьбой. Не падут ли и на нее преследования, направленные на императора, ведь она императрица? Но тут же явилась спасительная мысль. Она отвергнута, разведена, разлучена, она – жертва Наполеона. В этом залог ее свободы. Но как объяснить это тем, от кого зависит ее участь?
И тут, о счастье, император Александр, не без влияния Талейрана, предложил Жозефине вернуться в Мальмезон. Она прибыла туда 15 апреля. «Мать принца Евгения возвратилась в Мальмезон» – таково официальное известие.
По прибытии туда ее первой заботой было написать Талейрану, избравшему во время падения своего государя путь, покрывший его бесчестием в глазах потомства. Жозефина благодарит за возможность вернуться в Мальмезон и рассказывает о том, что произвела перемены, каких требует ее новое положение. «Положение»! Вот слово, которое она считает подходящим. А вообще же она желает узнать «намерения правительства» и готова на всё, о чем ее могут попросить. Но ее не просят ни о чем.
Неожиданный поворот в судьбе Жозефины. Ее навещает император Александр, победитель императора Наполеона.
Что влекло Александра в Мальмезон, что заставляло свидетельствовать уважение, рассыпаться в фамильярностях высшего тона, снисходить до утонченных любезностей? Жозефина ли, Гортензия ли притягивали его, та или другая, или обе вместе? Он сохранил эту тайну. Дамы тоже.
Жозефина в эти дни мотала больше, чем когда-либо.
В Мальмезоне непрерывные празднества и гости. Это «уже не та печальная и молчаливая резиденция, где в безвестности и немилости прозябала отвергнутая императрица. Взгляд благоволения, брошенный на нее с высоты величайшего из тронов Европы, как плодотворный луч, вернул жизнь, движение, веселье туда, где до того царили горькие сожаления, мрачные печали и горести, считавшиеся неутешными». Пусть это слова памфлета, но на этот раз памфлет говорит рядом с ложью и правду.
Что касается приглашенных, они без конца пересуживают хозяйку. «Жозефина, – говорит один пруссак, – имеет все прелести и прикрасы старой непотребной женщины».
Жозефина заказывает себе у Леруа туалетов на 6000 франков. Ведь нужно же почтить «московита». Пусть он увезет на память о ней эту камею, подаренную папой, и эту севрскую чашу с портретом, подарок императора!
Александр не остается в долгу и отвечает любезностью за любезность: отныне французская императрица в Мальмезоне получает для охраны казачий пикет. Ее охраняют, а не сторожат… «Никто тогда не удивлялся такой малости», – замечает де Вогюэ. Такой малости?
Жозефина вполне счастлива в окружении русского императора, этого «северного медведя», австрийских и прусских принцев, великих имен Англии. Это дает ей уверенность в прочности своего положения.
Не должна ли она также позаботиться о Евгении? Оставят ли ему его итальянское вице-королевство?
Через Александра Жозефина вступила в переписку с Тюильри. И скоро Евгений предстал перед королем. Людовик XVIII принял месье де Богарне и ради сына забыл пагубные мысли, какие могли быть с 1789 до 1794 года у его отца. К тому же этот отец был гильотинирован. Одним поводом больше приветить сына. «Принц Евгений прибыл вчера в Париж. Он был принят его величеством в три часа пополудни», – разнеслось по Парижу.
А через несколько дней – еще сообщение: «Русский император отправился в замок Сен-Лё, близ Монморанси. Его императорское величество обедал там с принцем Евгением, его матерью и сестрой». Как удачно составлен протокол – Жозефина просто мать, а не императрица…
Наконец, Евгений получает гарантии, а Гортензия – титул герцогини Сен-Лё, она, принцесса Империи!
Лавалетт приписывает эту награду инициативе Александра. Но не забудем, что Лавалетт был приближенным Гортензии. По его словам, именно Александр выпросил этот фиктивный титул для дочери Жозефины: «Людовик XVIII не решился прямо отказать императору. Но Блакас, министр короля, отнесся к этому с таким неудовольствием, что Александр приказал своему адъютанту, которому было поручено доставить ему грамоту о пожаловании Гортензии титула герцогини, не уезжать из Тюильри и даже ночевать там, пока он ее не добьется».
Допустим. Но если Гортензия не ходатайствовала сама, то должна ли она была принять подарок?
Впрочем, к чему искать оправданий, у нее никогда не было ничего общего с Наполеонидами и она осталась кем была: де Богарне. К тому же у нее перед глазами были примеры в ее же семье: Пьер-Жан-Александр де Таше, пенсионер Шамборского сената, проголосовал 1 апреля за лишение Наполеона короны и был возведен, в награду за это, Людовиком XVIII в пэры Франции. Да, это получше титула графа Империи, полученного им в 1804 году.
Но Провидение неумолимо.
14 мая на обеде у дочери в Сен-Лё Жозефина схватила простуду.
24-го в Мальмезоне был назначен обед в честь короля Прусского. Жозефина появилась на этом обеде улыбающейся. Ей удалось скрыть болезнь под маской креольского очарования, которое ее никогда не покидало и которое придавало ей мягкую покоряющую других прелесть.
Она же с Александром открыла бал.
После бала Жозефина отправилась в сад. Лавалетт рассказывает, что она говорила с Александром об императоре. Что они говорили о нем? Не узнал никто.
В тот же вечер Наполеон, пленник, лишенный короны, подъезжал к Оранжу, направляясь на остров Эльба.
На другой день Жозефина не встала с постели. Началась лихорадка. Однако в эти часы Жозефину волновало одно – Александр не должен увидеть ее такой…
«В день своей смерти она пожелала, – говорит мадам де Ремюза, – чтобы на нее надели очень элегантный капот, потому что она думала, что русский император приедет навестить ее».
Он и приехал, но в спальню не пошел.
Там на большой резной золоченой кровати в форме лодки с вензелем «Ж», украшенной в головах двумя лебедями, а в ногах – двумя рогами изобилия, под балдахином, расписанным золотыми красками, со спускающимися полукруглыми занавесями из индийской кисеи, расшитой золотом, уже агонизировала Жозефина.
28-го доктора признали гнилостное воспаление. Это дало Баррасу повод сказать, что на агонию Жозефины смотрели, «как на настоящее гниение, как на преждевременное разложение, следствие жизни, обуреваемой интригами и снедаемой развратом».
29– го в полдень без криков, без конвульсий Жозефина умерла. Казалось, что специально для нее придумали выражение: «Отошла в вечность». Она именно отошла.
В действительности болезнь Жозефины была гриппом.
Но от гриппа ли она умерла?
Монгальяр считает, что Жозефину отравили по приказу Талейрана, выступавшего в тайном сообщничестве с Людовиком XVIII. Она знала слишком много!
Во время Директории Жозефина участвовала вместе с Баррасом в бегстве дофина из Соборной башни. А обладая этой государственной тайной, запятнавшей права Людовика, не делалась ли она опасной для тех, кто захватил престол? Но это только версия.
30– го произвели вскрытие тела Жозефины и составили протокол, который удостоверял, что смерть наступила в силу естественных причин. Но что за доказательство – официальный протокол? Иногда он как раз противоположен правде.
Бальзамирование обошлось в 2619 франков 20 сантимов. После чего труп положили в свинцовый гроб, а его упрятали в дубовый гроб.
В тот же день газеты сообщили о смерти Жозефины: «Мать принца Евгения умерла сегодня в полдень в своем замке Мальмезон от болезни, сначала выразившейся в форме катаральной лихорадки, принявшей вдруг столь вредный характер, что больная умерла на третий день. Она столь же набожно, сколь покорно приняла все напутствия Церкви.
Жозефина имела печальное утешение умереть на руках дочери и сына, с которыми была столько времени в разлуке. За несколько часов до смерти она с удовольствием подумала, что многочисленные семейства, которые она имела счастье облагодетельствовать, вспомнят о ней. Казалось, эта надежда сильно смягчила ее горесть».
Итак, ее «пресса прекрасна», как и ее агония.
Тело остается выставленным до 2 июня. Около него неиссякающая толпа. Дефилирует «весь Париж», любопытствующий и роялистский. С утра до вечера по усопшей звонят на маленькой колокольне Рюейля, столь любимой императором во времена Консульства.
Всё обито, задрапировано прекрасными тканями. В церкви этих драпировок на 15 703 франка 75 сантимов.
Красивые похороны. На похоронах толпа и избранное общество. Ряды казаков. Фельдмаршал Сакен и генералы русского генерального штаба по приказу Александра сопровождают траурное шествие
Где же Гортензия? В Сен-Лё. Где Евгений? В Сен-Лё. Больны! Они так говорят. Пусть. Во всяком случае Леруа поставил герцогине Сен-Лё траурных туалетов на 892 франка.
Прекрасная надгробная речь. Ее произносит монсеньор де Барраль, архиепископ Турский. Сколько добродетелей, оказывается, было у Жозефины! Как мир переживет утрату столь редкого сокровища!
Погребение совершилось в церкви Рюейля с особого на то разрешения.
Только спустя годы дети умершей позаботились поставить ей памятник. Они желают, чтобы он был великолепен, величествен. У Наполеона одна плита, а у Жозефины будут пилястры, фронтоны, статуи.
«Принц Евгений и его сестра считали должным настаивать на своем первоначальном решении, – пишет рюейльскому мэру шевалье Этьен Суланж-Боден, шеф кабинета принца Евгения, – и вы без труда поймете различные мотивы, долженствовавшие поддерживать их в первоначальном решении. Их благородный характер достаточно известен, чтобы оттолкнуть всякую мысль о мелочной бережливости…» Вот почему работы по возведению монумента, начатые в 1822 году, продолжатся три года и выльются в 70 482 франка. Но памятник-то как хорош!
Его белый мрамор, творение архитекторов Жиле и Дюбюка, возвышается по правую сторону от хоров. Коленопреклоненная статуя – произведение Картелье. Пользуются случаем напомнить, что в той же церкви покоится дядя Жозефины с материнской стороны, скончавшийся в 1806 году.
Здесь найдет упокоение и Гортензия. Она уснет под изваянием Огюста Барра, напротив Жозефины. А на плите будет выгравировано:
Королеве Гортензии
сын ее, Наполеон III
Наполеон?.. Правда, был один Наполеон… Но что общего у него с теми, кто зарыт здесь?