...Вечером накрыли столы под яблонями в саду над Катунью — и зазвучали те самые песни, которые любил слушать и сам певал Василий Макарович. Воздух на Катуни чистый, хороший. Хотя и грустно, но — праздник, в Сростках, на родине Шукшина…
Долгая дорога в Верколу. Федор Абрамов
Жизнь человеческую сравнивают с дорогой. Став на ноги, человек отправляется в путь. Далеко ли, близко ли он уйдет от начала пути, после смерти вернется к началу: здесь его родина, здесь прорастет о нем память и будет вечнозеленой, если человек ее заслужил...
В далеком 1938 году ранним летним утром снарядили в путь-дорогу деревенского юношу, крестьянского сына Федю Абрамова, проводили его мать, братья и сестры, и пошел он из родного села Веркола в большой мир. Мы не знаем, какие чувства теснили Федино сердце в тот давний расстанный час. Может статься, впервые сел он на пинежский пароход, и долго-долго шлепали плицы колес по тишайшей водной глади, оставляя на реке недолгий след...
Мы только знаем, что так же, как нынче, синела широкая Пинега под ясно-звонким северным небом, уходила увалами за горизонт на все стороны бескрайняя лиственничная тайга и ставленные на века, толстостенные, как крепости, избы Верколы провожали Федора глубинно-темными взорами своих высоко прорубленных окон. И деревянные кони на крышах еще не знали тогда, что предстоит им стать действующими лицами нашей литературы, что так назовет писатель Федор Абрамов одно из лучших своих произведений, пронизанное душевной искренностью, наболевшей памятью сердца, — «Деревянные кони»...
В 1941 году студент третьего курса филологического факультета Ленинградского университета Федор Абрамов ушел в народное ополчение, на фронт...
Помню, был творческий вечер Абрамова в Доме писателя в Ленинграде. Абрамов говорил глуховатым, нижнего регистра голосом — он мог вдруг наполнить голос тревогой и мощью набатного гула, — отвечал на вопросы своих читателей с наибольшей душевной открытостью, какая только возможна в разговоре одного человека с толпой незнакомых людей. Речь шла о жизни, как сделать жизнь лучше, не только в смысле материального изобилия, но чтобы все было по совести, по разумению, по любви. Не дожидаться чьих-то решений и мудрых предначертаний, а каждому на своем, пусть маленьком поле быть хозяином слову и делу. И обрести в себе чувство хозяина большого, общего поля. И мужество — глядеть правде в глаза, не соглашаться с тем, что не благо... Само слово «жизнь» звучало в устах Абрамова как синоним «земли» и «России».
В числе вопросов писателю на том вечере был и такой: «Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к своему литературному успеху? Достигли ли вы его только за счет собственного труда и таланта или допускаете момент удачи? Может быть, вам повезло?»
«Конечно, мне повезло! — без раздумья ответил Абрамов. — В сорок первом году на фронте нашему взводу был дан приказ проделать проходы в проволочных заграждениях... Ну что же, мы поползли, с ножницами в руках... Указано было, кому ползти первым, кому за ним следом и так далее... Я попал во второй десяток, мне повезло. Когда убивало ползущего впереди, можно было укрыться за его телом, на какое-то время... Больше не за что было укрыться. От взвода в живых осталось несколько человек... Мне перебило пулями ноги. Я истекал кровью, потерял сознание. Кто-то вынес меня с поля боя... Мне крупно повезло! — Федор Александрович «нажал на педаль». — Я просто счастливчик! Да и не я один, все, кто вернулись живыми с войны... С филологического факультета ушли на фронт добровольцами сто двадцать пять ребят, вернулось семь или восемь... А в нашей деревне Верколе... А в тысячах других деревень, городов... Мы в вечном, неоплатном долгу перед теми, кто не вернулся... — Абрамов «нажал на педаль» до предела, его голос зарокотал... Но остудил себя, махнул рукой: — Да что говорить. Это общеизвестно. Конечно, мне повезло».
Когда его спросили о планах на будущее, он вдруг как-то погас на мгновение, вроде опал лицом. Положил записку на стол. Ответил невнятно, скороговоркой: «Кто знает... я суеверен... и не привык выдавать авансы, в том числе и себе самому...»
Федору Александровичу оставалось тогда жить чуть больше месяца.
...В 1942 году Федор Абрамов вернулся в свою деревню Веркола долечивать раны. И мы бы никогда не узнали, какие заботы легли на плечи двадцатидвухлетнего Федора, какие мысли его томили, какие картины или, лучше сказать, народные драмы запали ему в душу, если бы через годы нам не явились его романы «Братья и сестры», «Две зимы и три лета»... И мы бы никогда не услышали горестную и бестрепетную исповедь русского северного крестьянина, крестьянки, рано взявшего в руки крестьянские орудия отрока — о том, как держали фронт на скудных своих полосках, в лесах и на пожнях, если бы не книги Абрамова... Его романы «Пути-перепутья», «Дом», повести «Пелагея», «Алька», звучащие живыми голосами рассказы поведали нам о том, как долог и мучителен был путь от военного лихолетья до нынешних сытых будней с их новыми нерешенными проблемами и душевными терзаниями.
Литература — это всеобщий язык человечества, благодаря которому человечество осознало себя живым организмом, единственным во Вселенной разумным существом. На языке литературы изъясняются далеко отстоящие друг от друга душа с душою и звезда с звездою. Литература дает голос целым странам, континентам и островам, столичным центрам и дальним окраинам. Настоящий писатель — полпред своей малой родины перед всем человечеством...
О книгах Абрамова так много сказано критикой, так далеко был слышен голос писателя на протяжении. четверти века, что, кажется, нечего к этому и добавить. Правда, не все рассуждения критики оказались по существу, обладали той степенью сопереживания, недвусмысленностью, как сами произведения Абрамова. Но были высказаны и глубокие, верные мысли, трактующие судьбу и творчество писателя не только в литературном ряду, но и как явление нашего исторического национального бытия. Хорошая литература заразительна (и плохая, увы, тоже); высотой своего примера Абрамов поднимал уровень не только прозы, но и критики. Мне запомнилась в этом смысле статья Игоря Дедкова «Братья и сестры в родном доме», написанная в том же эмоциональном ключе, что и горячие речи Абрамова о судьбах народных: «Все, кажется, давно было: отшумело, отболело, зажило; созерцай, сочувствуй, тешь внутреннее око туманными картинами минувшего, рассуждай и рассуживай бестрепетно, а — невозможно... Меркнут лица, исчерпываются земные сроки, но остается здесь все неутоленное, все недоумения, боли, обиды, тревоги, — остается, если уметь слушать, призыв к разумности, к бережному обращению с жизнью. Федору Абрамову даровано сердце, способное слушать эту боль и этот призыв... В книгах Федора Абрамова всегда слышен ясный голос, обращенный к его героям: я не судья вам, а брат...»
В молодые годы мне, студенту филфака Ленинградского университета, довелось сдавать доценту Абрамову экзамен по советской литературе. Экзаменатор был строгий, насупленный, слова выговаривал, по-северному налегая на «о». Он мне поставил четверку, хотя я полагал, что знаю предмет на пятерку. И далее, живя в одном городе с Федором Александровичем, состоя с ним в одной писательской организации, наблюдая его — на трибуне, в товарищеской беседе, за рабочим столом, при решении общественных дел в Союзе писателей, я не раз имел случай удостовериться в его принципиальном неприятии завышенной оценки, пусть даже речь шла о близком ему по духу литературном явлении.
Уж кого любил Федор Абрамов со всей доступной ему нежностью, так это Василия Белова, но и тут никогда не распространял любовь на оценки тех или других сторон творчества Белова, применял в оценках свою меру строгости.
К наставничеству старших писателей над молодыми Абрамов относился не то чтобы отрицательно, нет... Но постоянно гнул свою линию: литературная школа, навык — дело второе; главное же для каждого идущего в литературу — его человеческая судьба, степень сопричастности с делами земными, социальный опыт, гражданский темперамент. Уроки Федора Абрамова далеки от каких бы то ни было литературных «штудий». Единственное, что советовал он молодым писателям, да и всем, кто обращался к нему за советом, так это знать правду жизни и не бояться ее говорить.
Сам Федор Абрамов постигал правду не только в глубоких раздумьях в заставленном книгами кабинете, он искал ее у себя на родине, в Верколе, где выстроил дом, жил год от году, — и повсюду, где русские люди пашут, сеют, косят, жнут, дают нам хлеб наш насущный, или, выражаясь по-современному, выполняют Продовольственную программу. Однажды мне довелось путешествовать вместе с Федором Александровичем по дальним сибирским глубинкам, во время декады искусства и литературы Ленинграда в Алтайском крае. Мы побывали в таких районах, куда не в любую погоду и доберешься: в Сорокине, Тогуле, Солонешном, Советском, Кош-Агаче. Абрамов (честное слово, я видел и дивился ему) не прятал в карман блокнота, записывал то, что говорили районные руководители и неруководители, переспрашивал, залезал в суть поднятого вопроса, оспаривал то, с чем не был согласен, улавливал всякое новое для него, сибирское словечко. Абрамов все время трудился; все благодушествовали за столами после трудов, а он откладывал вилку с ножом, брал в руки стило, исписывал блокнот за блокнотом. На него даже, я видел, косились: чего это он все протоколирует? А он не стеснялся. Он дорожил открывшейся возможностью прикоснуться к жизненной правде еще и с этой, новой стороны. И не очень надеялся на память; записал в блокнот — так-то лучше, верней.
Я не то чтобы завидовал Федору Александровичу — чего ж тут завидовать, у каждого пишущего своя метода... Мне были дороги сами собою вот эти мгновения наибольшей откровенности с далеко от меня, за горами живущими, незнакомыми и почему-то добрыми ко мне людьми. Я знал, что эти мгновения, речи, когда казалось, протяни руку — и вот она, истина, протекут сквозь сознание, как шумящие за окном сибирские реки — Катунь, Чумыш... И не хотелось спугнуть добросердечных собеседников блокнотом... А Федор Абрамов писал, переспрашивал, не стеснялся. И это воспринималось как должное. Работает человек, значит, так ему надо. Вид не праздного, не хлопающего ушами, а работающего, сосредоточенного на работе человека — наипочтенный из всех видов. Я думаю, если бы расшифровать все записанное Абрамовым в той поездке по Алтаю, получилась бы целая книга.