Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам «извиняюсь» и «позвольте» и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.
Стругацкие весьма редко прибегают к эвфемизации в текстах своих повестей. И это очень печально. Ведь в том числе именно на чтении книг воспитывается культура красивой, уважительной к собеседнику речи. Там, где формулировки можно было бы сделать гораздо более мягкими, они словно упорно не замечают возможностей если и не для удаления фразы вовсе, то хотя бы для ее замены. Особенно это характерно для самых грубых и сквернословных работ таких как «Хищные вещи века» и «Гадкие лебеди». Читая и перечитывая диалоги героев Стругацких, невольно снова и снова задаешь себе один и тот же вопрос. Почему они решили написать именно так, хотя очевидно, можно было бы написать совсем иначе, мягче, культурнее, эффектнее, динамичнее, глубже и масштабнее.
Нет, я конечно же не пытаюсь отрицать, что словесная брань является частью нашей жизни, я всего лишь хочу подчеркнуть, что ей не место именно в художественной литературе. Вспомним для примера «Белую гвардию» Булгакова: «Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.» Почувствуйте разницу! Как красиво может звучать абсолютно тоже самое в руках ответственного за свой стиль и свои слова, культурного писателя и как нелицеприятно, грубо, скабрезно все это звучит у Стругацких.
Также хочется отметить частенько встречающееся запредельное заигрывание с читателем, выражающееся в беспорядочном переключении повествования с первого на третье лицо и начало главы с обрывка фразы (встречающиеся в основном в поздних работах). Авторы считают это допустимыми и даже забавными для себя (см. комментарии к повестям «За миллиард лет до конца света» и «Волны гасят ветер»).
Все вышесказанное можно было бы отнести к профессиональным придиркам, если бы не главное. То главное, что в конечном итоге и больше всего отталкивает меня от творчества Стругацких и это, конечно же, внутренний диссонанс их произведений, который, начиная с «Улитки на склоне» все больше и больше начинал проявляться в их творчестве. Вынесенные в заглавие книги марсиане могут вообще ни разу не проявляться в сюжете, первая глава может диссонировать со второй, вторая часть с третьей и все между собой по отдельности. Но самое печальное то, что авторы и не пытались этого скрывать, не боясь именовать эту литературную какофонию едва ли не главным принципом своего творчества. Давайте мелко покрошим соленый огурец в бокал с эксклюзивным французским вином, хорошенько перемешаем и назовем это великим экспериментом. Чем не интрига? Что получилось? Ответ прост — вкус напитка — ужасен, вино приобрело зловонный вкус и запах, оно испорчено, ровно, как и огурец. Но нет, у Стругацких все это будет не так просто… Стругацкие будут долго вести вас к размышлениям о том, какой же именно вкус мог приобрести этот конечный продукт, сотканный из несовместимого и будет ли он полезен для организма человека в частности и Вселенной в целом, а в конце повести они… Нет, нет. Они не выпьют его, чтобы поделиться с читателем результатами своего эксперимента. Они просто оставят его в бокале на столе, так и не рассказав читателю о том, что он так долго хотел услышать и ради чего собственно и читал все бессвязные рассуждения героев, столь мучительно пытаясь вникнуть в их смысл.
Долго размышляя над этой странностью в творчестве Стругацких, я никак не мог отделаться от мысли, что вся эта недосказанность и разбитие сюжета вдребезги и в такой форме его замораживание, мне безумно что-то напоминает и вскоре меня все же посетила эта столь долгожданная моим разумом аналогия. Точно такое же неприятное чувство я испытывал во время игр с моей двухлетней дочерью. Начиная очередную шалость, она доставала из коробки бесчисленное множество игрушек и разбрасывала их по полу во все стороны. Позабавившись с ними вдоволь, она убегала на второй этаж нашего дома, оставляя всю эту пластмассовую разноцветную армию… и меня, стоявшего в ожидании, что игрушки ею все же будут собраны на место. Стругацкие, точно также как моя двухлетняя дочь не считали нужным в конце игры (книги) собирать игрушки (сюжетные хитросплетения) в единую корзину, оставляя читателя один на один со всем устроенным ими же художественным беспорядком. Спустя полгода серьезного воспитания, моя дочь все же научилась собирать сама то, что разбросала, Стругацкие же до последней книги так и не научились (не посчитали нужным) это делать. Именно поэтому почти ни одна книга не оставила у меня в душе приятного литературного послевкусия. А ведь в конечном итоге, все зависит от того, что почувствуешь в дальнейшем. После общения, после поцелуя, после ссоры, после кофе, после взгляда. Это «после» во многом является определяющим.
Возможно, ответы на мои вопросы кроются в том, что Стругацкие никогда не считали себя двумя творческими людьми, двумя писателями в привычном понимании этого слова? А их слияние порождало некоторого третьего человека. Мозг этого человека, как они представляли это себе, понимал дальше и видел больше, чем каждый и них по отдельности. Но при этом, каждый из них отдельно, по всей видимости, не всегда понимал, то, что было сотворено ими обоими совместно. Не это ли является той проблемой, по которой многие читатели по сегодняшний день, не в состоянии понять, то, что было сотворено этим странным, сдвоенным супермозгом?
Невозможно закрывать глаза и на другую особенность творчества Стругацких. Многие работы авторов остались в состоянии неуклюжего куцего рассказа, а заключенные в них, в целом весьма интересные идеи, так и остались по-настоящему литературно нереализованными. Одним из таких примеров для меня навсегда останется рассказ «Естествознание в мире духов» (1962). Спустя десятилетие многие подобные идеи начнет развивать, хотя и в своем особом стиле, но все же более живо и намного более красочно, Стивен Кинг. У Стругацких же многие потенциально интересные сюжеты, к великому моему сожалению, так и остались, скорее всего, лишь заумными черновиками, больше похожими на пояснения к диссертации на соискание степени кандидата технических наук, чем на художественное произведение. Фантастические декорации их произведений рождают скорее тошнотворную ухмылку и отвращение, чем пугающую загадочность и щекотящий воображение страх. Красочной иллюстрацией этой печальной особенности творчества Стругацких является та же «Улитка на склоне» (по мнению авторов, она была одной из самых совершенных из их книг). Не буду скрывать, что я так не считаю и совершенно не вижу в ней той значительности и уж тем более того совершенства. С моей точки зрения, «Улитка на склоне» (в особенности ее управленческая часть) является сухой, черно-белой, неуклюжей и кукольно-картонной зарисовкой, черновиком какой-то более значительной книги, которую Стругацкие могли бы написать. Долгое время мою точку зрения почти никто не разделял, но после выхода в свет художественного фильма «Аватар» многим моим оппонентам стало понятно, какой более насыщенной и с художественной и даже с научно-фантастической стороны могла бы быть история написанная Стругацкими. Здесь я не буду касаться вопросов «несогласованного заимствования» частей сюжетных линий (хотя Борис Стругацкий сам же отказался выдвигать какие-либо официальные претензии к режиссеру Джеймсу Кэмерону, видимо понимая, что совпадений с книгой на самом-то деле не так уж и много). Я просто призываю вас обратить внимание на качество детализации, на масштабность, на проработанность даже побочных сюжетных ответвлений, которые продемонстрировал нам Кэмерон и которыми нас не потрудились одарить братья Стругацкие. Боясь быть обвиненным в американизме, я бы хотел подчеркнуть, что не являюсь ни в коей мере защитником и адептом идей безгрешности и совершенства Голливуда. Мне просто хочется испытать остроту сюжетных поворотов, зацепиться за интригу, получить удовольствие от острых диалогов и блестящих декораций, почувствовать утонченный писательский стиль, но ничего этого в «Улитке на склоне» нет. А ведь я всего лишь сопоставляю два результата, два эмоциональных влияния которые на меня, как на читателя и зрителя, оказывают две разные работы почти об одном и том же. И поверьте мне, я опечаливаюсь не меньше вашего от того, что результаты подобного сравнения оказываются не в пользу Стругацких.
Забывая о весьма слабой художественной составляющей творчества Стругацких, многие литературоведы пытаются превознести их творчество, прибегая к акцентированию внимания на политическо-футурологическом подтексте их произведений. Однако спустя несколько минут в своих же собственных лекциях признают, что понять заложенные Стругацкими идеи и их поразительную способность предвидеть будущее подчас весьма сложно разглядеть при первом, втором и даже десятом прочтении. Для того чтобы понять заложенную в их произведениях идею не достаточно просто внимательного и неоднократного прочтения, оказывается, нужно внимательно и часами изучать «Комментарии к пройденному», чтобы наконец-то выяснить для себя, что именно пытались сказать авторы. Бессмысленно отрицать, что политически-футорологический подтекст, добавляемый Стругацкими при написании книг в шестидесятые-семидесятые годы в целом едва ли можно рассматривать серьезно в реалиях двадцать первого века, в котором их творчество читаю сейчас я. И в том нет их вины, как авторов, просто произошедшие в самом конце прошлого века события (всего через пару лет после выхода последней большой книги Стругацких «Отягощённые злом, или С